***
Армитаж спрыгивает с трапа, не дождавшись, пока он до конца опустится. Мороз сразу же впивается в обнажённую кожу лица, заставляет зябко поёжиться — внезапный контраст тёплого нутра коптера и ледяного ветра ошеломляет. Армитаж медлит пару секунд, поражённый одновременно и холодом, и открывшимся видом: бледный круг солнца льёт скудный свет на бескрайнее полотно сияющей белизны, на котором, будто несколькими небрежными мазками, раскинуты здания базы. Серая громада основного здания, порядком потрёпанная коммуникационная вышка, флагшток, гараж и остатки ограждения с несколькими софитами по периметру. Какие бы исследования тут ни велись раньше, они не увенчались особым успехом — недаром же проект свернули, штат распустили, а здание законсервировали. Впрочем, всё это играет лишь на руку. К счастью, тягой к прекрасному Армитаж не страдает, несмотря на специфику профессии. Поджав губы и нахмурившись, он отходит от трапа, но бежать к базе, чтобы спастись от ветра, не спешит. Он намерен проследить за разгрузкой лично — в прошлый раз одну из коробок с пайками забыли вынести из коптера, так что пришлось урезать рацион команды в последние дни экспедиции. Возмутительная халатность в вопросах обеспечения могла стоить им всем жизни, о чём Армитаж прекрасно осведомён, в отличие от сброда, нанятого Фазмой в ближайшем порту. Он бы предпочёл небольшую, но проверенную команду, однако потребность в количестве перевешивала качество нанятого персонала. В этот раз он проследит за всем лично. Сперва всё идёт хорошо: один за другим наёмники выбираются из коптера, ёжась и обмениваясь шутками. Один из них роняет початую банку с содовой, и та катится вниз по трапу к самым ногам Армитажа. Прежде чем газировка замерзает, она успевает окрасить снег красным, и Армитаж брезгливо отпинывает банку от себя. — Поаккуратнее там, — рявкает он. — И несите груз, да побыстрее. Вскоре многочисленные рюкзаки, ящики и коробки оказываются в здании базы. Наёмники шлёпают по насту друг за другом, как трудолюбивые муравьи. Хакс упрямо стоит рядом с трапом, наблюдая за разгрузкой, иногда прохаживаясь вдоль коптера, чтобы немного согреться. Это не слишком-то помогает, впрочем, нос он уже почти не чувствует, а пальцы рук и ног ломит от холода. Поэтому, видя, как выносят последнее из привезённого с собой груза — переносной генератор, — Армитаж нетерпеливо прикусывает губу. Очень хочется поторопить двух головорезов, имена которых он пока не запомнил, но приходится сдержаться. — Тяжёлая дрянь, с-сука! — цедит один их них, покрасневший от натуги. — Ёбаный в рот… Обсценная лексика режет слух, но Армитаж сдерживается и в этот раз. Он напряжённо наблюдает, как осторожно и медленно мужчины переступают, удерживая тяжёлую ношу. Армитаж следит очень, очень внимательно, и поэтому тот момент, когда всё идёт к чёрту, раскалённым гвоздём впивается в его сознание. Раз — тот мужик, который идёт спиной вперёд, вцепившись в ручки генератора, наступает на красноватое пятно, оставшееся на трапе. «След от чёртовой газировки», — успевает подумать Армитаж. Два — пятка наёмника едет по льду, он неловко изгибается, пытаясь одновременно удержать и равновесие, и груз. Три — пальцы на ручке разжимаются, и край генератора падает вниз, прямо на так некстати оказавшуюся под ним стопу в тёплом ботинке. Четыре — пронзительный, надсадный крик боли перекрывает стрёкот лопастей коптера. Армитаж не верит в удачу, только в стечение обстоятельств. Конкретно сегодня стечение обстоятельств таково: не успели они даже начать поиски артефакта, как один из его людей пострадал. Медик говорит, раздроблены кости, нужна операция. Он может обработать ногу, но раненому нужна срочная помощь. Нужна операция. Армитаж смотрит на бледное, перекошенное лицо пострадавшего, и гладкие, словно речные камни, заученные фразы медика не будят в душе ничего, кроме глухого раздражения. Он говорит, хорошо, что всё это случилось до момента, когда коптер улетел. Армитаж другого мнения. Действительно хорошо было бы, если бы всего этого не случилось. Медик говорит, надо транспортировать раненого, и срочно. Армитаж не видит вариантов. Он соглашается. Накачанного обезболивающим под завязку наёмника переносят в коптер. Армитаж смотрит, как светящийся огонёк маячка пожирает чернота небес, и, когда холод снова начинает вгрызаться в лицо, руки и ноги с прежней силой, он возвращается на базу. Команда встречает его нервными шепотками за спиной, напряжёнными плечами и хмурыми взглядами. Он объявляет: это ничего не значит, такое случается. Он ни за что не признается в том, что в груди проворачивается тревожный ком смутного страха. Всё пошло не так. Но вот что именно — пока загадка. Армитаж проводит три с половиной часа за инвентаризацией и ещё двадцать минут проверяет план, координаты и оборудования. Всё безупречно, как и всегда. И он позволяет этой уверенности немного приглушить чувство тревоги.***
Через неделю поисков Армитаж понимает, чем вызвана тревога. Все предыдущие экспедиции он точно знал цель, но не место. А сейчас — наоборот. У него на руках — карта с областью поисков, и нет ни малейшего представления, что именно он должен найти. Это нервирует. Всегда лучше знать, с чем имеешь дело и ради чего рискуешь. Например, тот раз, когда он чудом выбрался из-под завала в катакомбах, его целью был хрустальный череп, якобы нерукотворный. Сноук не поскупился на компенсацию ущерба и семьям погибшей команды, и самому Армитажу. Они оба остались более чем довольны сделкой. Конечно, обидно, что пришлось набирать новых людей, старые были неплохо обучены и умели держать язык за зубами, но что поделать — издержки профессии. Все они знали, на что шли. Армитаж не питает иллюзий насчёт своей работы. В том, чтобы искать какой-нибудь фиал с кровью дракона, может быть доля романтики разве что в кино, он же просиживает месяцы за датападом, собирая по крупицам информацию о местонахождении такого чуда, а потом неделями жарится под палящими лучами солнца, отгоняет от себя отвратительный кровососущий гнус, ходит по пояс в болотной жиже или того хуже — общается через переводчиков с какими-нибудь вонючими туземцами в попытке выведать пару местных легенд. Далеко не каждая экспедиция приводит к успеху, но, если и правда удаётся найти очередную ценную окаменелость, это окупается с лихвой. Армитаж не любит людей, историю и путешествия. Просто деньги оправдывают всё. Ещё один заезд на снегоходах по бесконечной снежной пустыне, новый день, новый квардат, холод, ветер — Армитаж уже проклинает идею отправиться сюда, как вдруг локализатор, пристёгнутый к его рукаву, оживает. Стрелка под стеклом старомодного экрана взлетает сразу на пару делений, а динамик выдаёт треск и шум, различимый даже сквозь рёв двигателей. Сердце, конечно же, ускоряет бег, но ни лицом, ни движениями Армитаж не выдает беспокойства. Он отдаёт жестом команду скорректировать курс, и то, как дрожат его руки, видит только он сам. Чем ближе они к цели, тем сильнее колебания датчика. Армитаж щурится, вглядываясь в разрезанный фарами мрак, но впереди нет ничего. Более того, в какой-то момент показатели вдруг начинают снижаться, и группе приходится развернуться. Судя по всему, вот оно — то самое место, но тут ровным счётом ничего нет. Снег, лёд, пустота. Армитаж спрыгивает со снегохода и опускается на колени, внимательно вглядываясь в подсвеченный налобным фонариком экран. Стрелка чуть-чуть вздрагивает и поднимается выше. — Это здесь, — говорит он. Кладёт ладонь на лёд. — Вот тут. — Внизу? — уточняет Фазма. — Да. — Я установлю передатчик, — говорит она. В её руках уже сверкает серебристый колышек. Через несколько часов здесь будет развёрнут лагерь, привезут технику и генератор, закипит работа. Возвращаясь на базу, Армитаж неистово чешется от холода, но впервые за много дней чувствует себя почти что счастливым. Внутри, кажется, тоже что-то зудит от нетерпения — это адреналин хлещет по нервам, не давая ни присесть, ни отдохнуть. Фазма могла бы подменить его, но Армитаж отказывается от помощи и велит ей остаться и немного поспать. Он проследит за всем сам. Лично. И тогда, быть может, всё пройдёт хорошо.***
Когда он видит такой сон впервые, то решает, что слишком расслабился. Но потом, немного подумав, понимает — наоборот, он не расслаблялся слишком долго. Стоило бы выделить свободный день перед отъездом в экспедицию, наведаться в бар, пропустить пару стаканчиков, а потом зайти в проверенное заведение и оплатить услуги какого-нибудь симпатичного юноши — обязательно высокого, мускулистого, с тёмными глазами и волосами. Как раз в его вкусе. Качественный секс, возможно, неоднократный, если парень оказался бы хорош, — то, что надо. Тогда эти сны точно не докучали бы Армитажу, нет. Он спал бы крепко, как и всегда, и просыпался отдохнувшим и свежим, а не как сейчас, будто бы после стометровки, потный и с бешено колотящимся сердцем. В первом сне нет ничего конкретного. Проснувшись в мокром от семени белье, он может вспомнить лишь осколки смазанных, но очень ярких впечатлений. Чужие крупные ладони, невероятно сильные, но нежные, на своей коже. Мягкие губы, буйный вихрь шелковистых волос, жар, сладостное томление. Армитаж раздосадован, но не удивлён — что же, такое случается, если не удовлетворять нужду тела вовремя. Прохладная вода смывает и воспоминания, и сперму, и пот, так что к завтраку он является собранным, свежим и спокойным. Второй эпизод настигает его на следующую же ночь. Ощущение крупного, крепкого члена в заднице настолько достоверное, что Армитаж просыпается — его подбрасывает на кровати, собственный член натягивает бельё, и на тонком хлопке простых чёрных боксёров уже проступает влажное пятно ровно там, где кончик упирается в ткань. Он не успевает подумать и осознать, что делает; руки словно сами собой тянут резинку трусов вниз, обхватывают член и ласкают его, торопливо, сбиваясь с ритма, лихорадочно. Горячо. Он кончает себе на живот, и судорога наслаждения заставляет прикусить губу. В третий раз он действует превентивно. После визита в освежитель ложится в постель совершенно голым. В комнатке прохладно, кожа моментально покрывается мурашками. На тумбочке рядом уже дожидаются своего часа смазка, салфетки и стакан воды. Армитаж вытягивается на матрасе и берёт в руку вялый член, непривычно маленький из-за холода. Он ласкает себя, прикрыв глаза, не думая ни о чем конкретном; становится чуть теплее, и всё-таки тело не откликается на неторопливые движения пальцев. Кто-то другой, вероятно, мог бы прибегнуть к помощи эротических голофильмов, но Армитаж считает себя выше этого. Через полчаса он сдаётся, надевает трусы, гасит свет и накрывается одеялом. Сон падает на него почти моментально и утягивает в странную круговерть тревожных образов. Он видит глаза в темноте, яркие, как пылающие угли. В этот раз его прижимает к постели чужое тело, тяжёлое, как каменная плита. Его целуют, невыносимо медленно и вдумчиво, словно изучая, и Армитаж расслабляется, подчиняется чужой воле, сам удивляясь, почему вдруг это ощущается так правильно. Всю ночь ему снятся чужие губы. Они путешествуют повсюду, перемежая лёгкие прикосновения жгучими поцелуями, на месте которых, будь это наяву, точно должны расцвести синяки. Он просыпается в успевших высохнуть, прилипших к коже трусах, и мысль о том, что Армитаж мог бы кончить от одних лишь поцелуев, кажется ему смешной и — совсем чуточку — возбуждающей. Но ровно до тех пор, пока он не идёт в ванную и не видит отражение в зеркале над небольшой раковиной. Бледная кожа усыпана яркими метками, которые не спутаешь ни с чем. На ключице виднеется отчётливый след след в виде полумесяца, похожий на укус. Армитаж касается кожи, не веря, что это правда. На лёгкое нажатие синяк отзывается болью, а разум опаляет паника. Будь у него больше времени, точно нашлось бы разумное объяснение произошедшему, но датапад издаёт пронзительную трель — пришло сообщение. Подойдя к столу на ватных ногах, Армитаж читает письмо. Отметка о срочности стоит не зря — Фазма коротко сообщает, что за время её дежурства было обнаружено нечто. Так она и пишет — «нечто», и Армитаж хмурится, не понимая, как это расценить. «Вам лучше взглянуть самому, и как можно скорее», — добавляет она в самом конце, и вот с этим трудно не согласиться. Чтобы одеться, уходит две минуты, и вот он уже идёт быстрым шагом по гулким, плохо освещённым коридорам. Шагает так быстро, насколько возможно, не перейдя на бег, — сохранить лицо перед командой не менее важно, чем добраться до места раскопок. Он говорит про себя «раскопки», потому что не знает, как ещё назвать то, чем они занимались последние две недели. Это место скорее напоминает бункер, чем настоящую базу. Здесь неуютно. Наверное, потому, что почти нигде нет настоящих окон, лишь световые квадраты ярких ламп на потолке, имитирующие дневной свет. Если бы снаружи не было так холодно, Армитаж бывал бы там чаще и охотнее, чем в стенах базы. Стены эти, видимо, когда-то были обшиты панелями, но теперь почти все они были сняты. Остались лишь ржавые заклёпки креплений и голый бетон — удручающее зрелище для того, кто имеет тонкий художественный вкус. К счастью, Армитажа это не волнует, хотя Фазма ворчит иногда, что здесь темно и мрачно, как в могиле. Спустя двадцать четыре минуты с момента пробуждения он прибывает на место раскопок. Яркие оранжевые палатки в свете софитов виды издалека даже в темноте северной ночи — до рассвета ещё около часа. О его приближении к лагерю извещает звук двигателя снегохода, поэтому неудивительно, что Фазма выходит встречать командира. Её высокая фигура, выступившая из тени с фонарём в руке, кажется сгорбленной, словно она несёт на плечах тяжёлый груз. — Ну, что там? — нетерпеливо спрашивает Армитаж, едва спрыгнув со снегохода и поравнявшись с помощницей. Сейчас, нахохлившаяся и растерянная, она вовсе не кажется высокой. Похоже, будто они неожиданно сравнялись в росте. Видеть Фазму такой непривычно. Острый укол страха почему-то возвращает воспоминание о следах на коже и том сне, в котором… — Лучше посмотреть самому, — охрипший голос Фазмы прерывает вереницу тревожных размышлений. — Там что-то странное, Хакс. — Ты спускалась? Видела? — отрывисто бросает он, пока шагает к самой большой палатке-куполу, закрывающей вход. Фазма бредёт следом, отставая на шаг. — Да, — медленно произносит она. — Хм. Что-то конкретное? Происхождение, возраст, материал? Да что такое с тобой, чёрт возьми? — Мы только что вырезали артефакт вместе с куском льда, и пока могу лишь предположить, что это блок какого-то тёмного камня. Армитаж резко останавливается, немало удивлённый таким ответом. Он оборачивается к Фазме. Её серьёзное лицо, не отличающееся особой красотой, сейчас выглядит просто безобразно — светлые ресницы и брови сливаются с бледной кожей, почти исчезают, а кончик носа и щёки алеют так ярко, что, кажется, ещё чуть-чуть, и от них можно будет прикурить. Но в её прозрачных глазах он видит что-то такое, чего никогда раньше не замечал. Страх. Молчание повисает между ними и натягивается, как струна, звенящая от напряжения. В тишине отчётливо слышно, как где-то трескается лёд, — звук здесь разносится далеко, и к северу отсюда земля под толстым снежным панцирем сменяется океаном. Армитаж думает о том, что обстоятельства часто складывались в его пользу, но, возможно, сегодня — не его день. Он думает, что тоже боится, а ещё — что Фазма рассказала не всё. Словно подслушав его мысли, она рубит с плеча: — Там нечто злое. — Что ты несёшь, — выплёвывает он, пряча дрожащие руки в карманы. — Глупости какие. Я спускаюсь туда. Сейчас же! — Возьми, — она протягивает ему фонарь. — И будь осторожен. Там, внизу, тебя встретит Чейз. Он расстёгивает клапан и забирается под купол. Места здесь немного. Вдоль стен стоят ящики с инструментами, болтаются пара светильников над головой, но главное — это накрытый решёткой чёрный провал ровно посередине. «Словно жадный рот» — почему-то приходит мысль. Фазма безмолвно следует за ним, подаёт каску, помогает надеть страховочную сбрую и проверяет крепление троса, а после — придерживает для него дверцу в решётке, позволяя начать спуск. Армитаж старается не спешить. Лестница узкая, но надёжная. Ступени очень крепкие. Планомерно перебирать руками и ногами, ниже и ниже, не думать о том, что же могло так напугать храбрую, повидавшую всякое дерьмо Фазму. Здесь должно быть холоднее, ведь кругом лёд, но Армитаж, наоборот, согревается — то ли из-за того, что двигается, то ли из-за отсутствия пронизывающего ветра. Когда он преодолевает последние перекладины, темнота смыкается вокруг него почти ощутимо. Луч фонаря, закреплённого на каске, силится пробиться сквозь мрак, но его оказывается недостаточно. Приходится достать из кармана ещё один, ручной. Перед ним тьма неохотно, но всё-таки расступается. — Эй! — кричит он. С трудом припоминает имя плечистого наёмника, который должен был дожидаться командира. — Чейз? Его голос улетает куда-то вперёд, вглубь узкого коридора. Армитаж выжидает немного. Ответа нет. — Чейз! — кричит он уже громче. Мрак заглатывает его слова, но не отдаёт назад ни звука. — Зараза… Он медлит некоторое время, вглядываясь в вырубленный в толще льда и снега проход. Здесь так тихо, что, кажется, Армитаж может слышать не только собственное дыхание, но и биение сердца. Страх сменяется раздражением — нет, он не поддастся суевериям, — и вот он уже бодро шагает по узкому коридору. Правда, почти сразу приходится согнуться ещё сильнее, когда потолок становится ниже, а стены прохода начинают задевать плечи. Ростом он не отличается, да и в плечах не широк, и поэтому невольно вспоминает наёмников, вынужденных спускаться сюда каждый день. Им-то, должно быть, ещё теснее здесь… Впрочем, за временное неудобство хорошо платят, а значит, не стоит брать это в голову. Армитаж делает ещё пару шагов вперёд, но вдруг фонарики и в руке, и на лбу моргают пару раз, а потом выключаются вовсе. Он вспоминает жалобы на помехи и перебои с питанием здесь и не сильно удивляется, но оказаться в полной темноте весьма неприятно. Будто ты ослеп, а темнота становится почти осязаемой, вязкой. Армитаж раскидывает руки, упираясь в стены, роняет фонарик, вздрагивает от звука и рефлекторно пытается выпрямиться, но ударяется головой и шипит. Дыша как загнанный зверь, замирает, стараясь унять приступ паники. Стены, пол и потолок будто бы сдавливают его, и Армитаж падает на колени, чтобы стать меньше, чтобы спрятаться от этого ощущения… Внезапно вспыхнувший свет заставляет зажмуриться. Армитаж дотягивается до упавшего фонаря, сглатывает и цветисто ругается — а ругается он редко, да метко. Нервы шалят, возраст берёт своё. Может, пора завязать? Вопрос сам собой всплывает каждый раз с момента, когда Армитаж расплатился с долгами отца, и всегда ответ один: ещё немного, ещё чуть-чуть, прикупить бы недвижимость, отложить на старость побольше, вложить что-то в ценные бумаги и акции… Так оно и идёт. И вот теперь, задыхаясь, согнувшись в три погибели в этой чёртовой ледяной дыре, Армитаж решает: вот теперь точно хватит. Даже если находка окажется пустышкой. Пора почивать на заслуженных лаврах, читать книги и смотреть фильмы, на которые вечно не было времени. Да, решено, этот раз точно будет последним. Остаток пути он преодолевает нормально. Успевает даже успокоиться, но это ненадолго — там, где проход раздаётся ввысь и вширь, образуя нечто вроде камеры, что-то блестит, отражая свет. Армитаж устремляется вперёд и не сразу замечает человека в углу. Того бьёт крупная дрожь — ну конечно, здесь же ужасно холодно, — он обхватывает голову руками, закрывая глаза и уши. — Чейз? — зовёт его Армитаж, и тот моментально вскидывается. Взгляд его безумен, а лицо такое бледное, что становится даже немного жаль беднягу. — Все хорошо, это я, Хакс. Почему ты не отвечал? С тобой все нормально, идти можешь? Чейз неуверенно кивает. Он сглатывает, опасливо вглядываясь куда-то за спину Армитажа. — Хорошо. Давай-ка, вставай. Во-от так. А теперь — марш наверх, живо! Скажи Фазме… Впрочем, ничего не говори, я сам. Чейз послушно поднимается на ноги, неуверенно, как новорождённый оленёнок. Но, стоит ему отдышаться, как наёмник скрывается в проходе с такой скоростью, что Армитаж только качает головой. Он уже видел нечто похожее не раз — для людей непривычных тесные тёмные пространства могут стать причиной сковывающего всё тело ужаса. Правда, обычно этим страдают более впечатлительные натуры, с которыми он старался не связываться. Армитаж обращает внимание на сам артефакт. Вернее, на ледяную глыбу в виде ровного, вытянутого параллелепипеда. — Здоровенная штуковина, — бормочет он, стягивая перчатку и подходя вплотную. — Ну-ка, что у нас тут? Мутноватая плёнка на поверхности не даёт рассмотреть то, что внутри. Хакс снимает вторую перчатку, благо тут намного теплее, чем на поверхности, и прижимает ладони к глыбе. От тепла его рук на месте соприкосновения лёд становится прозрачным, и вскоре удаётся сделать небольшое окошко, через которое Армитаж пытается разглядеть содержимое. Он силится понять, что же скрывается внутри, но видит только нечто чёрное. — Ладно, — говорит он сам себе. — Разберёмся. Он возвращается наверх и отдаёт команду доставить глыбу на базу и глаз не спускать с Чейза. Ребята не в восторге, Фазма поджимает губы, но молчит, однако Армитажу плевать, насколько хлопотная это будет затея. Главное, чтобы артефакт не пострадал, а провианта и топлива у них с запасом, можно особо не торопиться. И только оказавшись снова в своей комнате, он вспоминает про странные синяки на теле. Мог ли он оставить их сам, во сне? Такое вполне возможно, решает он. Нервы ни к черту. Перед тем, как лечь следующей ночью спать, Армитаж принимает снотворное.***
— Что за материал? — спрашивает он, обходя по кругу постамент. — Не думал, что заказчику понадобится саркофаг. Ну, не так скоро, — он хмыкает, довольный одному ему понятной шутке. — Обсидиан, — доносится из-за спины. — И серебро. Армитаж внимательно разглядывает чёрный, отполированный до гладкости материал с кружевом вязи непонятных символов. Необычных вещей он повидал немало, поэтому не слишком удивлён тем, что чьё-то последнее пристанище обмотано толстой, потемневшей от времени цепью. — Отличная работа. Надо упаковать это хорошенько и назначить дату транспортировки, да побыстрее. — Хорошо, — отвечает Фазма. — Я скажу ребятам, что вылет уже скоро. Думаю, это немного взбодрит нас всех. Армитаж проводит рукой по высокому вороту чёрного свитера, облизывает губы. Он тоже ждёт момента, когда можно будет оставить всё это позади, оказаться дома и больше никогда не возвращаться к работе. Он устал и плохо спит. Он не уверен, что вообще спит, его сны больше напоминают явь. Он думает, что неплохо бы сходить на приём к врачу, хорошему, проверенному. Тот бездарь, которого он взял с собой в экспедицию, знай себе твердит про нервы и подсовывает снотворное, которое ни черта не помогает. Рука снова тянется к вороту. Тонкий кашемир скрывает под собой новые и старые следы: царапины, укусы и синяки. Армитаж показывал их медику, на что получил ответ — это психосоматика и, разумеется, нервы. Во время глубокого сна, было ему сказано, человек может калечить себя. Некоторые даже ходят и разговаривают, не просыпаясь, а потом ложатся обратно в постель и не помнят об этом. Армитаж кривится от одного лишь воспоминания о разговоре. — Чейз очень плох, — сообщает Фазма. — Боится спать. Видит какие-то жуткие кошмары. На них не он один жаловался. Ты сам-то как? Выглядишь не очень. — У меня все отлично, просто устал. Кружка крепкого кофе, впрочем, не помешала бы. — У тебя такие синяки под глазами. Уверен, что всё в порядке? — Да, — рявкает он, и Фазма закрывает рот. Он поправляет ворот свитера и кивает в сторону кухни. — Идём. Кофе и правда бодрит. Большая кружка успевает опустеть наполовину, когда до слуха Армитажа доносятся крики и топот. Они оба, он и Фазма, обмениваются тревожными взглядами, а потом синхронно встают и бегут на шум. Он раздаётся со стороны зала, где хранится саркофаг, и Армитаж ускоряет темп. Он влетает в помещение как раз в момент, когда Чейз наставляет пушку на саркофаг. Два его дружка стоят в паре шагов и увещевают не делать этого, но ясно и без слов — дело дрянь. — Чейз! — кричит Фазма, и её звонкий голос пробивает пелену безумия. Чейз поворачивает голову, на миг отвлекаясь, и Армитаж использует этот шанс. Он, ясное дело, не так силён и ловок, как хотелось бы, но ярость прибавляет пару очков. Армитаж обхватывает запястье Чейза и повисает не нём, силясь вырвать пушку. Два других наёмника и Фазма бросаются помогать, но Чейз ревёт, как дикий зверь, и несколькими яростными движениями расшвыривает их всех. Армитаж летит на пол, как тряпичная кукла, но быстро поднимается на ноги, слишком поздно понимая, какая это ошибка. Теперь он стоит между саркофагом и обезумевшим Чейзом, и последний, не колебаясь, жмёт на курок. Боль такая яркая, что Армитаж оглушён ею. Он хочет вдохнуть, но не может, хочет сделать шаг, но падает назад, прямо на чёртов обсидиановый ящик. Он слышит, как Фазма кричит, но не может разобрать ни слова. Прижимая руки к груди, чувствует, как сквозь пальцы течёт горячее, липкое. Свет становится ослепительно-ярким, а потом меркнет вовсе, и вместе с ним тает боль, и это не так страшно, как он всегда думал. Он соскальзывает с края и падает во тьму.***
Сперва возвращается звук. Шелест вытяжки. Чьи-то приглушённые голоса. Потом — обоняние. Резкий запах антисептика заставляет поморщиться. И лишь после этого Армитаж с трудом открывает глаза. — Ты очнулся! Вот чёрт, Хакс, везучая ты сволочь, — это Фазма, и голос её дрожит, словно она плакала. Армитаж припоминает последнее, что с ним случилось. Боли он не чувствует, но сознание затуманено — конечно же, обезболивающие. Доза приличная. Он облизывает губы, собирает все силы и спрашивает: — Что? — Чейз совсем рехнулся, — сразу же понимает его Фазма. Умница девочка, как же ему с ней повезло. — Он хотел уничтожить артефакт. Говорил, что там проклятье или демон, что-то такое… Ты пытался его остановить, и Чейз выстрелил в тебя. Док говорит, тебя спасло чудо, ещё чуть-чуть, пара сантиметров правее — и всё… — Арте-факт, — хрипит Армитаж. Фазма отводит глаза, и он всё понимает. Вот чёрт. — Он, м-м… Пострадал… Армитаж прикрывает глаза. Значит, всё было зря. — И внутри… Понимаешь, там пусто, — негромко произносит она. — Ни тела, ни украшений, ничего… Может, мы ошиблись? Цепи выглядели нетронутыми, но кто знает… Кто-то находил саркофаг до нас? Такое возможно. Но, будь находка целой, Армитаж преподнес бы её Сноуку, а дальше пусть тот разбирался бы сам. Теперь же… Он вздыхает, насколько позволяют тугие бинты на груди. — В общем, теперь главное — не волноваться. Док не рекомендует пока транспортировать тебя, так что я позволила части команды улететь. Всё равно тут делать нечего. — Ком-манда, — выплёвывает Армитаж, ощущая поднимающуюся со дна души горячую волну гнева. — Чтоб их всех разорвало, собак поганых. Н-не могли уследить за одним идиотом… — Тебе нельзя нервничать. Лучше поспи. Я зайду позже. Армитаж понимает, что веки и правда очень тяжело держать открытыми. Он позволяет себе снова соскользнуть в глубокий сон, полный тревоги и странного ощущения, будто бы он в нём не один.***
Он снова просыпается, на этот раз от голода. Наркотический туман не ощущается, а значит, должна вернуться боль, однако её нет. Армитаж пробует шевельнуться, но не чувствует ничего, кроме слабости. Со второй попытки получается встать, притом почти безнаказанно, только голова немного кружится, и всё. — Эй! Фазма! — зовёт он. Тишина. — Проклятье. Док! Кто-нибудь! В ответ ни звука. Бетонный пол обжигает ступни холодом. Армитаж осторожно поднимается на ноги, комната опасно раскачивается перед глазами, так что приходится вцепиться в спинку койки. Это ничего, пройдёт, говорит он себе. И это правда проходит. На стуле рядом с дверью аккуратной стопкой лежат его вещи, а на тумбочке у кровати он видит кувшин с водой, пустой стакан, кружку с недопитым кофе, любимый энергетический батончик Фазмы, притом надкушенный, и её датапад. Только что была здесь и вышла, очевидно. Армитаж подхватывает кружку и осушает в два глотка. Кофе ещё тёплый. Фазма точно будет ругаться, что он вскочил, но оставаться здесь нет ни малейшего желания. Вызвать транспорт, быстрее убраться отсюда — вот чего он хочет, и ему уже даже не жаль потерянных денег и времени. Датапад Фазмы разблокировать не удаётся, и Армитаж, сцепив зубы, добирается до стула со своей одеждой и облачается в неё. Становится теплее. Он и здоровым мёрз в этом бетонном мешке, так что, подумав, надевает ещё и парку. Желудок радостно приветствует захваченный с тумбочки батончик, и сил вроде как прибавляется, поэтому в коридор Армитаж выходит уже нормальным шагом. Странно, что не слышно привычного шума — разговоров, шагов, музыки. Если так подумать, то, кроме звука вытяжки под потолком, других звуков и нет. — Мне это не нравится, — шепчет Армитаж по старой доброй привычке говорить с самим собой. — Совсем не нравится. Он идёт в свою комнату, но, чтобы попасть туда из медотсека, надо пересечь почти всю базу, в том числе кухню, склад и зал, который служит чем-то вроде общей гостиной. Ребята любят собираться там между сменами, играть в игры, смотреть голопорно и обсуждать подружек. Армитаж надеется, что сможет проскользнуть незаметно, или что он проснулся слишком поздно, или рано, и все просто спят. Последнее вероятнее всего. Тем более что работы теперь нет, часть наёмников улетела, так что удивляться тишине, пожалуй, не стоит. Армитаж успевает полностью успокоиться, когда замечает на полу алую каплю. А за ней ещё и ещё, цепочка тянется вглубь коридора, туда, где ещё темно, — датчики включают лампы по мере движения, экономно и практично. Станция досталась им в отличном состоянии, ведь мародёрствовать тут просто некому, да и незачем. «Кто-то подрался. Один дал другому в нос, вот и результат», — думает Армитаж, но в душе шевелится нехорошее предчувствие. Он замечает на стене смазанный красный след и ускоряет шаг. Распахнув дверь гостиной, Армитаж едва не теряет равновесие от плотного терпкого запаха крови и представшей перед ним чудовищной картины. Они и правда здесь, он не всех помнил по именам, но лица и одежда примелькались. Тошнота подкатывает к горлу. Свёрнутые шеи, выгнутые под странными углами ноги и руки, страшные раны и лужи крови. Как будто капризный ребёнок сломал свои куклы, да ещё и распотрошил нутро, только вместо пластика, ткани и синтепона — кости и плоть. Желудок судорожно сжимается, и Армитаж прощается с кофе и батончиком тут же, прямо рядом с дверью. Вытерев губы от рвоты, он пятится в коридор. Ему ясны две вещи: первая — это был не человек; второе — с неведомой силой, сотворившей такое, тягаться не стоит. Можно лишь бежать, и поскорее. И Армитаж бежит. Так быстро, как может, стараясь не обращать внимания на попадающиеся по пути трупы, изувеченные похожим образом. Пару раз он поскальзывается на крови, один раз почти падает, но, добравшись до выхода и увидев Фазму, останавливается. Она почти успела. Метров пять осталось до шлюза, не больше. Армитаж впервые в жизни ощущает боль не физического свойства, когда душу накрывает волна горечи и, затопив её без остатка, выплескивается на щёки горячими слезами. Лица Фазмы он не видит, и это, наверное, хорошо. Он знает её разной: раненной и жалкой, измазанной в грязи и искусанной москитами, суровой и жестокой; сильной, эффектной и роскошной, когда нужно было блеснуть на званом ужине, — они частенько являлись на них парой. Он бы не хотел запомнить её и такой тоже. Окровавленной. Переломанной. Мёртвой. Поэтому, перешагнув через её труп, Армитаж не оглядывается. Дверь с шипением отъезжает в сторону, впуская в помещение ледяной ветер со снегом, и Армитаж бежит прочь что есть сил.***
Пробежка по снегу сжирает те крохи энергии, которые Армитаж выжал из себя на адреналине. Обратно на базу он возвращается гораздо дольше и медленнее. Холод терзает его с неистовой силой, и, когда он добирается, наконец, до шлюза входа, становится всё равно, что его ждёт внутри. Даже если смерть — пусть так, лишь бы была быстрой. Так он думает, пока пересекает тамбур, когда же вваливается в главный коридор, то первое, что Армитаж видит, — Фазму, распластанную на полу. То, что от неё осталось. Картинка впечатывается в сетчатку, чтобы стать ещё одним из его кошмаров. Армитаж, знает, что не раз ещё проснётся на мокрых от пота простынях, вновь и вновь переживая этот миг. Увидит истерзанное тело, клубок бледных, измазанных кровью кишок, оторванную левую руку с чуть отросшими ногтями, покрытыми красным лаком… В правой руке Армитаж видит небольшой ствол. Тот, с которым Фазма не расставалась. «Она билась до конца, — понимает он, — а я уже готов сдаться?» Старательно не заглядывая Фазме в лицо, он обследует тело и вскоре находит карту, повреждённую и залитую кровью. Ужас снова сжимает его сердце. Всё зря, зря… Отчаянная надежда оказалась тщетной. Армитаж ощущает, как контроль над эмоциями уплывает из его рук, поэтому заставляет себя прикрыть глаза и досчитать до десяти. Потом обратно. А ещё — дышать. Может быть, всё-таки выстрел в висок? Как же они с Фазмой ошиблись! Недооценённый риск всегда приводит к неприятностям. Армитаж нервно смеётся, прикусив костяшки. «Неприятности», как же! Беспросветный пиздец, скорее уж, и собственная манера держать линию даже мысленно, словно он не наедине с собой, а в зале суда или под строгим взором отца, и бесит, и веселит одновременно. Дрожащие ноги отказываются держать его, и Армитаж сползает спиной по стене, пока не оказывается сидящим на полу. По крайней мере, ему повезло, что именно сюда не долетела кровь. Смотреть на труп рядом невыносимо, поэтому он запрокидывает голову, чтобы видеть только потолок, разлинованный проводкой и балками перекрытий. Он немного согрелся, и это хорошо. Он снова способен думать, это ещё лучше. То, что он принял за саркофаг, являлось темницей, а не гробом. Тяжёлые цепи и письмена были призваны не защитить покойного от ограбления кем-то вроде Армитажа, а удержать нечто внутри. Нечто очень злое. Теперь же, чтобы выбраться отсюда, ему нужно пересечь почти всю базу и вернуться обратно незамеченным. То, что он до сих пор жив, говорит о необычайно благоприятном стечении обстоятельств, но обстоятельства, как известно, подвержены изменениям каждую секунду, притом отнюдь не в его пользу. План выглядит самоубийственным, с крошечным шансом на спасение. Стоит этот шанс тех страданий, которые причинит ему тварь в случае неудачи? Если повезёт, он умрёт быстро. Но если тварь уже нажралась или выпустила пар, то может захотеть позабавиться. Армитаж сглатывает. Взгляд сам собой скользит по стене вниз и прикипает к блестящей пушке Фазмы. В конце концов… Если всё пойдёт не по плану, может быть, он успеет опередить монстра и лишит его радости убийства. Умирать Армитаж согласен только на своих условиях. Он осторожно высвобождает оружие из хватки мёртвых пальцев. С ним в руке становится немного спокойнее. Перед тем, как двинуться дальше по коридору, Армитаж даёт себе ещё минуту, чтобы структурировать план: если он дойдёт до своей комнаты, то сможет забрать не только ключ, но и коммуникатор; если он выберется после этого наружу, то откроет гараж, возьмёт снегоход и доедет до станции; если повезёт с погодой, его заберут раньше, чем он сдохнет от голода или замёрзнет. Слишком много «если». — Может быть, мы с тобой очень скоро встретимся, — бомочет он, легонько касаясь спутанных светлых волос Фазмы. Отведённая для слабости минута истекает. Он поднимается на ноги, покрепче сжимает оружие в руке и, стараясь ступать неслышно, начинает путь к жилому отсеку. Сердце колотится где-то в горле, пульс частит. Армитаж толком не успевает согреться, как его прошибает холодный пот. В ногах и руках поселяется противная слабость, а вот уверенность в том, что он сможет довести дело до конца, тает, как туман на рассвете. В гнетущей тишине щелчки, с которыми загораются и гаснут лампы над головой по мере того, как Армитаж движется по коридору, кажутся слишком громкими. Этот звук отсчитывает шаги: один — впереди включается свет, два — пауза, три — за спиной вместе с неприятным щелчком воцаряется темнота. Армитаж считает про себя, просто для того, чтобы не думать ни о чём другом: раз, два, три, раз, два, три. Не думать получается плохо. Неизвестность хуже всего. Лучше бы оказаться лицом к лицу с прожорливой тварью, похожей на зубастого слизня, которая напала на их лагерь во время одной из экспедиций. Может, даже встретить песчаного червя было бы не так страшно, хотя Армитажу повезло этого избежать. Там хотя бы ясно, с чем имеешь дело. А сейчас… Щелчок. Армитаж сглатывает вязкую слюну. В голову лезут неприятные мысли о том, что поджидает его в темноте. По опыту он знает: мир и правда полон чудес, некоторые сказки и легенды гораздо более правдивы, чем принято считать, однако всё это далеко не так приятно и увлекательно, как хотелось бы. Иногда и вовсе смертельно опасно. Раз. Два. Три. Как в тот раз, когда пришлось столкнуться с колонией сирен. Рыбьи хвосты у них были, сиськи тоже. На этом правдивость мифов заканчивалась, потому как вместо симпатичного личика в обрамлении длинных кудрей обнаружилась безносая морда и пасть, полная острых и длинных зубов. Щелчок. Хуже всего была вонь; после этого сомнительного приключения Армитаж два года не ел рыбу. Слухи об этом распространились. Поступил заказ на доставку сирены живьём, но Армитаж впервые отказался от баснословной суммы, не колебаясь. Даже когда её удвоили. Раз. Два. Три. Реликты больше нравятся Армитажу мёртвыми. С живыми выходит слишком много мороки. Щелчок. Из-под двери в зал с артефактом пробивается красноватый свет. Он пульсирует, то стихая, то разгораясь, в странном, завораживающим ритме. Раз. Армитаж задерживает дыхание и забывает, что надо моргать. Замедляет шаг, останавливается прямо рядом с дверью. Два. Мысли становятся тяжёлыми, медленными и неповоротливыми, как огромные комки желе. Они слипаются друг с другом, теряют форму и суть. Три. Он не двигается. Щелчок. Лампы гаснут, и вокруг смыкается тьма. Густая настолько, что кажется, будто Армитажа окутывает мягкий, тёплый кокон. Страх отступает, а усталость становится даже приятной, как после долгой прогулки или целого дня упорной, продуктивной работы. Пробивающийся из-за двери красный свет пульсирует всё медленнее и медленнее, и Армитаж понимает, что его сердце бьётся в том же ритме. Осознание провоцирует всплеск тревоги, он вскидывает голову, но тьма мягко сжимает его в бархатных объятиях. «Это всё морок, — понимает вдруг Армитаж. — Кошмар вроде тех, которые мучили Чейза. Бессонница довела его до безумия, он же выстрелил в меня… Точно, он в меня выстрелил…» Что-то тяжёлое оттягивает правую руку. Армитаж разжимает пальцы, и это что-то падает на бетонный пол, но звук доносится странный, приглушённый, как сквозь слой ваты. Зато теперь можно прижать ладонь к ране, чтобы почувствовать боль… Боли нет. «Разумеется, это сон. Побочный эффект анестетиков». Внезапная мысль остро впивается в мозг и поддевает его на крючок: «А раз так, почему бы не войти? Почему бы не посмотреть, что за дверью?» Просто посмотреть. Армитаж тянется наугад в темноту, упирается ладонью в пластиковую панель, кончиками пальцев ведёт по ней, пытаясь найти ручку. Свет за дверью будто бы становится ярче, и он видит, как полированный металл ловит блики. Почему-то на ощупь всё кругом оказывается горячим, как и воздух, который Армитаж втягивает в лёгкие. Это странно, раньше в коридорах и залах он мёрз… Мысль скользит по краю сознания, но удержать её не выходит. Поэтому Армитаж тянет дверь на себя. Свет бьёт в глаза так сильно, что приходится зажмуриться и прикрыть лицо руками. Щурясь от слепящего сияния, он рискует посмотреть вперёд сквозь щели между пальцами. Комната полна красным туманом, излучающим свет и, похоже, тепло — волна жара из открытого проёма обжигает почти так же, как и мороз. Куртка снова защищает Армитажа, но обнажённой коже достаётся сполна. Щёки припекает, по вискам течёт пот. Жарко, как же жарко! Армитаж отнимает руки от лица, чтобы расстегнуть молнию на парке, — спустя пару секунд вместо щита от жара она стала орудием пытки. С лёгким шорохом куртка падает с плеч, и Армитаж делает шаг вперёд, ведомый странной уверенностью, что ему ничего не угрожает. В крайнем случае он проснётся, только и всего. Туман такой густой, что очертаний стен, пола и потолка не видно. Отойдя лишь пару метров от двери, Армитаж не может точно сказать, где проём. — Что за чёрт, — говорит он и вытягивает руки перед собой так же, как чуть раньше ощупывал дверь. Красная дымка скрадывает очертания начиная с локтя, а ладони проглатывает целиком. — Вот дьявол! Армитаж хочет отдёрнуть руки, но ощущает касание чужих ладоней. Горячих, как и всё кругом, покрытых гладкой твёрдой кожей — это он успевает понять, прежде чем шарахнуться назад. Не тут-то было: что-то длинное, тонкое и гибкое обвивает ноги, словно лиана, а поверх запястий ложатся сильные пальцы и сдавливают почти до хруста костей. От ужаса перехватывает горло, Армитаж хочет, но не может кричать, лишь трепыхается в тщетной попытке освободиться. — Не на-адо боятьс-сяя, — шепчет ему что-то из тумана. Голос звучит странно, как будто пасть того, кто говорит, не очень-то привычна к таким звукам. Армитаж дёргается ещё раз и ещё, сильнее, но то, что обхватило его ноги, ползёт выше, оплетает бёдра, и теперь становится виден глянцевый блеск чёрной чешуи. Огромная туша, вроде змеи, которая живёт в сердце джунглей и способна заглотить взрослого крокодила или человека, — вот что за тварь ждёт его в тумане. Армитаж понимает, что связки снова подчиняются его воле, и поэтому орёт — громко, надсадно, на одной ноте, вкладывая в вопль всю силу и горечь отчаяния. Хватка змеи немного слабеет, и это неожиданно придаёт ему сил. — Отвали, поганая тварь! — рычит Армитаж, извиваясь всем телом. — Ух, с-сука! «Это конец», — понимает он. И оказывается не прав — это только начало. Из тумана выплывает лицо: странные, асимметричные черты, густые тёмные брови, здоровенный нос и мясистые губы, длинные, спутанные тёмные волосы — если бы не полыхающие красным глаза, Армитаж мог бы принять существо за человека. Впрочем, сомнения отступают тут же, стоит рту твари разомкнуться, выпуская на волю раздвоенный язык. — Господи Иисусе, — бормочет Армитаж. В ответ лицо напротив искажается судорогой злобы, а изо рта доносится сердитое шипение. — Лучш-ше не с-стоит, — предупреждает его монстр. И Армитаж затыкается. Он не понимает, почему до сих пор жив. Вероятно, твари что-то нужно от него, да только вот что? Словно в ответ на невысказанный вопрос, туман выпускает из себя пару рук, вполне человеческих на вид, если не считать тёмных острых когтей. «Теперь точно всё», — понимает Армитаж. Он крепко зажмуривается, готовый в любой момент к тому, что когтистые пальцы вопьются в его плоть, однако вместо этого чувствует, как они скользят по лицу, едва касаясь, — щекотно, совсем не больно; ощущает прикосновение чужих горячих губ к своим — осторожное, совсем не грубое; понимает, что змеиный хвост уже не стискивает его, а придерживает, не давая упасть. — Что тебе нужно от меня? — голос Армитажа дрожит, когда слова слетают с губ. Кольца приходят в движение — тварь подтаскивает его ближе. Теперь становится видно, что кожа монстра украшена крапинками родинок, а глаза, которые казались красными, на самом деле карие и вполне себе человеческие, но иллюзия моментально рушится, стоит глянуть ниже, туда, где мощный торс плавно перетекает в змеиное тело, покрытое чёрной плотной шкурой. — Пожрать бы не помеш-шало, — с лёгким шипением выдаёт монстр. — Я спал слишком долго, аж кишки слиплись! Какой сейчас год? Что это за место? Армитаж понимает главное. — Ты меня сожрёшь, — обречённо бормочет он. Монстр кажется озадаченным. Пару долгих секунд он сверлит Армитажа тяжёлым взглядом, затем выдаёт: — И зачем мне тебя жрать? Выходит чисто, без шипения. Если бы не змеиная часть, то существо перед ним могло бы сойти за голого и лохматого мужика. Он даже кажется смутно знакомым, хотя это и невозможно — Армитаж совершенно точно уверен, что не встречал в жизни никого и ничего подобного. Полузмей-получеловек… Наг, получается? Тот, не дождавшись от человека ответа, выдаёт нечто странное, шелестяще-хрипящее, и Армитаж каким-то чудом догадывается — это смех. — Во-первых, я не жру людей. Это отвратительно, — наг поднимает указательный палец с длинным тёмным когтем. — Во-вторых, стоило ли лечить дыру в твоей шкуре, чтобы потом убить? Это бессмысленно, — к указательному пальцу присоединяется средний, а затем и безымянный — В-третьих, ты мне интересен. Это необычно. — Интересен?! — голос Армитажа срывается на жалкий фальцет. — Ну конечно, — раздражённо фыркает наг. — Впервые вижу настолько искреннего в своей порочности человека! Мне казалось, наша связь окрепла достаточно, чтобы возникло взаимопонимание, но ошибся. Кажется, ты не оценил моё одолжение… — Какое ещё одолжение? — Ком-манда, — произносит наг, и от звука его голоса Армитаж холодеет, несмотря на то, что в зале жарко, как в печи. Потому что это не чужой, а его собственный голос, вплоть до малейших интонаций. — Чтоб их всех разорвало, собак поганых, — он делает паузу, а потом выдаёт: — Давай же, сильнее! Последняя фраза окатывает Армитаж волной удушливого стыда. Он снова всматривается в черты существа перед собой и наконец понимает, почему они казались ему смутно знакомыми. Кто-то очень похожий являлся ему в тех кошмарах, о которых Армитаж стыдился вспоминать днём и ждал вечерами, с трудом обуздывая растущее нетерпение. Впрочем, в этих снах совершенно точно не было никакого хвоста. На его плечи разом наваливается тяжесть этого жуткого дня и всех предыдущих. Столько людей мертвы. И Фазма… Он вскидывает голову во внезапно проснувшейся надежде: — Ты можешь воскресить их? Тяжёлый вздох нага оказывается таким человеческим, что Армитаж на минуту перестаёт ждать неминуемой гибели. — Никто не может. Но, если у тебя есть более приземлённые идеи, мы можем воплотить их в жизнь. Армитаж судорожно размышляет. Расклад оказывается вовсе не так плох: без его помощи наг останется тут, сожрёт по очереди тела команды и, если повезёт, сумеет добраться до пилота коптера, который вскоре явится сюда; потом он оголодает, впадёт в спячку и будет валяться здесь ещё несколько десятков лет, а то и больше. Если же пилот выживет, то слух о бестии во льдах быстро достигнет ушей Сноука, и тот пришлёт новую, вооружённую до зубов, команду… Только вот брать нага будут живым, чтобы поселить его в колбе за толстым стеклом, на потеху гостям уродливого, до неприлия богатого старика, а после смерти хозяина продать с молотка, как один из экспонатов кабинета редкостей. В конце концов, Армитаж никогда не привозит из экспедиций сувениров, не оставляет себе артефактов, какими бы любопытными ни были находки. Может быть, стоит сделать исключение? Деньги он заработает, а вот второй такой экземпляр встретится вряд ли. Тем более — дружелюбно настроенный. — Сперва отпусти меня, — велит Армитаж, и, к его удивлению, змей подчиняется: толстые кольца хвоста тут же расслабляются и опадают. Наг возвышается перед ним, спокойный, с руками, сцепленными за спиной, и эта его поза придаёт Армитажу уверенности. — Понятия не имею, как ты это сделал, но сейчас ты уберёшь весь туман, прикрутишь температуру и избавишься от трупов. И не вздумай вышвырнуть их на мороз, не хватало ещё приманить медведей. — А потом? — удивительно послушно уточняет наг. Алый туман стремительно рассеивается, пока Армитаж вытирает пот со лба и зачёсывает растрепавшиеся волосы назад. — Потом, — ворчит он, — мы найдём, чем накормить тебя. «И придумаем, как вывезти отсюда, чтобы Сноук не узнал и не начал охоту», — хочет добавить он, ведь незаметно транспортировать здоровенного монстра — та ещё задачка. Но слова застревают в горле, когда вместе с красной дымкой растворяется и змеиный хвост, уступая место двум вполне человеческим ногам, поросшим густыми тёмными волосами. Теперь от человека наг отличается лишь когтями и комплектом из двух крупных членов вместо одного, что, впрочем, можно будет легко скрыть под одеждой. Вероятно, транспортировка будет не слишком уж трудной. И, возможно, один такой помощник стоит целой команды — так думает Армитаж, наблюдая, как наг движением руки обращает трупы в пепел.