when the full moon turns white that's when I'll come home
i am going out to see what I can sow
and I don't know where I'll go
and I don't know what I'll see
but I'll try not to bring it back home with me
the black ghost - full moon
Возможно ли при должном желании успешно обработать бензином и кантом полутораметровую прореху рваной, если в расчет берется правило времени, возраста и денег трудящихся, отсутствие образования и, сука, Ньюта - во всей производной и с остатками в виде делений прошлого, умножения Англии на Средний Запад и стрелку на ребрах семерки - Дэнниса и огромного куска хлеба в чае, расплывшихся выпученных крошек отвратительных комков перевода продуктов с привкусом исключительного говнарства и культуры; на внешней ладони чешется и плюется некая потеря аппетита - здравого отвращения, в кое-то веки, а не просто терпения и игнорирования. Бензин добавляют в чай поверх этих самых противных циничных признаков и употребляют внутрь, чтобы выжечь сначала глотку, за ней - пищевод и желудок, чтобы дойти до кишечника и прямой кишки, инвестировать славное святое будущее сразу троих организмов в говно. Дальше не проблема Томаса, в принципе, Дэннис может делать что угодно, а Ньют пусть подключает мозги и спасает их задницы. Томасу, вообще, на занятия надо, хотя как-то не хочется. Кристиан Джордисон надевает самое черное платье из всех самых черных хлопков и латексов ее жизненных обстоятельств и это точно не наше дело, говорит, пожалуй, Ньют, находясь перед домом, совсем недалеко, чтобы можно было в нем разглядеть, как весело и здорово развлекаются Томас и его наставница. И маленькая, неожиданно грустная и важная скрипка в молочном ультранасилии. Фэншуй, ёпта, аплодируем стоя. Дэннис выкуривает единственную за завтрак и обед, съедают напополам. — Он жеж этот. Музыкант, бля, — у лингвистической кочерги оскал молниеносной борзой. Виски очерчены сложной тенью луча. — На минутку, кстать. Че там по видосам? Давно забил, не? Томаса может подключить к этой теме. Смотри как концептуальненько со скрипкой выходит. — Все крутые перцы начинали с контраста, — с пониманием Ньют улыбается на лыбу Дэнниса, пока тот хмыкает — это с осознанием. — Неа. Сгоняй за петличками, хорош жопу греть. — Обижаешь Томаса. Просто золотой ра-ри-тет, — Дэннис уже отходит, но его бухие конечности плетутся как водоросли, а туловище почти кренится. Пока веселая иностранная харя улыбается в прощание, Ньют проезжается на проверке по карманам верхним, нижним. Разворачивается и напоследок орет в ответ: — И "Люденсов". Этих. Вишня. Спина Дэнниса ему почти моргает, а вот его рука вполне однозначно махает, без интереса и внимания — это "понял" на языке "отъебись". Вишню Томас хавает. Хавает без каких-дибо на то причин иногда, без болей, без жалоб, просто потому что. Он рассасывает бесконечно долго, а разбивает их челюстью достаточно быстро, емко в три секунды и с приглушенным звоном рта. Они с Ньютом еще не полностью скорешились, не полностью живут, не полностью еще дохера чего, но леденцы делят на двоих по пачкам за отсутствием завтрака, с нездоровым и неадекватным похудением случайного производства. Иногда на двоих блюют от кофе, а Дэннис привычно точит сытнейшие батоны их с Ньютом превосходного государства. Жуют жвачки, курят только две марки сигарет между собой, на ужин сегодня, вот, закошмарят Сару в "Касатке". Наверное. Если дождь не пойдет. Томаса с улицы ахеренно сносило ветром северного направления, — грязного, неприятного, совсем не летнего ветра теплого и почти душного дуновения прохлады, а бешеной волной агрессивной "распогодилось, блин" — залезало в уши, задувало под короткую джинсовку и тянуло хребтом под ступени порога, даже едва ли короткие волосы стремной вихрой вставали в непонятном сопротивлении физики, застывали на хватке этого адского весеннего ништяка. Ньют картонно стоял в своей черной ветровке прямо по глиссаде расфокусированного взгляда Томаса, который ноги свои переставлял страшно медленно и неудачно, одним кросовком въехавшись в собачье говно, а другим — щиколоткой подвернувшись на холодной траве газона. Ковылял, короче, вот че. Ньют глядя на него улыбался с видимым угаром по походочке обкуренной цапли-алкаша, его нашпигованные незаконченными черно-серыми обрисовками руки лежали в неглубоких карманах и тыльная их часть интересно бледнела на фоне черной ткани. — Салют, — он достал одну из своих любимых рук у Томаса - правую, с незаконченным эскизом на рукаве. Они крепко заздоровались — холодная, собака. Жуть какая. — Скрипачишь... — Маманя заставила. Это не мое. От нехер делать по будням, — Томас все время щурится и в момент это быстро осознает, поэтому предпринимает попытку в форме спортивного интереса перестать — мгновенно раскрывает глаза пошире и смотрит, как Ньют перед его лицом облизывает обветренные губы. — Дэннис тащится по этой темке. Ну так. Тоже на любителя, — Ньют говорит это уже на ходу, когда они выдвигаются западнее основной районной дороги. — Играет че? — Исследует, — мелко качает головой Ньют. Ноги у него длинные и на коленях естественные потертости джинсовой ткани. А еще тусклый оттенок английской южности. Контрабанда, епт. Перевезли под коленкой олдскульный юг. — Из него исполнитель как из рогатки винтовка, если что. — Харизматичный чувак, — Томас не совсем в добродушном ключе. Но это если честно. — Давно его знаешь? — Он мне как ты, — прикидывает Ньют. Ветер немного успокаивается. — А, слышь че. Насчет работы, вот я вспомнил как раз, — Томас быстро кивает и выбрасывает ладонь вперед, по направлению к "Касатке". — Девка там одна работает, поможет пристроиться. Норм? — Нормас, — легко тянет Ньют. — Буду толканы драить. Я уже делал. — Смотри, чтоб мигрантик не обленился, — Томас смеется, а Ньют только мешает странную физиономию из улыбки и отрицания на лице. — На днях Минхо свалил. Тоже. Ньют молчит и просто идет дальше. Ноги разрезают небольшие черные лужи на асфальте, не касаясь кедами. Людей на улице оправдано немного. — Мне привезли всякой херни из его архива, он старейший динозавр в теме музла и прочей культуры, у него коллекция. И он ее решил отдать мне. Забрал ток прям вообще-вообще. Но у него там попса в основном. У меня — тяжелое. Заценим на днях, — Томас выдерживает несложную паузу. Голова его сама по себе потихоньку опускается к носкам ботинок. Купил-таки какие-то. — Да откровенно говоря... Минхо создавал атмосферу. Я как-то горю по этой теме немного. Он уезжал на своей этой... на "ты-понял-да", я смотрел так, как в последний раз. Сам знаю даже, что да, наверное, он вряд ли ещё приедет. Как-то даже стремно. Почти выросли вместе. Это неправда. Томас приврал на красное словцо. Не сказать, что они с Минхо были не разлей вода товарищи, но самые значимые моменты жизни Минхо сделал Томасу ручками сам. В некотором роде — связями, и это стоило того, потому что сейчас бы Томас видно был бы другим человеком, хоть и не диаметрально противоположным настоящему. Он, в общем-то, поэтому так горел. Точнее, без четкой ясности восприятия, но сырым предчувствием в фалангах встревоженных ладоней — что, прости-господи, хотелось бы попить пива с Минхо на прогулке до метро, а не вот это вот все: дорога по пути к ближайшей "Касатке", новая обувь и качание новой музыки. Новое ело его, ощущалось странно, под ложечкой сосало, Ньют рядом шел и Томасу, глядя на него, думалось все в смягчающем ключе существенного и того, что плескалось в сопротивлении под большими полушариями мозга — искусство. Под материалом серого вещества не смешивалось. Томас часто думал. — У тебя есть такие люди, как он? — Томас не любил задавать вопросы другим людям. В особенности, когда говорит о себе. Но Ньют повернул голову и открыл рот в размышлении. — Когда в школе учился, был пацан, с которым с первого класса дружились. — А сейчас че? — Не поверишь, тоже уехал, — Ньют широченно улыбнулся слегка косящими клыками. Он повернул голову вперед и физиономия стала преснее. — Мы куда идем? Томас прихрюкнул, озираясь. — На собеседование, — и дальше было только Новое.***
Томас ел и ел. Пил, облизывая керамику, языком обласкав полностью краешек, вытирая короткими волосками на собственных руках усы из жидкого кофеина, стрелявшего его сердечко. Задницей елозил по сползающий по спинке дивана свою куртку: как-то неестественно некрасиво его крыло по волнению и бурлящему животу в голоде, а когда он нервничал, он ел. Захавывал лютый нагнетающий страх из тростинок тревожности, сам на себя злился, ну какой стрем-то, а. Ньют болтается за "стаф онли" уже минут с двадцать, а Кира ещё после мелькала раза три перед глазами, носилась по коридору от террасы к залу, забыла нахрен про Томаса. А он как дебил все руку поднимал, махал ей пальцами: забила. Паскуда, подумал Томас. Посуда, подумала, видимо, Кира, и свалила на кухню. Ньюта ему так и не вернула. Томас смотрел в окно, а руки постарался уместить за шеей в примирительном жесте негласной тревоги. Без базара. Тело расслабилось. Ничего не могло произойти, разве что Ньюта не возьмут и вышвырнут из "Касатки" вместе с грустными глазками, и он останется сидеть на жопе ровно на хате у Томаса следующие пару месяцев. А потом они помрут с голода. Дэннис работать не пойдет — это все уже просекли и не очень-то надеялись на иностранного гражданина изначально, он у них вроде декоративного ништяка из Турции. Только не из Турции нихуя. Ну, как бы, ладно. Томаса прикалывало иногда время от времени, им было совсем не скучно. Дома ждала стирка, замёрзшие в лёд шмотки, холодный ветер. Кипяток без чая, печешки мамины, Томасовы нелюбимые, запах пылесоса и горящей пыли с волосней, которую высасывает трубой Дэннис из-под гостиного дивана и орет, когда случайно проезжается колесом пылесоса по ногтю на своей беззащитной ступне в яростной прочистки ковров и плинтусов. Голый Ньют с черной расчёской Томаса в зубах под напором горячего ветра мамкиного фена, глотающего его волосы, сжигающие блонд в отсутствии насадки, мычит: "Ваквой охно", пока Томас за грудой постельного белья в руках, вставшего ему по голову и дальше, пяткой юрко закрывает дверь к нему в ванную вместо окна в зале. Жужжание пылкого фена с вентиляционной трубой и вой пылесоса с гостиной: шумный звук предзнаменования прихода гостей, которые не должны придти, это лишь Томас и его бредовые фикции, глотающий ужас отсутствия матери, которая могла бы за ним убирать, пока он жрет чипсы или тупит в ноуте. Следы мокрых ног Ньюта, исследовавшего душ, запотевший чувак в зеркале напротив, то есть его отражающая поверхность, как вы поняли, — утренне перевёрнутые ботинки, вылетевшие за границы ковра с вставшими после расчёски пастью пылесоса ворсинками кеды Дэнниса, существующего в этой какофонии больше как звук русского мата, нежели как биологический объект естественно созданного процесса. Томас моргнул. Отсюда был виден дом, к слову. Именно с этого ракурса, именного этого места "Касатки": здесь они с Минхо запрещено играли в картишки и проигрывали друг другу пиво, здесь с Кирой ревели с помидорными рожами в их пятнадцать, тут же был впервые заказан алкогольный напиток парнем постарше, в коричневой джинсовке и татухой акулы на шее, с крестиком и кастетом в кармане — Томас скромно похлебал из чужого, когда тот отходил, помнит как вчера. Скучное место в отличие от других локаций округа. Томасу, конечно, нравилось, потому что сюда можно было водить любую собаку, это универсальное место обмусоливания информации и обеда. Если Ньюта возьмут, будет прикольно. Хотя. Томас перекинул левую ногу на правую, поменяв их местами. Съехал спиной немного вниз. Как будто Киры мало было, теперь ещё и британца слить нужно было. Да не то чтоб прям и нужно, просто мозгами Томас правда понимал, работать надо (кому угодно, только не ему, конечно, а то чего), поэтому он осторожно толкал в лопатки вперёд несчастного безработыша, уверяя, что будут жить красиво, кушать клубнику в шоколаде и спать на золотых подушках все втроём, а по выходным всегда устраивать такие пьянки, чтобы никогда их не помнить, пить только самую вкусную алкашку и не бояться, что мама не приедет. Ну, то есть, Ньют последнего и не боялся, чего уж говорить о Дэннисе. Он в принципе уже здорово устроился, поэтому его стараются загружать чуть больше. Томас лично старается. Прошло ещё минут десять с последнего размышления о шоколадных фруктах на завтрак, когда Ньют из помещения для персонала показался, да так, что Томас вообще сначала не заметил. Его блеклая фигура обычно прошла мимо, приземлилась на диванчик напротив, разделяющий их с Томасом крепким столом с хавкой, и сразу плюнул: — Взяли на неполный рабочий. Утром будут запрягать. — Кира помогла, да? — Томас улыбнулся уголком губ. Ньют будет работать. — Угараешь, она свалила сразу, — Ньют дёрнул бровями вверх, а рукой повернул к себе стакан с допитым кофе, быстро заглянув на дно и, вздыхая, выгружая его обратно на стол. — Так, это. Короче говоря. Я там немножко попиздел, мне сказали, что до официанта ещё подожду, мол, там дофига уметь надо, а я фарфоровый, лопну нахер же, да, — он перевел дух. Очевидно он ожидал работы официанта. Даже если на ней и "лопнуть", — Я буду мыть полы. — Швабра, — тыкнул Томас, широко скалясь в кафельной улыбке. — Ёршик, — отразил Ньют и поднял ладонь, характерно двояко продемонстрировав Томасу конусообразное движение "вверх-вниз" пальцами в воздухе. Внезапно он съехал с темы: — С девчонкой давно знакомы? — Кира, — обвел губами имя Томас, медленно отводя глаза. Интересный, а главное важный разговор, Томас с собой об этом не говорил, даже более того — он об этом не говорил даже с Минхо в полной мере. У него, условно говоря, было некоторое разделение серьезных тем в общении, отведенных разными категориями по шкале: "об этом знают все", "об этом знает только Минхо", "об этом знает дай бог мать родная". Оценочно врезавшись взглядом в обычное тихое небо Иллинойса, Томас опять повернулся к Ньюту. — Погнали покурим, — и поднялся быстрым движением; ноги крепко встали, не подведя. Ньют ожидаемо двинулся следом с заторможенностью, но всего в нескольких секундах от Томаса. Вышли из "Касатки" они на террасу, рядом с лично отведенной курилкой, — слабым подобием того, чем она должна была являться при проектировании, но Томаса она больше отпугивала, чем тянула. Именно здесь он всякий раз видел Киру, проходя мимо ограждений, в окружении девчонок по работе, которые жевали фильтры сигарет, периодически поворачивая друг к другу свои телефоны и тыча в них что-то. Достаточно флегматично для работниц рестика, которых дрючат целыми днями и иногда ночами в одном месте. Гарриет и Лиззи. Ньют облокотился на прозрачные прутики, рукой отодвинул карманы ветровки и достал узкий лаки страйк. Томас подождал всего пару секунд, прежде чем он протянет ему свою марку и они медленно приступят к перемыванию костей. Ньют длинно затянулся, а Томас крохотно начал: — Это баба Минхо, типа. Вроде. Кажется. Я не очень интересовался, — носок кеда Томаса намерено бился об деревяшку напротив, торчащую из несложной конструкции. — Он ее поебывал ещё когда ей семнадцати не было. Над головой послышался тихий выдох черненького дыма. — Пока не было вот это всей херни, — обобщенно взял Томас, приподняв голову и мелко помахав сигаретой, описав неровную окружность вокруг здания "Касатки". Хотя, дело было явно не в ней. Стрельнул глазами в Ньюта, проверив реакцию, и продолжил: — Я тусил с ней какое-то время. Нравилась. Томас хыкнул. У Ньюта там справа была какая-то неопределенная реакция, с примесью натужного равнодушия и как будто испуга. Промолчать, наверное, он не мог. — М-м, — донеслось из приподнятого уголка его рта. Томас в эту паузу голодно закурил, тоже улыбнувшись. — Чё она, не? — Она меня не, — через ноздри выдохнул сигаретный дым Томас. — Потом уже, в смысле. Походил за ней какое-то время, чёто там то-сё… "То-сё" — просталкерить ее ночной шаг после работы до дома, который Томас знал, как облупленный; "пятое-десятое" — курить вдалеке, наблюдая за ней и выдыхая в ее силуэт сизость табака. Ну, разные приколы, скажем так. — А. Слушай. Это окей, — Ньют зачем-то бросился его успокаивать, но как-то не очень охотно. Скорее, с лёгким желанием очертить дистанцию настоящего. — Это чё, Минхо от нее свалил, что-ли? В таком направлении Томас не думал. Хотя, вот сейчас об этом свободно сказал Ньют, не задумавшись о разрушении образа чужого персонажа в жизни, и Томас сам задумался. Стало проще. Томас снова посмотрел на Ньюта и положил в рот сигарету. — Может и от нее. Ньют молча смотрел ему в глаза какое-то время. Ему, конечно, что-то сказать хотелось, свое там что-то, но Томасу было немного неловко даже. Будь он на месте Минхо — свалил бы? А если под угрозой залёта несовершеннолетней? Ну, Минхо бы и так слинял, пожалуй. Ветреный чувак был все время, сколько знакомы вот были. Курил мало, бухал чаще, штамп на наркоту в обществе никогда не обсуждал публично, да и лично неохотно шло, не любил свою квартиру и свою мать, которая умерла, жил на бабки батьки, в бога ещё верил иногда, время от времени. Иногда падал на колени и молился, упокой мою душу грешную, храни Господи, — иногда у церкви ссал. У Томаса к нему было странное отношение "кумир-поклонник", он на него смотрел и хотел, чтобы Минхо был его любимым артистом. Периодически он к Томасу заваливался на ночь, бухущий в говно и воняющий невесть чем, а разговаривать в таком состоянии не представлялось возможным, — он просто валился на подложенный Томасом матрас и лежал, укрытый лишней простыней, согретый только водкой в крови. Пускал слюни на подушку, пухлое покрасневшее лицо казалось мертвым, а конечности — в разные стороны, как медведь храпел. На утро Томаса расталкает, поблагодарит, сигаретку на подоконнике оставит. Скажет Томасу какую-то херню из ряда "не забудь", так и не запомнив никак, что Томас, вырванный из глубокого сна (а он у него глубокий всегда), несёт любую соглашающуюся чушь, лишь бы его оставили. А Минхо потом материт, как барана, что Томас-таки забыл, твою ты мать. Катались иногда, бывало, на пикапе Минхо, когда у того ещё не было столько гор дел по работе и переезду, когда он ещё не так часто напоминал Томасу, что свалит при первой же возможности, если. Если было абсолютно различным, поэтому Томас так и не запомнил ни одну из их вариаций. Неважно, потому что Минхо уже и так уехал, а значит одно из "если" стало "когда". Так вот, катались на пикапе. Томас любил ветер, когда он сносил ему все лицо, когда задирал всю одежду и лез в десна, это было здорово, потому что тогда Томас ощущал себя самым естественным созданием природы. Минхо опускал на широкий нос солнцезащитные очечи, выдавливал газ и жевал жвачки одну за одной на всегда голодный желудок, на поворотах выдавливая самый безопасный дрифт, лишь бы Томасу круто, лишь бы Томасу живо, но не смертельно. Ездили так, пока Минхо не говорил "заебало, что ты молчишь" и не выруливал домой на Бактаун. Томас выдохнул сигаретный дым и выкинул в урну окурок. Облепил себя руками по плечам, сжавшись, — похолодало, — врезался в Ньюта ожидающим взглядом в ответ. Ньют уже размышлял молча, без характерных вставок "м", "бля" и "чё". Скоро тоже выкинул свою сигарету. Он помялся немного, но потом резко продолжил мысли вслух: — Не хочу о Минхо дерьма пиздеть. Понятия не имею, какой он человек в жизни, — он смотрел в сторону, а потом настороженно хмыкнул. — Хотя вообще не понял его. Сам-то ты понял? Они пересеклись взглядами и Томас задумался. Ну, нельзя было сказать, что он Минхо не знает. Что он не совсем понимает его — да, такое присутствует, но чтобы вообще не знать ни намерений, ни идей, да не. Томас, конечно, возьмёт мысль на карандаш и подумает о ней, когда будет засыпать, но в ней не было как таковой важности, исключительно анализ. Томас ненавидел анализ, поэтому Ньюту сказал четко и сразу: — Хуй знает, может быть. Почапали-ка домой. Ну и почапали. На выходе Томас отсалютовал напряженной Кире у столика.***
Томас стоял мокрыми ногами на кафеле, точнее одной, другую согнул на первую, как ебаная цапля, чтоб удобнее, вдыхал скользкий и вафельный запашок зубной пасты, розовой расчески и вентиляции. Минут десять назад выполз из душа, было ужасно холодно: тело обтёр горячим сухим полотенцем с батареи, им же и башку вытер, и теперь стоял у зеркала. Небольшие зубы мелькали под краями опухших розовых его губ, щётка трётся. Щётка трётся. Щётка трётся. Щётка трётся сверху-вниз, наоборот. Туда и обратно. Томас начинает понемногу уставать от этого, но продолжает, пока не бьётся ей об десну, больно раскурочивая что-то крохотное. Через несколько секунд он чистит зубы своей кровью, вязкость скользит во рту, скользит по внутренним стенкам его щек. Происходит нежное укачивание палубы, Томас выбирает ему поддаться. Медленно вперёд и по-доброму назад идёт его голова, отдыхает он в своей конуре и спит бабочка раздражения. Сморщенная осторожной жидкостью кожа, привыкание к поверхностной закалке организма холодом, тихий шум механических деталей. Томас сплевывает. Рот жжёт, он смотрит, как развод голубо-красной своей, родненькой субстанции стремится к сливу раковины, поэтому включает напор воды пожестче. Субстанция захлёбывается и пропадает почти без остатка. Оставшийся лёгкий белесый налёт на передних зубах Томас привычно отцарапывает ногтем и полощет горло. Томас рассматривает свое потное отражение напротив, у которого волосы сырые и похожи на блестящую на солнце нефть, лаком покрывшую всю поверхность его головы. Прилипают к его лоснящимся щекам, покрасневшим скулам едва от легкого акне, облизывающего изнутри. Рука флегматично проходится по этому сложному лицу, Томас думает вдруг о том, что будет с ним дальше, с его лицом. Ладонь по ощущениям горит, она осушена и тоже покрасневшая, как все тело, испариной плещет. Сколько раз у Томаса возникал иррациональный страх поскользнуться на голом синем кафеле ванной, сколько он мокрыми ногами как будто пальцами вшивался в этот же кафель, мерз, стоял, долго думал. В детстве тоже на старой хате стоял, думал вот так же, ничего не изменилось, только вытянулся. Не стал ни сильнее, ни быстрее, ни внимательнее. Но сейчас у Томаса не было никаких идей, поэтому он преодолевает этот тихий экзистенциальный ужас, берет накрахмаленное оранжевое полотенце с белым медведем, обматывается им по пояс, дверь ванной открывает. Пока он идет по коридору, в полной мере ощущает, насколько душно мариноваться было в ванной. Он лицом чувствует, как открыта форточка где-то, как задувает легкий свободный ветер в окно гостинной, которое кто-то открыл, слышит мужской хохот и то, как на веранде, за дверью, горит подвесной фонарик. Какой хороший вечер, подумал Томас, и настроение его осторожно поднялось, когда он доковылял до посиделки парней, развалившихся на небольшом диване под желтой лампой под плафоном: на шаткой и неуверенной вязаной поверхности наволочки дивана миска с арбузом, разрезанным пару раз, плескалась в ней сладкая красная жидкость, способная в любой момент выплеснуться из миски. И потом стирать. Пока Дэннис, лежа на животе, хавал арбуз, обсасывая его зеленую дугу, второй рукой торчал в ноутбуке и слышно щелкал его маленькими кнопками, быстрый звук, легкий и осторожный. Рядом сидел Ньют и догрызал сочную часть арбуза, капая себе на футболку, оставляя на серой ткани почти черные следы, параллельно все внимание свое уделяя экрану ноутбука Дэнниса. — Свинья, — весело пробормотал Томас, проходя мимо и залезая в комод рядом с диваном за ребристой расческой. Ньют, отвлекшись на мгновение, зыркнул быстро на Томаса, и тогда-то его нога, удачно слишком длинная, удачно слишком рядом, пнула широкой ступней Томаса ровно по почкам. Томас высоко взвизгнул и в ответ долбанул ладонью по ноге парня. — Чем маетесь? — Видос редачу этому уродцу, — не отвлекаясь, объяснил Дэннис. Он протянул руку и выбросил в миску ровный зеленый огрызок и следом выплюнул туда же косточки. — Он тут черный слишком чёта. Жалуется. Ньют заулыбался и снова закусил арбузика. На экране ноутбука Томас-таки разглядел смутные очертания и изгиб гитары Ньюта, и его изгиб — позвоночника "буквой зю", конечно же. И вправду, хрен чё разглядишь на картинке, это у Ньюта такой свой стиль был, сниматься в мрачных комнатах и без света, чтоб все думали, что его держат в подвале — он уже видел несколько таких смешных комментариев у него в "ТВ Тропс", да и на Ютубе были свои приколы. По крайней мере, в особенности на его втором аккаунте, где ник у него был стремный по всем параметрам, в отличие от простого, как болт, на основном "Мюррей", на втором, где он под "GLOWSOFUCK" с Сейлор Мун на аватарке обсуждал исключительно игры и какие-то совсем уж всратые киношки, вступал в обсуждения такие тупые, что Томас медленно и удивленно даже сам начинал верить в то, что ему подобное, — внезапно, — до безумия и возбуждающей ярости нравилось. Дэннис же вообще на таких форумах не сидел, ему не нравился ни "ТВ Тропс", ни "Форчан", иногда он мог тупить только на "Тамблере", смотрел видосы с котами и срущими бегемотами. Чаще Дэннис наблюдался в комментариях на Ютубе Ньюта, под "Мюрреем", где содержание их было вроде: "ахеренный монтаж, повысь зарплату световику". В общем-то, все было так же, как и всегда, просто теперь Томас мог участвовать в этом безобразии еще теснее. — Ну ты плескался там, конечно, — прохрипел Ньют, поднимаясь и хватая с кресла свое привезенное белое короткое полотенце, закидывая его на плечо. — Час воду лил. На нас еще гонишь. Дэннис мгновенно среагировал на этот прозрачный перевод стрелок, сразу отвлекся и щелкнул пальцами, согласно тряхнув указательным в воздухе. Какой же все-таки подлиза, ну. Томас вздохнул так глубоко, как только мог, прорезая влажную челку деревянными зубцами расчески, замахивая волосню назад. Прежде чем Ньют ретировался в ванную, он откинул недоеденную часть арбуза в миску, развернулся и ускакал за дверь летящей походкой. И тогда Томас и Дэннис остались в гостинной одни. В тишине Дэннис отвлекся на смачное потягивание с характерным зевком, которое Томас проследил с совсем неловкой лыбой. Сейчас этот пацан не вызывал острого дискомфорта, по большей части потому что в вот этой вот обыкновенной среде обитания Дэнниса и его существования не проскальзывало даже тени заграничного. Чужое спряталось, наверное, злобно принюхавшись к американскому асфальту, половицам, наконец, к старому скептику-Томасу, и решило временно себя запаковать в бандероль, откуда только просачивался свет внешнего мира, который был окрашен в оранжево-коричневый оттенок, который исходил прямиком из-под грязной посуды, которую просили помыть, но ее не помыли. Дэннис невидимо бросал косые взгляды на Томаса посреди помещения, выросшего тут как дуб, который не поливали, но он вымахал из мусора и прочего говна, которое в последние пару дней все равно несмотря ни на какие уборки расплодилось. Томас посмотрел на Дэнниса несколько секунд и понял, что пора уже что-то начать. Вопросов было достаточно. — Че, как вы с Ньютом познакомились? — резко и без каких-либо прелюдий запустил Томас. Дэннис не смутился, только арбуза подхватил себе еще липкой пятерней. — Работка совместная, — промямлил он из-под арбуза. — Чаек продавали. Иногда смены пересекались, вместе торчали. У нас, короче, — интонация сменилась на явно заинтересованную в разговоре: так звучало начало долгой, длинной байки про английские приключения вдали от Томаса, которые сам Томас вот сейчас был обязан услышать, — Был такой типа дуэт, понял да. Он, красавчик такой, стоит, "вот этот чай про это, тот про то", заговаривает зубы, я чуваку, покупателю то есть, подсовываю вообще все подряд. Когда вроде, вот, все уже, говорю: "У нас еще рождественский есть, вкусный-вкусный, маманю им пою". Покупают. Потом еще накину, типа, вот на этом худеют. Ну, короче, все скупали, понял да. — Понял, да, — передразнил Томас. Чуть улыбнулся в пол. — Так это вытягивание денег, получается. Дэннис прыснул и медленно глаза отвел. Вот теперь что-то у него внутри может и смутилось, но быстро заговорило им же голосом: — Та не-е-е... Вытягивание это по-другому. Но тоже можно заболтать в таком случае, — он посмотрел на Томаса исподлобья и продолжил даже почти серьезно: — Просто вот понимаешь. Смотри. Есть такой прикол, что если тебя изначально финансово обделили, то учись крутиться, а не ной, что денег нет, хлеба нет, завтра под поезд ляжешь. Как хочешь крутись. На первом месте всегда должен быть ты сам, а то если тебя не будет, — Дэннис выдохнул через нос, опуская глаза на клавиши ноутбука. — То похуй уже, короче, кто там на других местах у тебя был, — он выдержал аккуратную паузу и вдогонку добавил, быстро подняв голову обратно: — И Ньют с этим согласен. — Я тоже с этим согласен, — сказал Томас, опуская расческу и оглядывая Дэнниса с ног до головы: в одной майке и трениках, сосредоточенный там на чем-то своем. Бесячий. Он в последний раз посмотрел на Томаса и сказал уже тише своего обычного голоса: — Да я знаю. Ты ж ровный пацан. Я б с тобой под суд пошел.***
Поздней ночью стало холодно, пока раскладывались по койкам. Дэннис пиздел ну очень много, а главное обаятельно доказывал важность спать на раскладушки, а не на полу, в его случае, конечно, а не в чужом. На цуефа они с Ньютом бились за раскладушку в эту ночь, пока Томас стелил себе на диване и был готов в любой момент предложить Ньюту лечь валетом, но в конечном счете он спор проиграл и гордо устремился за полусдутым матрасом, сказал, так удобнее будет, тесниться он не хочет. Пока Томас на кухне допивал горький зеленый чай из кружки с отломанной ручкой, подогнув под себя замерзшее колено, Дэннис крутил диски с музыкой, которые передал Минхо, и прямо сейчас остановился на Скайлет Драйв, а Ньют лежал на своем страдальческом матрасе возле дивана Томаса, молча копался в телефоне. Раскладушку они подвинули ближе к окну, она была чуть дальше дивана, потому что места в гостиной было совсем ничего: коробки, чемоданы и привезенные вещи парней, которые всем было лень разбирать, да и не очень-то хотелось. На одну из коробок Ньют выгрузил свою солевую лампу, подключив к розетке под комодом, поэтому сейчас она была единственным источником света здесь. Ещё и воняла. Гитара Ньюта тоже едва уместилась на свое ныне законное место между диваном и креслом, где так же ещё стояла спортивная сумка Дэнниса; обилие других домашних и недомашних вещей осталось лежать на подлокотнике дивана, а прочий полиэтилен лежал на кофейном столике. Томас тихо бренчал горячей ложкой в кипятке, циклично оббивая края кружки, помешивая горечь, перемешивая ее с ночью и ожиданием, в котором был Ньют, утренне покидающий дом с шумом и эхом, Дэннис, храпевший до двенадцати и сам Томас, мучающий себя формой скрипки и ее писком. Чтобы потом тоже сидеть вечером и думать. Снова делить ванную на троих, на бесконечные хождения по дому до глубокой ночи тратить все свое возможное время. "Мудак, прошу же закрывать шторку" — нападавшие нитки воды из крана ванны, влажно покрывающие всю поверхность пола душевой, а Томас убить готов, пока зло трет после Ньюта с Дэннисом опухший кафель от воды. А они ведь, да, Томас, твою мать, честно закрывают, не их проблема ведь. Но черт с ней, с водой накапвшей. Что Дэннисова привычка топать по ночам и носиться по хате, что Ньютово молчаливое просиживание в телефоне допоздна — ко всему привыкаешь, когда смотришь на это добрее и проще. Томас сам уже даже не против, короче, потому что это даже мелочь, хотя в его жизни легче перечислить то, что его не бесит. Вот, например, даже стремная херня Дэнниса уже раздражает меньше, чем тогда, когда ее пришлось тащить к себе домой вместе с чемоданами, — все жуткие привычки не здешнего человека, в общем-то. Томас приложил титаническое усилие, чтобы все это держать в узде и не спускать на тех, кто с огромными глазами смотрит на него, как на благодетеля, который и жопу подотрет, и на работу устроит, и из дома свалит на часок-второй, если че. Ньют не казался проще. Ньют в принципе, наверное, даже был немного сложнее, потому что так или иначе, но все ж таки поближе был. Вот Томас на него смотрел с дальнего расстояния, видел, как хмурятся его темно-темно коричневые брови к переносице и глаза почти незаметны, но они черные и уставшие. Ньют всегда выглядел так, будто каждодневно ебашит на заводе, а не просто выходит в магазин и протирает пыль за колонками и на плинтусах. Это, наверное, все-таки было от скуки, потому что у Томаса когда-то тоже такое было, пока он еще не пытался работать. В любом случае, он уже попробовал сделать все, что в его силах, а дальше он Ньюта просто отпустит и скажет, чтоб делал что хочет, что ему плевать, что он за Ньюта не ответственен. Томас моргнул и еще раз посмотрел на Ньюта, лежащего на матрасе. Ну нет... Он его, конечно, не вышвырнет. Они с ним сраться дико будут, как псины вонючие, даже подерутся, но с Ньютом как-то не хочется уже расходиться. Потому что он интересно рассказывает вещи, которые Томас не хочет слушать, блекло реагирует на болезненные вещи и красиво скрывается за званием виртуоза и имеет какую-никакую основу и цель, имеет голову на плечах и гитару классную, странную одежду не по погоде, как у Томаса, и страсть к оружию и безопасности. Он уже однажды говорил, что для иллюзии безопасности важно приобрести пушку и держать ее в доме — это кайф, но чтобы быть защищенным, — несколько, в разных точках своего места проживания. Томас выслушал, наблюдая, как Ньют разряжает глок и грубой рукой опускает его к лицу Томаса. Оставленная гора немытой посуды до утра ложилась спать, засыпая под выключенным светом кухонной лампы. Помрачнели тени, опустело пространство без звука музыки. Дэннис долго ворочался и сопел себе в локоть поодаль, Ньют долго сверлил синим сиянием телефона потолок, а Томас считал завитки вышитых рисунков на спинке дивана в темноте, время от времени закрывая глаза с намерением провалиться в сон и открыть уже тогда, когда Ньют снова начнет греметь по раковине грязными чашками и стаканами. Параллельно Томас почти невесомо думал о Минхо. Точнее то, что было вокруг него. То, что любил говорить этот урод, когда приходил к Томасу, когда уходил, когда встречался с Кристиан и что дарил Кире. Это все ведь мелочи, но Томас знал, что когда-нибудь Минхо приедет в гости. Когда-нибудь поржет над Дэннисом, когда-нибудь скажет, какой Ньют чмошник и глупый ребенок, что далеко им всем еще до рассудительных сильных мужчин, наверное, таких, как он. Может быть, он бы даже сказал, что делать Томасу. Куда устроиться, куда пойти и с кем общаться, чтобы было проще просто молча выполнять и редко жаловаться, но все же выполнять. Томас в этих размышлениях понял, что нужно бы завтра написать об этом Минхо, рассказать ему в сообщениях о том, как он заселил к себе двух болванов, о том, что они уже медленно перебирают его подарочную коллекцию дисков, о том, что немного скучает и каждый день видится с Кирой. Да, напишет о ней пару слов... Точно напишет и расскажет о том, что она теперь будет работать с Ньютом. О том, что теперь они будут видеться чаще. Томас с восхищением поежился под тонким одеялом и задумался дальше. Напишет Минхо, да. Попросит, чтобы приезжал, как выйдет время и позволит новое окружение этого ненаглядного азиата. Противно все-таки даже. Минхо тоже наверняка помнил все, никуда бы он не делся от непутевой бошки Томаса, которая генерировала безумие онлайн. Минхо как-то сказал, что Ньют хочет быть американцем. Четко обозначил даже, пожалуй, то есть совершенно без долгой цепочки объяснений и размышлений, но Томас даже так понял и согласился с ним. Вот, например, Ньют любовно прижимался к американской культуре и Томаса любил слушать о различной ерунде, связанной с детством, с Чикаго и прочим. Любил гулять и обедать в новых местах. Дэннис просто хотел быть кем-то, как минимум. Конечно же, тоже желательно ближе к Ньюту, к Томасу. В принципе, неплохо, они могли бы вместе ладить на всей этой теме, но Томасу было совсем скучно об этом думать. На мгновение он даже подумал, что наступило утро. Что прошло достаточно, вот он проснулся с зарей, уже слышно, как ходит грузно Ньют, но. Нет. Нет, это было не утро, просто. — Мам, — этот звук был таким воздушным и коротким, что было ясно, — он из кухни. Кажется, окно там еще открыто — ветер поддувает Томасу под одеяло и щиколотки замерзают. Да, он все-таки немного выпал в сон, но теперь его медленно выдувало из его приоткрывшихся глаз. Ньют продолжал говорить в телефон где-то за спиной у Томаса. — Мам... Мам, Соньку дай, пожалуйста. Томас непроизвольно нахмурился и сам вспомнил, что его мама далеко. Как и у Ньюта, впрочем. Вот об этом они не говорили, потому что сам Ньют никогда не рассказывал, а его максимум был — случайно показать в телефоне фотку сестры и матери, где он с ними у перил, а за перилами — речка чужая, непонятная, но очень темная, а небо — горячо коричневое. Интересно, кто их фоткал. Ньют там уже был достаточно взрослый, наверное, лет семнадцать, но это еще явно Англия. Соня там маленькая, стоит, и Ньют держит ее масенькие плечики своими покрасневшими пальцами, смешно улыбается уголками губ вниз, а вот мама его. Мама рядом стоит. Совсем не улыбается. Просто тревожно держит цепкой морщинистой рукой сына за ребра, так сильно, что его футболка идет многочисленными складками под ее хваткой. А он улыбается. Она, наверное, очень больно тогда сделала — вот как Томас подумал тогда. И Ньют тогда что-то сказал и перелистнул. У него сейчас голос как-то надрывался. Он плакал, наверное. Или сейчас вот-вот это сделает. Томас лежал дальше, и с каждым вытекающим мгновением лежать становилось все тоскливее. — Вы что, вы не приедете вообще? — какое-то шуршание пакета на кухне, снова недолгая тишина, а потом это уже был шепот, злой, стиснутый, какой-то совсем отчаянный. — Вы же чемоданы... Вы чемоданы нахера собирали? Мама. Мам, ты мне обещала. Ты клялась мне. Я вас жду тут, в Америке. Я в Чикаго сейчас у друга. Потом было самое долгое молчание, и после Ньют сказал последнее за ночь: — Пусть Соня позвонит завтра. Обе позвоните, обе. Все, бросаю. Он какое-то время еще торчал на кухне, судя по звукам, а Томас лежал в постели и про себя его жалел. Жалел, что не догадался до этого, что у Ньюта тоже может быть бешеная боль по поводу отсутствия семьи. Что он не один здесь тот, кто ждет, что мама вернется с работы. Что он забыл про очень многое, про что помнить стоило. Помнил бы — удачно бы упомянул это еще днем, в курилке. А Ньют тихо прошелся мимо дивана, совсем осторожно улегся к себе обратно на свой бедный матрас и шмыгнул носом. Не просто шмыгнул, а всхлипнул, скорее. Томас вот лежал и чувствовал, как мир вокруг него ходит медленно, а глаза у него закрыты. По некоторым скромным подсчетам Томаса, около семи минут он просто слушал совсем мелкие вздрагивания всего в метре от себя обеспокоенного и одинокого во всем мире Ньюта. Томас еще короткое время преодолевал пространство мысли и посылал ему какие-то свои невербальные слова поддержки, но повернуться к нему лицом, нет, он так и не повернулся. Уснул в итоге вот так, с немного разбитым сердцем за сложную голову Ньюта и его тоску.