Утомленные солнцем

Мерседес, мягко переваливаясь, подкатил к главной аллее. Цуна опустил стекло, вдохнул щедрый влажный запах: цветущий апельсин, мокрая листва, прибитая ливнем пыль. – Повезло вам, дон, чудный будет денек. Водитель – Вито, кажется, так его звали, спокойный и приятно молчаливый – улыбался в зеркало заднего вида. Хорошие у Дино люди. Цуна с ответной улыбкой покачал головой и отключил мобильник. – А то доехали бы. – Я пройдусь. Спасибо. Он постоял на обочине, с наслаждением дыша полной грудью, снял пиджак и ослабил галстук. Вынув запонки, закатал рукава повыше. Тонкая облачная пелена разорвалась, застенчиво выглянуло небо, нежно-голубое и солнечное. Льющиеся лучи гладили кожу, словно теплая вода. Цуна закинул пиджак на плечо и зашагал вниз напрямик. Ветер трепал волосы, оставляя на губах соленый вкус, глушил треск кузнечиков и шелест стелящейся травы. Вспоминать дорогу не пришлось – тропинка сама вынырнула навстречу, и Цуна переступал через подсыхающую грязь, оглядывая знакомую долину. По левую руку раскинулись виноградники, разделенные оливковой рощей, далеко справа на склонах голубели и розовели виллы, карминные черепичные крыши спускались к скалистым пляжам. Море слепило глаза, яркое, с белыми лепестками парусников, яхтами и рыбацкими лодками, с пенными барашками у маяка в заливе, всё в сверкающих солнечных искрах. Цуна вытер платком лоб и шею и свернул туда, где между расступавшихся холмов в густой зелени блеснула ограда. Замедлил шаг и увидел особняк – как всегда внезапно белая громада крыши появилась над деревьями парка, будто соткалась из воздуха. Остроконечные башенки тоже казались воздушными – нарядные, похожие на верхушку свадебного торта. – Хорошие у Дино люди, – пробормотал Цуна и прислушался. Неловко засунул платок в карман. Очередное звонкое радостное «…у-на-а!» подхватил порыв ветра; Цуна прикусил губу, улыбка сама растягивала рот. Сердце сжалось, взгляд метался между сосновыми стволами. По садовой дорожке бежали, часто хрустел гравий; грохнула калитка. Цуна зачем-то оглянулся, отступил на шаг – и в следующую секунду его сбили с ног. – Ты приехал, приехал! Я всем говорил, что ты уже приехал, а мне никто, совсем никто не верил! Цуна не двигался, оглушенный тяжестью ерзающего тела и взволнованным сопением в лицо. За челку больно подергали. – Ты грустный. Посмотри на меня! Ты не рад мне? Цуна! – Ну что ты. Конечно, я тебе рад. В горле набухал горячий комок. Цуна глотнул и решился открыть глаза, мучительно стыдясь не своей искренней радости, а трусливого, болезненного любопытства. Его глаза были совсем близко – в оправе длинных ресниц, округленные, они испытующе смотрели из-под бровей, заломленных горестным домиком. Цуна оцепенело молчал. Ты так вырос, я мог бы тебя не узнать, подумал он и вдруг вспомнил: такое уже было. – Значит, рад? – Ты стал совсем взрослым, Реборн, – заискивающе сказал Цуна и поморщился. – А ты стал совсем старым, ты теперь как Ромарио, – ломающимся баском заявил Реборн, удобно сложил локти у него на груди и ткнул пальцем между бровей: – Вот тут морщина. И здесь, и здесь, – он коснулся уголков глаз и рта. Цуна беспомощно улыбался, вглядываясь в красивое мальчишечье лицо. Яркие, как переспелая вишня, глазищи, четко очерченный рот, нежный смугло-розовый румянец. Над верхней губой темный пушок. Ты вырос, снова с тихим и горьким удивлением подумал Цуна, пораженно повел головой. Реборн поглядывал сверху с превосходством и водил пальцем по его щеке. На запястье болталась запаянная металлическая цепочка. – Прости, я без подарка. Он остался в машине Вито с моими вещами. – Ты приехал забрать меня, Цуна? Насовсем? Цуна провел по смоляным нечесаным вихрам, потянул и отпустил прядку у виска, свитую упрямым колечком. Реборн судорожно вздохнул, улегся щекой ему на грудь. Цуна подержал руку на весу и положил между лопаток. Худенькая спина под тканью футболки была горячей и вздрагивала. – Я приехал погостить, Реборн. Надолго, на всю неделю, – сказал Цуна, осторожно подбирая слова, пытаясь говорить без прорезавшегося акцента. Реборн поднял голову. Его покрасневшие глаза мокро блестели, но смотрели с насмешливым прищуром. – Ты совсем глупый, Цуна. Мой любимый подарок здесь, – Реборн обхватил его за шею, торжественно и серьезно глядя в упор. Опустил голову на плечо и поерзал. Его прерывистое дыхание обдавало щеку теплом, запахом печенья и молока. – У меня теперь своя лошадка, настоящий жеребец, – похвастался он небрежно. – Леон терялся два раза и еще я утонул, когда решил плыть к тебе на яхте. Я ждал тебя каждый день, а ты все не ехал и не ехал. А Дино оставил меня без сладкого на целый месяц, потому что я разозлился на него и спустил Энцо в унитаз. Цуна завороженно слушал, пока Реборн не выговорился и не затих, тоненько посвистывая носом. – Вот вы где. Он осторожно сел, обняв Реборна за плечи, подхватил под коленки и уложил на спину. Подобрал пиджак и укрыл расцарапанные, коричневые от загара и грязи босые ноги. Реборн спал, смешно приоткрыв рот, откинув в траву раскрытую ладонь. По беспокойному лицу пробегали короткие судороги. Цуна с трудом отвел взгляд. Дино подошел – высокий, расслабленный, в белой майке, руки в карманах свободных штанов – уселся напротив и скрестил голые щиколотки. Сунул в улыбающийся рот травинку, вдоволь налюбовавшись, протянул руку. Цуна пожал ее, приятно сухую и теплую, с досадой чувствуя, как взмокла собственная ладонь. – Переволновался, – покивал Дино – то ли гадая, то ли объясняя. – Не спал всю ночь. – Н-да, – Цуна взъерошил волосы, не зная, куда деваться от неловкости. – Я привез ему АК. Гокудера объяснил, как эта шутка работает – преобразовывает пламя в… В общем, долго объяснять. Главное, оружие легкое и абсолютно безопасно. Дино молчал. Что я несу, подумал Цуна, опустил глаза к его сияющим белизной теннисным туфлям. Шнурок на левой ноге был развязан. Дино грубовато пихнул в плечо: – Расслабься, братишка. Это же я. Цуна посмотрел на него. И правда, это же Дино. Дино завязал шнурок, выплюнув травинку, подался вперед и обхватил одной рукой закаменевшую спину. Цуна скованно потянулся навстречу, огладил голое плечо, шею, запустил пальцы в мягкие волосы – и вдруг разом нахлынуло, вытесняя все: Дино. Он повернул голову, провел губами за ухом и, как ребенок, тихо засмеялся от облегчения. – Цуна, – отчетливо позвал во сне Реборн, хныкнул и сел, комкая пиджак и бессмысленно глядя перед собой. Пробормотал сквозь зевок: – Дино пришел. Цуна упирался в грудь, но Дино не отпускал – беззвучно смеясь, удерживал его легко и крепко. Под загорелой татуированной кожей бугрились мышцы. Цуна напрягся изо всех сил, возмущенно и умоляюще замотал головой. Дино отпустил его, быстро обхватив лицо, поцеловал в губы и со смешком откинулся на локти. Цуна утерся, холодея, но Реборн не смотрел на них – приложив руку козырьком ко лбу, он следил за белым вертолетом, поднимавшимся с площадки на крыше особняка. Деловитое стрекотание растаяло, небо тонуло в наплывающем со лба оранжевом мареве, безмолвное и пустое. Цуна опустил бесстрастный взгляд. Дино встретил его без улыбки, с недобрым удовлетворением, словно только этого и добивался. Спокойно сказал: – Давай просыпайся, соня. Окажем дорогому гостю достойный прием. Прием решено было устроить на свежем воздухе. Цуна дожидался обещанного Реборном «самого настоящего пира» в тени на террасе. Он поглаживал спинку разомлевшего Леона и слушал Дино, постоянно теряя нить разговора. Гибкий, узкоплечий, Реборн носился с автоматом наперевес, путаясь под ногами прислуги, то и дело замирал с вытянутой шеей, устремляя взгляд к террасе, и Цуна улыбался ему. Реборн расплывался в ответной улыбке – сердце омывало щемящей нежностью, и в залитом солнцем саду будто становилось еще светлее; выпускал очередь по воображаемым врагам и азартно несся дальше. – Сколько ему теперь? – не выдержал Цуна, перебив Дино на полуслове. Реборн забрался с ногами в кресло во главе стола и грыз стащенное из вазы яблоко. Его чистенький, очевидно, новый костюм пришел в негодность – жилет потерял пару пуговок, подвернутые горчичные рукава были все в зеленых травяных пятнах, штанина щегольских отутюженных брюк разорвана – в прорехе виднелась рассаженная коленка. Ромарио следил за ним из шезлонга, неодобрительно взглядывая поверх газеты. Дино молчал, допивая свою подтаявшую граниту. С довольным вздохом отставил стакан, подтянулся и уселся рядом на гладкий каменный поручень, прислонился к колонне, оплетенной виноградом, – красивый, разморенный солнцем, такой же счастливый, как Реборн. В этом доме все и всегда были счастливы и всем довольны. Белла дольче вита. В виноградных листьях запутался шмель, Цуна слушал натужное гудение и терпеливо ждал, закрываясь от солнца. Дино подался к нему и постучал пальцем по виску: – Здесь? Цуна недовольно отстранился, но Дино задержал руку. – Пять. Последние два года ему пять, Цуна, – погладив скулу большим пальцем, Дино взлохматил ему волосы, потянулся и страдальчески простонал, оглядывая сервированные столы: – Да сколько ж можно? Реборн запустил огрызком в листву старой кривой яблони, вспугнув аспидно-черную птичку, и знакомым плавным движением вскинул ствол. – Пять, – тяжело повторил Цуна. – Я так и думал. А вообще? – Вообще, – скучным тоном протянул Дино и засмеялся. – Вообще – тринадцать, скоро четырнадцать, если верить Шамалу. Опасный возраст, братец Цуна. Помнишь, какими мы были? Цуна не знал, каким был Дино, но он помнил себя. Забитого неудачника, никчемного ученика и всеобщего спасителя. Спасенный им, избавленный от пустышки Реборн почти все эти десять лет мучил в кошмарах – не медленно подраставший с каждым его приездом мальчик, не изверг-репетитор, а высокий незнакомец в шляпе, скрывающей взгляд. Таким Реборн мог стать когда-нибудь, если бы Кавахира им не лгал и проклятие действительно разрушилось полностью. Без этих тяжелых редких снов Цуна не мог вспомнить его лица. Он покивал, машинально продолжая гладить Леона. Дино пощекотал расслабленный хвост, Леон укоризненно на него покосился и лизнул Цуну в руку. – Старина Леон, вот кто знает его лучше всех нас, куда там Шамалу, – сказал Дино. – Он почти не меняет формы. Больше никаких тебе волшебных пуль и оружия – зато спасает хозяину жизнь по шесть раз на дню… Не волнуйся, у меня все под контролем. Цуна встревоженно вскинул глаза. Дино наблюдал за ним с ласковой улыбкой, но взгляд его был непроницаемым и казался холодным. – Я не рассказывал, что он отмочил на той неделе? Спрятался в багажнике и приехал с нами на встречу с Мессиной. Стащил у меня отцовский парабеллум, засунул за пояс штанов, представляешь? И как только ногу себе не прострелил, вот же шпана, – Дино шлепнул по коленям и расхохотался. За их спинами шумно полыхнуло; Дино соскользнул вниз, дернул его за собой, но Цуна выдрал руку из жестких пальцев и перегнулся через поручень. Давешняя птичка – черная, облитая тускло-желтым на фоне яркого неба пламенем, подранком металась от столов к дому и обратно. Запуталась в пологе одного из обеденных шатров, раскинутых для людей Дино, взмыла над запрокинутыми лицами, ударилась о балконный карниз, но выправилась и стала короткими неровными толчками набирать высоту. Реборн «добивал» ее одиночными; каждый выстрел попадал в цель, пока счастливая жертва не скрылась за крышей. Дино зажал кнут под мышкой и горячо зааплодировал, подчиненные, одобрительно загомонив, дружно его поддержали. Цуна увидел, как Вито быстрым привычным жестом перекрестил сердце. – Хаос! – возмущенно завопил Реборн. Круто обернулся, возбужденные глаза сверкали из-под сдвинутой набок шляпы. Цуна смотрел на него с упавшим сердцем. – Видали?! Удрала сука! Дино согнулся от смеха. Цуна, слабо улыбаясь, показал большие пальцы. Реборн просиял и дал очередь «вхолостую», победно вскинув тонкую руку. Ранний обед растянулся до полудня. Цуна почти не ел, только без конца пил разбавленную вином воду. Он молчал, улыбался, когда все смеялись, и всё смотрел на смуглого черноглазого мальчика, в который раз узнавая его заново. Реборн, это Реборн, напоминал себе Цуна, снова перекладывал и рассматривал рисунки – Реборн притащил целую кипу, ревниво следил, как Цуна разглаживает криво вырванные листы, и с тревожной улыбкой заглядывал в лицо. Обычные детские рисунки, старательно надписанные разноцветными буквами – Дино, легко опознаваемый по соломенным волосам и огромному, на весь лист, Энцо за спиной, усатый очкарик с разинутым ртом («Ромарио», – хмуро пояснил юный художник), Ямамото с длинной, как одати, катаной, рогатый Ламбо. Чаще других Реборн изображал самого себя – в черной шляпе с зеленой кляксой на полях, всегда рядом с тщательно заштрихованным оранжевым человечком: ручки-ножки палочками, рыжие, вставшие дыбом волосы, желто-красные каракули на лбу. Перчатки, похожие на осенние кленовые листья. Отдав должное десерту, Реборн заметно устал и поскучнел. Цуна с нараставшим раздражением ковырялся вилкой в чем-то воздушном и белом. У него вдруг разболелась голова. Молчаливое неотвязчивое присутствие Реборна тяготило; солнце настырно лезло в глаза, пекло макушку, сверкало в бокалах и вазах с вычурными орхидеями. Когда томительное ожидание неизвестно чего стало невыносимым, Дино поднялся, упираясь кулаками в стол, и тяжело мотнул головой, откинув с глаз спутанную челку. – Всем спасибо. Всем отдыхать. Ромарио, меня ни для кого нет. Ромарио повел бровью и под нестройный шум голосов и отодвигаемых стульев коротко взглянул на Реборна – тот клевал носом над второй порцией мороженого, подпирая перепачканную щеку. Цуна лизнул уголок салфетки, перегнулся через подлокотник и попытался счистить липкие разводы. Реборн послушно подставлял лицо, тер ладонью нос и сонно улыбался. – Кое-кому пора отдыхать, – сказал Цуна. Реборн округлил глаза. – Ты уже устал? А полетать? – Разве Дино не катает тебя на своей лошадке? Реборн ударил его по руке: – Я хотел с тобой, Цуна! – Вечером, Реборн. Мы полетаем с тобой вечером. Будет фейерверк, ты ведь любишь фейерверки? Реборн снисходительно фыркнул. – Развлечение для дурачков. Тебе нравится, я помню. Цуна, смеясь, наклонился и подобрал оброненную салфетку. – Сиеста, – объявил Ромарио, ловко стащил Реборна со стула и повел к дому. Реборн не упирался, но все время оглядывался и спотыкался. Автомат с уже оборванным ремнем волочился за ним по земле. Леон цепко держался за ленточку его съехавшей на затылок шляпы. Реборн обернулся в очередной раз, растянул губы в улыбке и вскинул раскрытую ладонь. Цуна привстал, поднимая руку в ответном жесте. Дождался, чувствуя трусливое, чудовищное облегчение, когда за Реборном закроют двери, и сгорбился над столом. – Сиеста, – еле слышно пропел Дино и заговорщицки подмигнул. Сказал томным голосом: – Если позволите, досточтимый дон, я провожу вас до ваших апартаментов. Цуна отчетливо увидел разобранную прохладную постель; смотрел на глуповато ухмыляющийся рот Дино и боролся с подкатившей тошнотой. Аккуратно расправил и сложил салфетку. Дино стоял перед ним, держа руки в карманах, и молчал. – Он носит браслет, – вспомнил Цуна. Дино почесал нос, заложил руку обратно. Кулаки отчетливо обрисовались под легкой белой тканью брюк. – Цепь Маммона. – Я понял. Вы глушите его пламя. Зачем? – Зачем, – повторил Дино. – А ты как думаешь? Забыл, кто он такой? Цуна положил салфетку, встал из-за стола, снял со спинки кресла пиджак. Дино нарочито широко повел рукой, шагнул вбок, уступая дорогу, но поймал за плечо и пошел рядом. Наклонился и потерся на ходу щекой о макушку. От него крепко пахло молодым вином. Цуна будто сам захмелел и неожиданно расслабился, сверлившая виски боль ушла. Не видно было ни охраны, ни гостей; изнывающий от жары сад окутала дремотная нега, все дышало сладким покоем, даже ветер улегся – только с моря тянуло легким бризом. Они поднялись на второй этаж и молча, не сговариваясь, прошли мимо гостевых спален, мимо кабинета Дино к его спальне – с раздернутыми шторами, она показалась слепяще-белой после сумрачного коридора. – Ну здравствуй, братишка, – Дино завел руку за спину, щелкнул замком – самодовольный, в измятом костюме, но в хмельном взгляде было столько тепла, что все опять стало не важным. Цуна торопливо напомнил себе, как долго ждал этой минуты, закрыл глаза, нашел губами мягкие губы, успел попросить на выдохе: «Только молчи, пожалуйста», – и Дино замолчал. Он всегда был послушным, как прилежный ученик, умел удерживать на краю, медленно доводить до выматывающего, горячего взрыва – если так же послушно и легко не терял контроль сам. – Расскажи о нем, – сказал Цуна, когда испарина уже остывала на коже, и сквозняк выталкивал в раскрытые окна пряный тяжелый запах. Дино лениво повернулся на бок, подпер голову. В деланном раздумье покусал припухшие губы. Цуна по обыкновению залюбовался – им самим, его татуировками, которые хотелось потрогать, всегда, с самой первой встречи. Он обвел сияющие разноцветные линии, повел палец от запястья к шее и вниз, туда, где голый терновник причудливо завивался на молочно-нежном, не тронутом загаром бедре. Не выдержал и потянулся проделать тот же путь губами. Дино. Такая горячая, обласканная солнцем кожа… – Реборн тоже просит рассказывать о тебе. Расспрашивает всех, кто приезжает – Ямамото, Ламбо, Гокудеру, Бьянки... Ты б звонил ему почаще. Или в самом деле решил его забрать? – Цуна оторопело поднял голову. Дино усмехнулся. – Можешь не отвечать. Цуна попытался, но не смог ответить. Вытянулся на спине, глядя прямо перед собой. – Все равно однажды он окончательно деградирует и забудет тебя, – легко предположил Дино. – Или нет. Может, он так и останется пятилетним, и ты будешь его любимым Цуной – пока его тело не состарится и он не умрет. Верде мог бы внести ясность, не будь он так занят очередным гениальным проектом. Видел бы ты, какие лаборатории он выстраивает из Лего, наверняка планирует захватить весь Мафия-Лэнд… Давно у них не был? Когда мы с Реборном отдыхали там последний раз, Колонелло его уже не узнавал. Он забыл даже Лал. – Дино помолчал и рассмеялся. – Лихо она с ними управляется. Не знать, кем была раньше Лал Мирч – в жизни не скажешь. Жаль, ее самой ненадолго хватит, малышня ее обожает. Считают кем-то вроде старшей сестры. Цуна молчал. Сердце ныло, как больной зуб, он даже перестал дышать – или ему только казалось. Дино заложил руки за голову. – Реборн держится. Он отстает не так быстро, как другие, но уже не тот, каким был три, четыре года назад. Щелкает задачки по высшей математике, как орехи, помнит десятки диалектов и напрочь забыл японский. Его невозможно вынудить делать что-то против его воли и нужно оставлять свет в комнате, когда он засыпает. Реборн меняется с каждым днем, Цуна. Неизменно одно: ты. – Цуна беззвучно застонал, скорчился и уткнулся в сгиб локтя, пряча горячие мокрые глаза. Дино приблизил губы к уху и раздельно зашептал, обжигая дыханием: – Между нами, сколько ты ему отвел, братишка? Надеешься, что ебаное проклятие его прикончит? Или ждешь, когда я сдамся, предам своего учителя, как предал ты, и позволю мудаку Кавахире отправить его в райский уголок на вечный отдых? Не дождешься, Нуово Примо. – Все считают Реборна твоим сыном, – глухим голосом невпопад сказал Цуна. – Удобно, правда? – ответил Дино, как ударил. Цуна окаменел от этой неприкрытой, простой правды. Дино сменил тон, по обыкновению принялся утешать – непонятно, кого больше, его или себя самого. Все они были виноваты только в том, что помочь бывшим аркобалено ничем не могли. Цуна не двигался и молчал. Дино чертыхнулся, оставив попытки достучаться, потянул за локоть, со свойственной ему беспечностью и неутомимостью полез с извинениями – или требовать прощения. И застарелая вина, и ненависть к себе сдавались под его ласковым уверенным напором, но молчать он все-таки не умел; в самый мучительный, растянутый миг Цуна зажал ему рот и давил, чувствуя ладонью влажные, резкие и торопливые вдохи и выдохи. Крестик Дино мотался над лицом, задевал раскрытые губы, щеку; Цуна отворачивался, далеко закидывал свободную руку, выгибаясь, стискивал мокрую от пота подушку, пока не столкнул ее на пол – и тогда пришла очередь Дино затыкать ему рот, глушить короткие вскрики теплыми жадными губами. Когда Цуна открыл глаза и сдвинул с груди его тяжелую руку, дом все еще спал. С ленивым шорохом надувались и опадали занавески. Дино что-то пробормотал во сне и отвернулся к окну, обняв подушку. Цуна потрогал толстые золотистые пряди – мягкие, как намокший шелк, ни у кого больше он не видел таких красивых волос, – провел по длинной загорелой спине, машинально, как гладил бы Леона. Тихо поднялся, застегнул на запястье часы, надел кольца. Его сумка с вещами лежала здесь же, на виду, небрежно брошенная в кресле; он достал свежую рубашку, не став тратить времени на душ, оделся. Уже беззвучно отперев дверь, обернулся и с отстраненным холодком окинул взглядом развороченную постель. Вито дремал с опущенными стеклами, прикрыв лицо газетой. Цуна бросил сумку на заднее сиденье, уселся и хлопнул дверцей. Приглушенно взрыкнул мотор, Мерседес тронулся с места. Кондиционер гонял по салону теплый воздух, окна плавно закрылись, отсекая безмолвие дома и плеск фонтана. Ворота автоматически выпустили их и сомкнулись. Цуна расслабил сведенные плечи, потер легкую щетину на подбородке, косясь на зеркало. Спокойные нелюбопытные глаза Вито не отрывались от дороги. – Рейс через сорок минут, – разжав занемевшие губы, сказал Цуна. Вито солидно кивнул. – Успе-ем. Цуна откинулся на подголовник, положил пальцы на промытое стекло. Солнце клонилось к западу, золотило верхушки апельсиновых деревьев. Давящая синева застывшего неба казалась густой и вязкой, как старые чернила. – Плохие дни, – Вито опять покивал с пониманием. – Бывают у каждого. Цуна задвинул шторку и прикрыл глаза. Когда подъезжали к аэропорту, ответил: – Этот уже прошел. Цуна не видел лица Вито, но почувствовал его искреннюю улыбку. – Пусть он окажется последним, дон.