close eyes, open, close again, forget and fall asleep

океан безумно красивый. он величавый и грозный, необъятный, губительный, успокаивающий и такой красивый. океан такой свободный. нэро никогда не видел ничего подобного. анджело никогда не видел ничего подобного. они пытаются подраться на берегу неспокойного океана: сцепляются, оставляют друг другу заметные ссадины и синяки, бьют без какой-либо задней мысли, как будто не за что-то, не чтобы отомстить, а потому что нужно выпустить пар, пока, обессилившие, оба не падают на песок, тяжело дыша. зарывшись пальцами в этот плотный, тёплый песок под собой, анджело не закрывает глаза и тупо пялится в светлое небо над ним; каждый раз, когда он опускает веки, он видит кортео, и ему хочется истерически разрыдаться. анджело ненавидит думать о том, как сильно ему действительно хотелось начать новую жизнь с кортео. словно всё нормально, словно у него ещё есть возможность, словно он никогда не был эгоистичным дураком с манипулятивными тенденциями и стремлением к псевдомести, который просрал всё то светлое, что было в его бесполезной жизни. кортео больше никогда не съязвит ему в ответ, не одёрнет от неминуемой угрозы смерти, не улыбнётся ему с самыми, чёрт возьми, добрыми намерениями. кортео больше никогда не скажет ему, что они братья до самого конца, потому что вот он, конец, он уже наступил, а анджело почему-то всё ещё не мёртв. нэро поднимается с песка первым, протягивает лагузе руку и помогает ему встать тоже. он кидает ещё один взгляд на океан, так, будто он больше его не увидит, и начинает двигаться в сторону своего автомобиля. лагуза сглатывает ком в горле. он смотрит ванетти вслед, пока свежий бриз треплет его белую, испачканную в крови рубашку и волосы и чёлкой перекрывает глаза. ноги утопают в песчинках, а костяшки рук гудят от боли после серии ударов. анджело делает два глубоких вдоха, прежде чем вновь оглядеть успокоившийся океан и молча пойти за нэро. оба прекрасно понимают одно: теперь они в бегах. анджело сжирает чувство ненависти, в этот раз к самому себе, такое невыносимо, свинцово тяжёлое, будто он вот-вот под землю провалится и уже не сможет выбраться на поверхность. анджело сжирает вина, боль, ощущение неполноценности и недостаточности, потому что без мести, без ненависти к кому-то другому у его жизни нет цели. а без цели у его жизни нет и смысла. казалось бы — вот он, нэро, последний человек, имени которого не хватает в списке мёртвых, на расстоянии вытянутой руки; застрелить, придушить, отравить, сделать смертельно больно, и сразу же станет легче, но анджело знает, что это не так. он знает, что дело не в смерти нэро. почему-то их жизнь в бегах превращается в совместную. разнообразия в ней немного, куда больше — скудного перемещения из неопределённой точки в неопределённую точку. в первое время оставшихся денег едва хватает на не самый приличный отельчик подальше от лоулэсса, потом — на весьма обнищавший лагерь с оставляющими желать лучшего палатками, а потом, когда денег начало недоставать и на еду, ночевать приходилось в автомобиле не в самых удобных положениях. поэтому, когда в особенно холодные ночи спать совершенно негде, они спят в машине. лежать приходится в обнимку, вплотную друг к другу, почти соприкасаясь носами. анджело быстро сдаётся, поворачивается спиной, дрожа, конечно, от холода, а не от страха, что он снова окажется один. когда не сдерживается нэро, всё происходит иначе. он, напротив, прижимает анджело к себе только ближе, стараясь обнять его всем своим телом, словно маленького, будто бы забывая о том, что старше он лишь немногим. он заставляет лагузу сползти чуть ниже, уткнуться носом в горячую шею, пока сам втягивает запах какого-то дешёвого мыла, оставшийся в его волосах. от анджело пахнет приторно-сладкими консервированным ананасами из жестяной банки, сигаретами и терпкостью разрушенных надежд. от нэро пахнет дешёвым алкоголем из ближайшего грязного бара, сигаретами и горечью утраты. нэро пытается забыть. честно пытается. иногда, когда анджело засыпает рядом с ним, он подолгу всматривается в его лицо: при свете костра, разведённого чёрт пойми где посреди чёрт пойми чего, при шуме ветра из открытого окна автомобиля, при шумных разговорах посетителей бара, где они кантуются, вынужденно прожигая время. ванетти порой достаёт пистолет с разумным запасом патронов в нём, задумчиво направляет ствол прямо промеж глаз лагузы, смотрит, затаив дыхание, словно ждёт, что тот с минуты на минуту проснётся, и тогда у нэро не будет не единой причины не прострелить ему башку. нэро не хочет этого. анджело сказал тогда, у океана: «я не убил тебя, потому что я этого не хотел». каждый раз нэро думает именно об этом. убить анджело в нём хочет будто бы всё: собственная честь и честь семьи, логика и здравый смысл, горделивость и злоба, кипящие внутри. но нэро смотрит на него, тихонько посапывающего на соседнем сидении во время утомительной дороги или с серьёзным выражением выбирающего леденцы в магазине, и вся его честь, логика и злоба куда-то улетучиваются. он втайне покупает ему банки с этими мерзкими сладкими ананасами, чтобы тот потом находил их и едва заметно улыбался, и именно в такие моменты нэро чувствует себя не так уж и плохо. он наконец-то делает что-то хорошее. он наконец-то кому-то действительно нужен. анджело крадёт кошельки у случайных прохожих, учит этому и нэро, чтобы у них были деньги на завтраки в дешёвых забегаловках. чтобы они могли протянуть бок о бок как можно дольше. нэро тащит его через чёрный вход в здание новенького театра одного из соседних небольших городов, чтобы посмотреть какой-то спектакль практически из-за кулис. нэро рассказывает ему, как в детстве сбегал со службы в цирк, и лагуза старается не улыбаться, старается сделать вид, что ему неинтересно. — ладно, знаешь что? не такие уж эти твои ананасы противные, — ванетти улыбается при тёплом свете костра и холодных бликах луны, пока вертит в руках открытую банку, и засовывает в рот сразу целый ломтик, и сейчас анджело точно не может не улыбнуться. нэро начинают нравиться ананасы. у него нет никаких объяснений тому, почему он всё ещё жив. почему нэро не убьёт его? почему он не хочет отомстить? почему лишь одним своим существованием он не прожигает сквозную дыру в сердце ванетти, так настойчиво напоминающую ему о том, что анджело сделал с его семьёй? разве анджело заслуживает жить? ни у него, ни даже у ванетти нет ответа на этот вопрос. они просто в бегах вместе, вот и всё. не больше. они думают, что просто пользуются друг другом, когда молча одеваются, собирая вещи по всей машине или по полу недорогого номера случайно мотеля. нэро срывается на нём, а анджело на это плевать. каждый из них уверен, что пользуется другим. нэро ненавидит анджело, поэтому высвобождает свой гнев и глубокое отчаяние. анджело ненавидит себя, поэтому позволяет нэро вдалбливать себя в неудобную скрипучую кровать или неудобное узкое сидение автомобиля. каждый из них верит, что не нужен другому. нужен, то есть, но только для буквального, животного выживания, для того, чтобы воровать чужие кошельки, собирать эти хлипкие палатки, утолять жажду и голод не слишком однообразными методами. впрочем, их обоих, кажется, вполне устраивает такая стагнация. лагуза пообещал себе, что ему будет плевать на нэро, но он, поджав губы и не сдерживая злобу на самого себя, готовит ему эгг-нот, достаточно вкусный, но не слишком сладкий, и кутает его в одеяло, когда ванетти болеет. он берёт ему двойную порцию на ужин, отдаёт ему последнюю банку ананасов и последнюю сигарету из пачки, разрешает себя коснуться, когда тот просит. анджело начинает казаться, что, как бы сильно он на себя ни злился, он готов отдать нэро всё, что у него есть. многого у него, конечно, нет, но нэро много и не нужно. нэро начинает казаться, что ему нужен только анджело. нэро начинает казаться, что он сходит с ума, потому что анджело — тот, кто должен был умереть для него в ту же секунду, когда он узнал всю правду; когда он понял, что лагуза ему лгал, пользовался им, делал всё возможное, чтобы завоевать его доверие, а потом хладнокровно переступить через него и предать. разве такое можно прощать? разве лагуза заслуживает прощения? но разве сам нэро заслуживает прощения? ванетти теряется в собственных мыслях и эмоциях, абсолютно не понимая ни самого себя, ни анджело. у его чувства вины нет никаких обоснований — кажется, анджело больше не испытывает ненависти к нему, и от этого становится не по себе, становится жутко страшно. он молится перед сном, пытается уговорить бога то ли дать ему горсть прощения, то ли объяснить, что ему делать с лагузой дальше. анджело не молится. он уверен — бог его не услышит и уж тем более не захочет ему помочь. лагуза тоже теряется, тоже не знает, что чувствует. вся его жизнь до момента второго побега из лоулэсса была одной бесконечной попыткой уничтожить то, что столько лет причиняло ему боль, но когда цель его стала такой живой, такой буквальной и выразительной, когда его цель стоит прямо перед ним, спит рядом с ним, смеётся рядом с ним, когда его цель кажется такой безобидной, он думает, что скорее сам на себя наложит руки, нежели причинит ванетти боль. — ты пожалеешь о том, что не прострелил мне башку раньше, — анджело закуривает сигарету, прячет зажигалку в карман рубашки, и автомобиль ванетти заполняется едким дымом. — это взаимно, лагуза, — мягким движением забрав сигарету из пальцев анджело и положив её меж своих губ, нэро усмехается, и воздух в машине продолжает тяжелеть. анджело, усмехаясь в ответ, кладёт ноги на колени ванетти, прикрывает глаза и протягивает руку, чтобы закурить снова. анджело не имеет ни малейшего понятия о том, что ждёт их впереди. лично для него, как он считает, всё уже давно потеряно. он потерял всё, что у него было, всё, что у него могло бы быть, и сейчас он где-то на отшибе жизни рядом с человеком, которого бы даже двенадцатилетний он с лёгкостью придушил собственными руками, но сейчас, сломленный и отчаявшийся он, скорее разделит с ним сигарету, постель или боль — одну на двоих. нэро согласен: он лучше переспит с ним или съест банку полюбившихся приторных ананасов — тоже одну на двоих. может быть, ему не хочется теперь оставаться одному. может быть, ему не хочется теперь оставаться без анджело. эта мысль будит в нём чувство злобы, но не отрезвляет его окончательно. может быть, во время какой-нибудь абсолютно идиотской ссоры, когда они, не сойдясь характерами, схлестнутся в равном бою, кто-то из них применит силу очевидно большую, и все эти страхи, вся боль, ненависть и злоба наконец уйдут. может быть, тогда кому-то из них станет легче. а пока, кажется, никто из них не надеется на то, что это когда-либо произойдёт.