Не влюбляйся и не пей вина

— …Подчеркнем, что государство не «создает» законы, а только формулирует установленные обществом правила игры. Тот же принцип, если хотите, используется, когда делают парковые дорожки: сначала вы смотрите, какие люди прокладывают маршруты, а уже потом закатываете их в асфальт, а не… По аудитории прокатился шорох смешков, и Кондратий на секунду оглянулся, разглядывая сокурсников. Разнородная толпа опасно нависала над новым преподавателем, жадно глотая каждое слово и впитывая каждый взгляд, но все же Кондратию их реакция не показалась чрезмерной, скорее наоборот: самому ему хотелось дернуть сидящую рядом Наташу или перегнуться вперед, к Полин, или отклониться назад, к Пете и Оболенскому, и поинтересоваться, какого черта здесь происходит. За годы бакалавриата он повидал многих преподавателей и успел утвердиться в мысли, что такими их точно не делают. Такими высокими. Такими темноволосыми. Такими мягко улыбающимися одними только глазами. Такими чертовски харизматичными. Такими — что уж там — такими дьявольски сексуальными. Справедливости ради, он изначально пришел в магистратуру не плевать в потолок и даже не любоваться неожиданно красивыми преподавателями. Кондратий уже отдал родному университету худшие годы юности (что худшие, он был совершенно убежден — у тебя еще толком ни опыта, ни связей, ни денег, зато на все свое мнение и целый букет непроработанных детских травм), выпускной был настоящим праздником, с которым поздравили даже те, кто не очень представлял, а кем он, собственно, собирается потом работать. По специальности — политологом — это, простите, как? Но много ли они понимали в жизни. Короче говоря, Кондратий пришел учиться вполне осознанно, понимая все тяготы, риски и неизбежность сочувствия студентам-медикам, которые все никак не могут доучиться. В начале первого года учебы в них было полно сил и энтузиазма после хороших летних каникул. Вместе с ним поступили и «лучшие люди курса» — раньше они были разбросаны по многочисленным безликим группам и с трудом находили точки пересечения в расписании, чтобы увидеться, а теперь все оказались на одном потоке численностью человек в тридцать, может, максимум сорок. Была и свежая кровь: кто-то поступил из другого вуза или даже другого города, Кондратий в силу избирательности своей памяти и легкого снобизма запомнил и собирался запоминать не всех, но в целом аудитория выглядела оживленной и заинтересованной. Впрочем, как тут было не заинтересоваться. Преподавателя, при виде которого весь курс дружно затих и восторженно затаил дыхание, звали Сергей Петрович Трубецкой. Обычно Кондратий не примыкал к большинству (просто не любил стадность), но тут в порядке исключения был абсолютно солидарен с остальными. — Давайте с вами запишем следующее: «Уровень и культура нормотворчества, а следовательно и качество принимаемых нормативных правовых актов — это показатель цивилизованности и демократизма общества». Кто сможет объяснить, только коротко, какая тут взаимосвязь? Сергей Петрович выслушал несколько ответов, в целом согласился, что-то подправил и отпустил еще одну шуточку. Кондратий подпер подбородок левой рукой, пока правая привычно строчила в тетрадь. Сергей Петрович, кажется, умел слушать, был ироничен и самоироничен, не ударялся в банальности и не грузил сложносочиненными канцеляризмами, которых стоило ожидать в его предмете. Только в самых смелых мечтах можно было представить, каково было бы иметь такого блестящего преподавателя и специалиста своим научным руководителем. Он влюблял в себя студентов с первого взгляда, и Кондратий из чувства внутреннего противоречия должен был воспротивиться, но почему-то предпочел сдаться. Заглянув вперед, можно было предположить, что таким образом он, предчувствуя большую, чем кажется на первый взгляд, проблему, решил заочно объявить о поражении и тем самым избежать заведомо проигранного боя, пропустить волну цунами над собой, преждевременно нырнув на глубину, объявить капитуляцию как бы понарошку и на своих условиях, пока не пришлось объявлять ее всерьез. И можно легко догадаться, что ничего у него в итоге не вышло. Но Кондратий не был провидцем и в тот момент всего этого предположить не мог. Более того — всегда чуткий и внимательный к себе, он, однако, отмахнулся от робкого внутреннего голоса пробудившейся интуиции и предпочел наслаждаться происходящим как все и вместе со всеми, пока Сергей Петрович не объявил, что занятие их, оказывается, уже подошло к концу и вообще он позволил себе «отнять у уважаемых магистрантов целых три минуты драгоценного времени на отдых». Несколько заторможенно от разочарования Кондратий собрал со стола вещи в рюкзак, взял со спинки стула пиджак и следом за так же неспешно бредущими однокурсниками вывалился в коридор. Первой пришла в себя Наташа. — Что это было? — она вышла сразу за Кондратием, в отличие от него, даже не сложив сумку — в руках у нее были термос и тетрадь. — Сам не понял, — пожал плечами Кондратий. — Но я давно такого не помню, чтобы всем не хотелось уходить. Коллективных галлюцинаций не бывает же? Наташа открыла рот, но не успела ответить — у них на плечах повисла вылетевшая из аудитории Полин. — Ну како-о-ой, а! — судя по голосу, она мечтательно закатила глаза. Кондратий тут же испытал желание отойти подальше от распахнутой двери: Полин не страдала излишней застенчивостью и, вероятно, не видела ничего постыдного в том, чтобы во весь голос обсуждать нового преподавателя здесь и сейчас. — Такой костюм, такой голос, а вы видели эти руки… я испытала… как вы это называете? Эстетический оргазм. От ее утрированного французского акцента и бесстыдной прямолинейности Кондратий вспыхнул, отвернулся и обиженно скинул ее руку с плеча. — Полин! — Что?! Я говорю, как есть. Не понимаю, что толку смотреть, если не можешь потом сказать. Прямоту мадемуазель Гебль Кондратий часто списывал на происхождение (в массовом сознании неявно прощупывались стереотипы о французах, завязанные на романтической ветренности и французских поцелуях), и даже если был с ней в глубине души согласен, не спешил это признавать. Так и сейчас он предпочел закатить глаза и сделать вид, что у него вовсе не чешется язык в подробностях обсудить детали внешности, поведения и безупречного стиля С. П. Трубецкого, и потянул Наташу за рукав в сторону столовой. В том, чтобы заставлять магистров приезжать на учебу к восьми утра, усматривался некоторый садизм. Ты четыре года пашешь, не поднимая головы и жертвуя всем от сна до личной жизни, чтобы на собрании перед началом учебного года узнать, что в распорядке твоей жизни ровным счетом ничего не меняется, за исключением сокращения количества учебных дней. И на том спасибо. Кондратий, конечно, питал определенное умиление к первокурсникам (красивые свеженькие дети с испуганными глазами), но не тогда, когда из-за них невозможно было пробиться к прилавку. Почему-то в первые пару месяцев все первокурсники по университету перемещались только всей группой в полном составе, пересчитываясь на каждом углу и дожидаясь отстающих. Вероятно, они когда-то были такими же. Наташа заняла им пустующее место у окна, а Кондратий честно встал в очередь за выводком утят, бурно обсуждающих первые пары донельзя скучных, но им пока кажущихся захватывающими предметов. Кондратий вытащил телефон, чтобы скоротать время просмотром смешных видео с котами (как порядочный сноб, помешанный на личном пространстве, он предпочитал не светить личными переписками в толпе), когда его окликнул ставший знакомым за последние полтора часа голос. — Сударь, не дайте умереть. Выстоять эту очередь мне не по силам, а вы уже близки к цели. Кондратий обернулся, вздрогнул, встретив взгляд теплых глаз. Кивнул прежде всего из вежливости, толком не понимая, о чем его просят, взял что-то из протянутой руки. — Самый большой черный кофе, что предлагает это заведение. Кондратий снова развернулся лицом к прилавку и попытался собрать мысли в кучу. В руке лежала пластиковая карта вместо ожидаемого стольника или двух, он поспешно отвел взгляд, чтобы не считать ненароком конфиденциальных подробностей. Двое первокурсников с горкой шоколадок на всех освободили место перед собой, и Кондратий, стараясь действовать невозмутимо, проговорил сначала заказ Сергея Петровича (где-то на фоне уже жужжала кофемашинка, но оборачиваться было страшновато), а потом и свой с Наташей. Забрав поднос с двумя тарелками борща и чайными пакетиками (Наташа уже набрала им кипятка в кружки и взяла приборы), он подошел к Сергею Петровичу и протянул банковскую карту. Хотел небрежно зажать ее между пальцев, но в последний момент передумал и не стал выпендриваться. — Вы мой спаситель. — Как сказать. Мне кажется, мелкие рассосались, увидев, что я выполняю просьбу преподавателя.  — В любом случае, я благодарен вам..? — Кондратий. — Кондратий. Спасибо. От высказанной благодарности внутри зажглось что-то вроде пушистого шарика, состоящего из тепла и света. Он ответил из последних сил ровно: — Обращайтесь. И даже не покраснел. Надо же. Обращайтесь. Он определенно делал успехи в самоконтроле. Трубецкой вежливо раскланялся и ушел. Не в буквальном, конечно, смысле, но его очень легко было представить именно что — раскланивающимся. Такой у него был, как говорили те же первокурсники, вайб. Кондратий бросил запоздалый взгляд ему вслед, но черный костюм Сергея Петровича уже безнадежно затерялся в столовской толпе, и единственное, чем ему оставалось довольствоваться — это тем, что удалось сохранить невозмутимость. Ну и тем, пожалуй, что изо всех однокурсников, которые продали бы почку (ладно, не почку, нечего мерить всех по себе, но половину стипендии отстегнули бы наверняка) за возможность оказаться на его месте, именно ему посчастливилось быть к Сергею Петровичу так близко, говорить с ним так долго и так лично, и даже подержать в руках расписанный под хохлому мастеркард с его именем.