Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо

«Я хочу позабыть о вас». Когда Жана перевели в Восточный штаб, ему наконец удалось вздохнуть полной грудью. В Централе воздух был ужасно грязный, душный, даже разреженный. Всюду кряхтели машины, плевались бензином, после дождя лужи отливали гадкой радугой. На высадку деревьев не скупились, но отдельные зеленые островки и скверы — это не совсем то, что могло бы устроить занятого солдата, ищущего умиротворения в столице своей родины. Жан, несмотря на насыщенную жизнь, всегда помнил место, откуда ему было позволено переехать в Централ. В его родном городе почти везде было зелено, дышалось легко, солнце светило ярче, облака по небу плыли быстрее, люди были счастливее… Конечно, детство было идеальным. Прошлое манило недосягаемым. В настоящем стабильность проявлялась в пыльных стрельбищах, волоките с бумагами, а еще пачкой сигарет в кармане, от которой на душе становилось радостно. Однако в будущем ожидали сплошные туман и неопределенность. Может, карьера. Может, семья. Может, ранение и недееспособность до конца жизни. А если повезет, то вообще смерть в госпитале — и это в лучшем случае. Если давал присягу, нужно было держать в голове и такое. Жан совершил многое, чтобы сделать и замкнуть круг: сначала Ист-Сити, затем Централ, и снова Ист-Сити. Вокзал был знакомым и встретил приветливыми возгласами прибывающих поездов и прощаний провожатых. Где-то смеялись дети, где-то плакала девушка. Хавок оглядел людей по военной привычке, присматриваясь, а потом отошел в сторону от скоплений и закурил. Ему тяжело пришлось в дороге — попутчики попались вредные и никак не соглашались закрыть глаза хотя бы на парочку затяжек. Новая пачка столичных сигарет долго-долго ждала своего часа. Дым приятно обжег горло, чуть горьковатый вкус остался на языке. Жан шумно выдохнул, облегчив свое невеселое настроение. Достаточно было такой мелочи, чтобы поднять боевой настрой. Он в принципе довольствовался по жизни малым и простым — чужой улыбке, теплому ужину из магазина, возможности прийти с работы и улечься в собственную кровать. Его жизнь в Ист-Сити была полна и всячески его удовлетворяла, а Централ… Централ на самом деле был восхитителен: супермаркеты, как целые апартаменты, огромные; огней в ночи не сосчитать; все в блеске и благодати, и все зиждилось на плечах доблестных военных. Какой дурак не будет горд видеть плод своих трудов? В Централе действительно было здорово. Выглядывая каждую ночь из окна, чтобы закурить, Жан чувствовал на лице ночную прохладу, точно так же, как когда-то в Ист-Сити. Оказалось, что и в Централе облака могли плыть по небу достаточно быстро. Оказалось, что и в Централе иногда можно было дышать полной грудью. Необъяснимо теплое чувство к собственной стране наполняло его сердце в такие молчаливо-ночные секунды, пока его никто не видел и не отвлекал. «Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо», — подумал он ровно в тот момент, когда огонек коснулся его сигареты, и это настолько ему понравилось, что он решил запомнить и прокручивать в голове время от времени. Глупое выраженьице совсем скоро прицепилось к Жану. Словно назло самому себе, он повторял собственную фразочку при обыденной рутине. Фарман иногда даже спрашивал, чего это Жан бурчал себе под нос и не напевал ли вдруг новую песню о любви, обретшую популярность в барах и танцевальных клубах. Жан отвечал, что ему некогда танцевать по ночам, и возвращался к чистке оружия и излюбленному выражению. Оно оттачивалось у него на кончике языка и насквозь пропахло сигаретным дымом — слишком часто Хавок думал о нем по ночам. Собственные мысли витали вокруг определенных вещей и неизменно выстраивались в заветное изыскание. «Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо». Жан чувствовал, что он все ближе и ближе подбирается к истине. В Ист-Сити не было больших магазинов, как в Централе, а в Централе не было теплых булочек, только конвейерный хлеб. Не все места в Аместрисе могли похвастаться одними лишь плюсами инфраструктуры, везде неизменно находились минусы. Определенно, все города огромной страны не могли быть одинаковы хороши и развиты, но людей, живущих в Аместрисе поколениями, все устраивало. Умозаключение Жана не было идеальным, не было совершенным, Хавок то и дело спотыкался, смакуя его. Определенно, незамысловатой идее чего-то недоставало, а что-то было лишним. Но ни убавить, ни прибавить Жан не решался, иначе рисковал разрушить установленный порядок слов в своей голове. Где-то на поверхности прятался ответ к загадке, таился неизвестный элемент, который должен был пролить свет на настоящую сущность жизни в такой огромной стране, которая в любой момент могла отправить Жана умирать за благое дело… Столица была впечатляюща во всех масштабах и нравилась Хавоку по множеству критериев, и отрывать ее от сердца в какое-то мгновение показалось особенно тяжело. В столице произошли удивительные вещи, например, поцелуи с Роем Мустангом. Которые определенно должны были остаться в столице и не всплывать нигде. Никогда. Ни за что. Стоило похоронить те мгновения, полные бездыханного благоговения, в череде прокуренных будней, и Жан очень старался это сделать: он задерживался на тренировочном стрельбище, прятался в комнате отдыха, первым вызывался в разные командировки, только вот почти везде его спускали с небес на землю. Он нужен было непосредственно в Штабе. Его сбывшаяся мечта и самое главное разочарование в жизни — Жан почти что стер руки, пытаясь закопать их где-нибудь в Ист-Сити. Только память о трепетных секундах, когда полковник поддавался его настойчивым движениям, все равно возвращались каждую ночь, стоило только сигарете померкнуть в ночной мгле. Они ведь правда сделали это. Жан мог бы поклясться, что седел на один лишний волос каждый раз, как вспоминал свой первый поцелуй с Мустангом, который по неосторожности произошел прямо в кабинете с незакрытой дверью. Его сердце громыхало так сильно, что заглушило все звуки жизни центрального штаба, осталась только комнатка со столом, диванчиком, книжным шкафом. Рой Мустанг был полностью открыт для атак, и первая пришлась ему на грудь, на левую сторону. Он ни капли не изменился, когда Жан оказался слишком близко, и ни слова не сказал, когда Жан положил свои руки на его крепкие плечи. Даже через слои одежды, через плотный китель Хавок мог ощущать фантомное обжигающее тепло кожи Роя. Так сильно хотелось его коснуться, увидеть, какие боевые шрамы украшают его, какие порезы достались ему в последних операциях. Жан не успел расстегнуть ни единой пуговицы — его без спроса увлекли во влажный поцелуй, на который не ответить было невозможно, слишком уж давно Хавок воображал себе его. В касаниях и ласках осталась только жадность, ненасытность, словно они были собаками, всю жизнь сидевшими на цепи без возможности достать желаемую кость. Жан уж точно ощущал себя собакой порой, благоговея перед Роем, как чертов мальчишка, пасуя перед ним, обнажая для него свою душу за стаканчиком виски. Одна правда оставалась утаённой, и теперь-то Жан мог все объяснить Рою. Но только без слов. Одними губами. Мустанг в те минуты принадлежал ему одному, как казалось Хавоку. Его руки остановились на талии Жана, и от этого грохочущее сердце вмиг остановилось тоже. Когда Рой отстранился, чтобы выдохнуть, в дверь постучали. Им пришлось тут же отпрянуть друг от друга, как ошпаренным, и отвернуться, чтобы не выдать своих красных лиц. Потом Мустанг удалился по приказу начальства, а Хавок остался в кабинете. Долго смотрел в окно. Достал пачку сигарет и закурил, устроившись на диванчике. Губы все еще горели, даже касания к сигарете ощущались как-то особенно. В животе трепыхалось тепло, почти проливаясь где-то у горла, а сердце только-только начинало биться вновь. Жан с каждой затяжкой все больше уходил в себя, в свои грезы, в дебри своего сознания. Стало интересно, каково было Мустангу перед начальством, как он вел себя, как прикрывал губы и щеки, как поправлял китель, как он… Как он вообще? Точно ли никто не видел через щелочку едва прикрытой двери? Жан уткнулся в диван лицом и выдохнул. Сигарета дотлевала в пепельнице, пока к нему понемногу приходило понимание. Он, черт возьми, поцеловал Роя Мустанга. Он столько лет смотрел на своего полковника жадными глазами, порой исподлобья и долю секунды, улавливая мгновения, чтобы полюбоваться. На перекурах в комнате отдыха, на перерывах и обедах Хавок всегда держался рядом, по крайней мере старался. Ближе, под боком. Урвать хотя бы случайное прикосновение, поймать на себе случайный взгляд — Жан был бы на все согласен и всему рад. Мустанг отвечал ему ненавязчивыми, односложными фразами, имея в виду гораздо большее. Дружеский элемент в их общении вышел на уровень, когда люди обычно звали друг друга на свидания. Жан знал, что между ними имелось двусмыслие, и вопрос состоял лишь в том, не казалось ли ему. Не придумывал ли он, что Рой уделяет ему чересчур много времени, не ищет ли Рой встреч в неформальной обстановке, не делается ли голос Роя тише и вкрадчивее. Как оказалось, все Жан понял правильно. Сил, чтобы подавить притяжение и погасить искры, не нашлось ни у кого из них. Мустанг поджимал губы, покусывал карандаши, пока думал. Жан много курил и зажимал сигарету меж зубов. Обоюдные провокации действовали обоим на нервы. И вот в какой кошмар это вылилось в итоге. Роя Мустанга было тяжело любить, потому что он был полковником и доблестным участником гражданской войны. А еще у него был ужасный характер. А еще невероятные амбиции, от которых всякий раз по коже шли мурашки. А еще он слыл законченным бабником. Но что хуже всего — он был мужчиной. Жан никогда бы не подумал, что желание посидеть за работой подольше, могло называться любовью. Оказалось, что могло, потому что работа предполагала присутствие Мустанга рядом. Хавок правда хотел выдержать, и он выдержал бы, он бы со всем справился, если бы только Рой имел хоть каплю той же выдержки. Потом, спустя пару дней от первичных реакций вроде шока и страха, все повторилось: Жан целовал Роя снова и снова, зарывался в его волосы носом, ласкал его и шептал ему о том, какой полковник на самом деле невыносимый и замечательный. Рой отвечал ему с живостью и страстью, обнимал и от нетерпения прижимал к себе, как будто старался вдавить Хавока в себя и сделать частью своих рук. Рой принадлежал ему. Жан ощущал его под кожей. Великолепие длилось целую невыносимую вечность. Жан уже и не помнил, что они говорили друг другу и говорили ли вообще прежде, чем начать целоваться. Сначала — взгляд, наконец-то обоюдный, наконец-то не украдкой. Сначала — дразнение и игра, простая формальность, от которой бежали мурашки по коже. Рой срывался первым. Из раза в раз. Жан хотел бы подшутить над ним, только рот был занят. И руки. И голова. Он весь был занят только Роем, его руками и пальцами, его губами и глазами. Глаза Роя — это был его личный омут, в котором он согласился бы задохнуться. Глубокие, как холодные зимние ночи, но чувственные, до пробирающей дрожи чувственные. От таких взглядов люди обычно падали замертво, и Жан не понаслышке это знал. Потому что когда-то на карте существовал Ишвар. И множество других горячих точек, куда Мустанга отправляли с зачисткой. Жан бывал в таких местах, где после огня не оставалось ни деревца. Это было знакомо и привычно, потому что после выстрелов из винтовок Жана и Хоукай не оставалось людей. Так, с перевернутыми набекрень мозгами, Жан прожил целый невероятный месяц. В тот месяц каждый день светило солнце, а в Централе было непривычно зелено, дышалось легко. Все люди стали чуть красивее, чуть улыбчивее, а сам Хавок — чуть счастливее и продуктивнее. Весь мир стал чуточку лучше, если не считать сумасшествия толп в связи с популярностью новых отечественных программ о традиционных семейных ценностях. «Крепкий брак», получивший два часа вечернего времени почти на всех радиостанциях страны, быстро снискал всеобщую любовь, но обошел Жана стороной. На программу приглашали видных состоятельных людей, которые могли похвастаться крепкой большой семьей. Два часа они хвастались и давали советы о том, как любить жену так, чтобы она цвела и хорошела каждый год, как воспитывать детей, чтобы они хорошо учились, но все эти нравоучения оставались за гранью понимания Жана и не могли достигнуть его разума, потому что каждый поцелуй полковника был целым взрывом в его голове и его чреслах. Каждый поцелуй его полковника. Можно было не думать о том, как бы посмотреть на Мустанга, чтобы он не подумал ничего лишнего. Можно было кивнуть ему, будучи уверенным, что Мустанг обязательно поймет истинное значение любого жеста. Мустанг, как казалось, понимал все и готов был все принять, потому что… Поточу что это был он, Рой Мустанг, великолепный и невероятный, в которого Жан неосторожно влюбился, как мальчишка. Можно было кусаться, целуя, и рычать прямо в горящие губы. С Мустангом стало можно почти все, о чем Жан не рисковал даже думать. Потом — все кончилось. В один день. Месяц завершился. Солнце спряталось за грязно-темными тучами, и люди обозлились друг на друга, в Централе стало слишком тесно и слишком одиноко для всех. Жан просто нашел в кармане своей куртки письмо, подписанное его чертовым именем, его чертовой фамилией и его никчемной должностью. В предвкушении чего-то авантюрного, что было бы в духе Роя, Жан быстро развернул записку и бегло пробежался взглядом по тексту. Кровь тут же отлила от головы, а руки занемели. »… Нет никакого смысла больше поддаваться иррациональным порывам, мистер Хавок…» Мистер Хавок. Чертов Мустанг никогда так к нему не обращался. Он приписал это специально, чтобы уколоть побольнее, и это сразу бросалось в глаза. Жан ведь знал его, читал его так же явно, как и ту чушь, что полковник оставил ему в кармане. «Наши неформальные встречи причиняют нам обоим неприятности, так что я возьму на себя ответственность прекратить это. Вы понимаете, верно?» Нет, Жан не понимал. Пришлось присесть на ближайшую скамейку у входа в новый парк. Щелкнула зажигалка, высеклась искра, перепрыгнула на кончик сигареты. Сознание познало, что значит «странность». Жан пытался собрать мысли воедино, но что-то внутри него, разбитое и уничтоженное, звонко дребезжало при каждом вдохе и каждом выдохе. Это немного отвлекало. Самую малость. Вдалеке запел уличный музыкант, гитарные аккорды раскатились по площади. Письмо начиналось с прощания. «Я хорошо обдумал то, что происходит последний месяц». У Роя Мустанга не хватило смелости назвать вещи своими именами даже через подложенное письмо. Жану, знавшему его несколько лет, изучавшему его мимику и жесты, захотелось истерически хохотнуть. Не будь вокруг множества мамочек с детьми, которых так легко было напугать, он бы так и сделал. Надоело держать лицо. «В наших рабочих отношениях нет места подобным вольностям, мистер Хавок». У Жана перед глазами плясали буквы, над ним посмеивались запятые. Мустанг умел издеваться над людьми. Нервный взгляд невольно пробежал к самому нижнему краю письма в надежде выцепить последнюю, завершающую строку письма и прекратить этот ужас. Сердце Жана множество раз заходилось от страха, когда чудом мимо него летели пули и снаряды. Он задерживал дыхание, пытаясь не выдать своего присутствия, когда того требовала служба. Сейчас его сердце пропустило удар как будто просто так — ведь вокруг были люди, они улыбались друг другу, весь город пел и цвел, потому что Жан не был трусом и честно отдавал всего себя родине. А Централ предал его. «Я хочу позабыть о вас. И чтобы вы позабыли обо мне». Точно, ловко, безучастно. Целился на поражение. Музыка скрылась в глубине парка — певец ушел и гитару унес с собой. Сигарета дотлела почти до самого фильтра, на языке растаял горьковатый привкус. Жан сидел у самого входа в парк, вокруг сновали семьи, парочки, компании друзей. У людей был выходной. А Жан тупо пялился на листок бумаги, пока написанное укладывалось в голове. Укладывалось с трудом и треском. В виске заныло. Очнувшись от бесплодного созерцания, Жан выбросил окурок и закурил снова. На то, чтобы ускорить все стадии принятия, понадобилось куда больше времени и сигарет, чем хотелось бы потратить в теплый погожий вечер. Закономерные вопросы, конечно, появились в голове Жана — закричали сиренами, заискрили дефектным сигналом. Какие такие неприятности и откуда они взялись, Жан не понимал, не мог понять, не мог догадаться по нескольким строчкам. Думать вообще не хотелось, хотелось только курить. Вопросы остались в голове, там же и забылись. Стало ясно, что все неприятности и прочие причины внешних обстоятельств — просто отговорки. Прежде всего значение имело гадкое, липкое чувство в животе, похожее на тошноту. Оказалось, что Рой на самом деле не обладал ничем особенным и выдающимся. Он ломал людей и выжигал целые города, а потом прятался за свою всепоглощающую беспечность — Жану не верилось, но письмо в руке, незаметно и быстро смятое, заставляло верить, заставляло открыть глаза. После того случая формальности полетели одна за другой — запрос на перевод; одобрение от полковника, который выслал свою подпись на документах по почте, чтобы Хавок передал вышестоящим чинам; сбор вещей и прощание с остальными. Фарман долго и пристально смотрел в лицо Жану, пытаясь разгадать причину торопливого и неожиданного отъезда. Хорошо, что Жан не был восприимчив к гипнозу подобного рода, иначе уезжать было бы еще тяжелее. Последняя ночь в Централе запомнилась только беспокойным сном. Хавок просыпался каждые два часа, опасаясь опоздать на поезд домой. Ист-Сити спал, как и Централ, а Жану невыносимо хотелось домой, в свою маленькую квартирку, куда раньше он мог пригласить Лизу с Фарманом пропустить по стаканчику чего-нибудь вкусного и освежающего, куда он мог пригласить Брэду на чашечку чая, чтобы скрасить ожидание рабочих часов, куда он мог позвать полковника Мустанга, чтобы переждать дождь. Рой ненавидел дожди. И любил черный кофе с одной ложкой сахара. Жан выучил почти все, что ему нравилось и не нравилось, приноровился воспроизводить это в памяти, чтобы полковнику не приходилось беспокоиться из-за мелочей. За него на мелочи разменивалась его команда, и раньше их было много, так что задачи стояли несложные. Когда на Жана накатили чересчур нежные чувства, он остался один. И стало как-то тяжелее. «Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо». Жан, конечно же, вцепился в эту случайную свою мысль по неосторожности, нечаянно. В ней затеплилась неосознанная надежда на что-нибудь светлое, которую Жан не мог позволить себе в другой форме. Лучше вот так, эфемерно и расплывчато, лучше без обещаний и четких образов, лучше, когда ничего определенного нет. Нечто, разбитое на кусочки, оставалось неподвижным и больше не звенело, больше не пропускало удары и не заходилось от страха. На пыльном стрельбище, уступавшем размерами центральному, стало тесно и ужасно скучно. Жан был лучшим из лучших в своем деле, поэтому место ему нашлось в то же утро, когда он вернулся в родной Восточный штаб и отсалютовал генералу Хакуро. Но то ли его воинский дух выдохся, то ли Жан потерял сноровку: работа стала неинтересной и скучной, превратилась в рутину, которую пришлось влачить на своих плечах. Влачить по давно протоптанным дорогам, влачить свое тело на работу с кровати до штаба. Тащить себя насильно, потому что вдруг весь Ист-Сити превратился в нечто неизвестное. Город потерял нечто важное, без чего казался Жану совершенно чужим. Подходило время последних сборов урожая. Родители в магазине зашивались, поэтому им было не до вопросов, почему их сын вернулся из сияющего, приветливого Централа обратно, почему поменял начальство и почему ходил как в воду опущенный. А спросили бы — Жан все равно не признался бы. Его родители были слишком хорошими людьми, поэтому им не следовало знать, что их сын пошел по скверному пути «мужеложца», от которого в итоге и пострадал. Политика Аместриса отрицала всякие союзы, кроме традиционной семьи, и только после стольких лет службы своей стране Жан наконец понял, что это, должно быть, было правильно. Не просто так фюрер и все окружавшие его чины неодобрительно хмурились и морщились, когда слышали новости прогрессивных соседних государств. Наверное, в их старых, дряблых телах тоже когда-то было что-то, что раньше звенело и пропускало удары, а потом они все облачились в военную форму и начали стирать с карт поселения. Об этом нужно было думать не Жану, простому, скромному солдату, который пытался привыкнуть к своей уже привычной жизни. «Если не все места хороши, то везде может быть хорошо». В Централе было хорошо, в Ист-Сити тоже было хорошо, но все это «хорошо» кануло в неопределенное «когда-то». Когда пригрело бабье лето, Жан почувствовал себя чуточку лучше. Отрадно ему было видеть солнце и чувствовать почти летнее тепло. Это был кусочек детства, когда «хорошо» все еще оставалось с ним, в его жизни. Девушки доставали из шкафов стильные платьица, которыми не могли пощеголять летом, и выглядели до крайности довольными. Жан отчаянно вылавливал их улыбки, примеряя руки красавиц в своей руке, улыбался им, покупал цветы на свидания. Пока светило солнце, пока свежий яблочный сок лился рекой, он мог чувствовать себя сносно, прогуливаясь по маленькому скверу с подругой. Первую звали Вероника, вторую Марта, третьей не было. Налетели холодные ветра, и Хавок потеряли общение со всеми, кроме коллег. Девушки не писали писем и не звонили, так что угрызения совести и тоска обошли Жана стороной. Что-то в нем, что разбилось не так давно, разучилось тосковать. Девушки сияли красотой, с ними было интересно, однако больше он их не видел. Получалось странно. Ему писал Фарман: спрашивал, как дела, интересовался делами семьи и меж строк пытался разговорить Жана. «Не развалился еще Восточный штаб без нас с полковником Мустангом?» О. Взгляд остановился на неприметной строчке, Жан тяжело вздохнул, чувствуя, как грудь стиснуло необъятное ноющее чувство. На Фармана невозможно было злиться — он был человеком исключительно широкой и простой души, хорошим другом и отличным собеседником, по которому Жан все еще скучал. Но на это письмо ему очень захотелось не отвечать. И не отвечать более никому из Централа, потому что так этот проклятый город все еще тянул из него, простого солдата, жилы. Переписка окончилась безобидной шуткой. Жан вставал ночью, чтобы покурить и промочить горло. Не лучшей идеей было идти босиком — воздух уже начинал застывать, подступала зима. Родители суетились больше обычного, штаб проверял сводки и соотносил квартальные отчеты. Хавок был далек от этого, его дело было другим. Руки у него не дрожали с тех пор, как преподаватели военной академии научили его тело рефлекторной выдержке. За это их стоило поблагодарить — Жан кормился своими сильными руками и взведенными курками, не мучаясь размышлениями и психическими механизмами защиты. Темнело рано. Сумерки сыпались с неба, обрамляли горизонт, ползли по полям, а потом закономерно добирались до города, чтобы убаюкать людей. Жан доживал последний осенний месяц в крайне удрученном состоянии полного безразличия ко всему, что раньше увлекало его. Появилась новая привычка — теперь он включал радио, когда возвращался домой, чтобы не чувствовать себя слишком одиноким, и выключал затемно, когда глаза уже слипались. «Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо». Что-то крылось за этим. Что-то, что давало надежду. Жан повторял это одними губами, усмехаясь своей сентиментальности. Он повторял и повторял, заучивая это, только чтобы его мысли не возвращались к одному противному, тревожащему вопросу: как там Мустанг?.. Хорошо ли себя чувствует? Хорошо ли Лиза следит за тем, чтобы в ветреную погоду он застегивал пальто? Ведь он был как малое дитя, когда речь заходила о нем самом. Он умел о себе позаботиться, но как будто забывал об этом каждый раз, вместо этого покупал в подарок всей своей команде смешные шарфы каждую осень… А сам свой надевать не хотел. Жан смог улыбнуться, вспомнив прошлую осень. Порыв холодного ветра в открытое окно напомнил ему о течении времени. Сигарета едва не затухла. Ему очень хотелось, чтобы надежда, теплившаяся где-то в голове, вырвалась уже из простых слов и обратилась материальной удачей. Жану было нужно не так уж и много — кого-нибудь рядом, кто не предаст и не оставит, кто не забудет и не оттолкнет, еще желательно, чтобы этот «кто-то» обладал светлыми глазами и длинными волосами, большой грудью, и чтобы не был связан с военными. Так было бы лучше и куда проще. В середине ноября пошел дождь. И это вроде как нормально, но все равно стало неожиданностью, причем весьма неприятной. Промозглость и сырость совсем испортили Жану настроение. Он возвращался домой мокрый, потому что не имел привычки носить с собой зонт. Проще было отогреваться в теплой ванне и врать заботливой маме по телефону, что голос не осип, просто связь плохая. Радио играло музыку, прерывалось иногда на разговоры о семье, но неизменно возвращалось к песням из местных танцевальных клубов. Все, как на подбор, пели о любви, о нежных традиционных отношениях в такт ритмичных мотивов, чтобы охотнее было стучать по паркету каблучками. Так мило, так слащаво. Так банально. Жан занимался своими делами: разбирал и чистил пистолеты, пока из его приемника девушки вытягивали ноты сопрано, посвящая их своим кавалерам. Он особо не вслушивался в слова, потому что все они были одинаковые: сладкий, нежный, идеальный. В реальности таких мужчин не встретишь, и все это знали, но все равно с упоением нахваливали очередную песенку восходящей юной певицы и плясали под нее со своими партнерами. А Жан любил песни Селены Смит — немолодой женщины с хриплым, прокуренным голосом. Ее редко можно было услышать, и то на какой-нибудь богом забытой станции. Ее, однако же, хотелось слушать, и Жан делал погромче радио, а сам старался вести себя потише. Она пела о расставаниях. Она пела о том, что мужчины жестоки, а женщины коварны. И она была права, чертовски права. В слякотный вечер, пока дождь надрывался за окном, лекарством лилась ее песня. Жан курил последнюю сигарету из пачки и обещал себе с утра, перед работой, заскочить в магазин. Красивый женский голос с трудом заглушал беспорядочный рев дождя, пока дым клубился меж пальцев. Под песни Селены не танцевали в клубах, потому что никто не хотел думать о расставаниях. Лежа на неразложенном диване, Жан закрыл глаза и предался музыке. Поезд. Она пела о поезде, вечернем, почти ночном, на котором молодой мужчина убегал от своей любви. Селена никогда не уточняла, как ту любовь звали, никогда не говорила напрямую, носила она модную дамскую шляпку или полковничьи погоны. Не было «она» или «он». Наверное, поэтому ее и не любили неразборчивые массы. Жан потушил сигарету, вдавил ее в пепельницу. Смит пела о скрежете на рельсах. В ту ночь, как сейчас, шел дождь. Женский голос надломился, когда «кончились рельсы и начался перрон». Жан состарился вместе с Селеной на несколько лет за те пять минут, пока она рассказывала историю чужого трусливого побега. Потом радио неприятно зашумело, словно тот поезд все-таки смело дождем, и вещание прервалось. Как будто до Селены добрались и заткнули ей рот, чтобы переписать строчки ее песен и всюду вписать вылизанных до блеска моделей, играющих влюбленных девушек и мужчин. «Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо». Получилось глупо — то ли тавтология, то ли просто нарушение логических принципов. Немудрено, ведь Жан придумал это, зевая и сонно докуривая столичную сигарету. Бред не мог не прийти в голову, стоило просто отцепиться от него вовремя. Отцепиться от него вовремя. Отпрянуть, оттолкнуть, отказаться. Что-то это напомнило. Жан, наверное, был вдвойне неудачлив в любви. Диван привычно заскрипел, когда расслабленное тело поднялось. Хавоку не хотелось больше слушать свои мысли, поэтому он встал, чтобы настроить радио хоть на что-нибудь. Пусть горланят под матчиш. Все казалось лучше, чем монотонные звуки дождя за окном, помехи приемника и невыносимый скулеж в голове. Приемник перестал отзываться на прикосновения к кнопкам. Выключился, и все. Жан осмотрел его со всех сторон, даже стукнул пару раз, но музыка не заиграла. Видимо, постоянная работа порядком измотала старенькое радио. На завтра планировались новые покупки. До работы — сигареты, обязательно, чтобы не выть потом весь день. После работы — новый приемник, чтобы не выть потом всю ночь. Насмешливый выдох выдал не озвученные мысли — иронично вышло, что последним музыкальном вздохом стала песня Селены, настолько дорогая Жану, что он и сам согласился бы умереть только под нее. «Луна кроткая, как помыслы мои; Будет лучше, если я куплю билет и соберу вещи». Хавок выучил это наизусть. И, раскладывая постель, напевал сам себе, чтобы скрасить тоскливую тишину. Вышло почти шепотом, так сокровенно, будто нашептывало что-то из груди. Что-то, что осколками лежало там уже несколько месяцев. Пришлось повозиться с одеялом — Жан задумался, какая муха укусила его с утра и почему он вообще застелил постель. Фарман мог бы им гордиться. Наверняка он сказал бы что-то вроде «О, ты делаешь первые шаги на пути к полезной привычке». «Я захочу узнать — ты утаи, Еще вчера мы были счастливы, как дети». Не было ни единого намека на улучшение погоды. Похоже, дождь собирался хлестать всю ночь, чтобы наутро Жан промочил ноги и боролся с ребяческим желанием топать по лужам. «Мой поезд убежит, А я взгляну назад, спросив: Заплачешь ты, когда узнаешь, что наш союз разбит?» Жан определенно старел всякий раз, когда повторял слова приставшей песни. И делался мягче, чувственнее, уязвимее. Он, закаленный армией лейтенант. Улегшись в кровать, он потянулся инстинктивно к столику, но не нашел сигарет и с досадой хлопнул по подушке. Точно, завтра не забыть бы забежать за ними. Курить перед сном было своеобразным ритуалом, но идти под дождь в ночную промозглость ужасно не хотелось. Хавок решил, что сегодня обойдется и повременит немного. В полусонном сознании созрела картинка, как прокладывают рельсы для скоростного поезда с одним только пассажиром, который смотрит в окно и выглядывает кого-то. Но никого не было: только деревья, лесополосы и редкие раздолья полей. Знакомый до боли пейзаж — ровнехонько там, где кончались рельсы, упираясь в перрон Ист-Сити. Мужчина без имени и сердца добрался до своего места, и поезд затих. Дождь тоже стал тише. »… будет хорошо там, где нас нет…». Электрический дверной звонок скрежетом разрезал сонную тишину, и Жан нервно дернулся. Только начал засыпать — и чьи-то ночные похождения испортили ему чудные сны. Из-под одеяла вставать было совсем лень, но после двух звонков начали настойчиво стучаться в дверь. Кто-то знал, что Хавок определенно дома, и этот кто-то определенно хотел видеть именно его. Жан не был трусом, но был военным, поэтому достал из-под матраса пистолет и захватил с собой, приподнимаясь с дивана. У дома горел фонарь, но недостаточно, чтобы можно было увидеть улицу полностью. По правде говоря, он горел там, где это совсем не требовалось. Жан тихой поступью приблизился и посмотрел вниз, на щелку между порогом и самой дверью: носки простых мужских сапог. — Кто там? — глухо, спросонья спросил Жан. Звучало убедительно, будто он правда растерянно и глупо пытался осознать, кто стучит к нему среди ночи. — Мистер Хавок? Хавок дышал тихо, как привык вести себя на специальных операциях, а после услышанного за дверью голоса, казалось, дышать совсем разучился. И внутри дребезжать перестало. Руки подались вперед, хотя разум кричал остановиться. Он щелкнул замком и убрал цепочку. Полковник Рой Мустанг стоял на пороге, вымокший до нитки. В пальто, но без шарфа, и воротник едва прикрывал шею. Первым делом Хавок осмотрел его руки и посмотрел ему под ноги, и его затылок холодел от одной навязчивой идеи о возможном ранении. Крови нигде не было. Жан выдохнул бы, если бы все его тело не было напряжено до предела. — Я проездом здесь и… Понимаете, приехал на ночном поезде один. Все гостиницы уже закрыты… И все знакомые в разъездах. Жан слушал его как завороженный, то и дело подумывая ущипнуть себя. Не мог же он так простудиться, чтобы ему приснился настолько идиотский сон? А если он все-таки спал, то непонятно становилось, чего ему хотелось дольше — проспать в такой оказии до утра или немедленно очнуться. Хотя бы потому что драться во сне — не самая лучшая идея. А лицо Роя Мустанга, красивое даже в безобразном и растрепанном виде, так и напрашивалось на пару-тройку ударов. С подола черного пальто текли капли. Как было видно, он здорово промок. Жану правда хотелось врезать ему сначала собственным кулаком, а затем добить дверью, но он сглотнул и глухо сказал: — Входите, полковник. Полковнику хватило совести войти. Жан растерялся, когда защелкнул за ним замки. Стоило что-нибудь предпринять дальше? Лечь спать? Отправить Мустанга в ненавистный дождь искать другой ночлег? Если бы у него ничего в груди не дрожало при виде промокшего и шмыгающего Роя, он бы обязательно так сделал и насладился тем, что полковник заболеет. Но, черт возьми, он был таким сентиментальным и уязвимым. Рой Мустанг все еще заставлял душу волноваться. Если бы Жан не преуменьшал и признался себе честно, то сказал бы, что впервые за несколько месяцев почувствовал, как плечи расслабляются и становится легче дышать. Потому что… Потому что Рой Мустанг стоял перед ним спустя столько времени разлуки, стоял живой и здоровый, со всеми конечностями, правда, немного усталый с дороги. Стоял без шарфа и, как видно, забыл зонтик — не изменял своим дурацким привычкам. Полковник мог быть уже кем-то повыше, Жан не имел возможности знать наверняка, Жан не получал о нем новостей уже очень давно и начинал сомневаться, что они когда-то вообще были знакомы. Как здесь не засомневаться — бывший начальник не сказал ни слова, войдя в теплый дом, явственно ощущая тяжкий груз вины, сдавивший ему челюсть. Поделом. — Снимите пальто, можете повесить его у двери сушиться. У вас и вещей нет? — Нет, — ни саквояжа, ни чемодана. Жану показалось это немного странным. — Пройдите потом на кухню, я налью чего-нибудь, чтоб согреться, — бросил Рою Хавок и ушел первым, не найдя в себе силы посмотреть на Мустанга еще раз. В прошлый раз подобная слабость очень плохо кончилась. Джин разлился по бокалам, совсем немного, для согреву. Рой двигался неловко, скованно. Жан помнил его не таким. Он был более уверенным, более высоким, за это Хавок его и… Тишина давила на виски, Жану стало совсем невыносимо. — Как дела в Централе? Стоит еще? Дешевенький, но сносный джин приятно обжег рот. Жан давненько не выпивал — не было ни настроения, ни приятной компании. На этот раз компания оказалась ужасной, видно, это и подкупило немного пригубить. Мустанг с опущенной головой уставился в стол, за которым сидел. — Централ-то?.. Стоит, куда ему деться. Хавока как будто укололи, и он от этого разозлился. Если Мустанг не хотел разговаривать, а хотел просто воспользоваться добротой разбитого им же сердца, мог так и сказать. Мог ведь? Мог, если бы хватило смелости. В прошлый раз почему-то не хватило. — Как мисс Хоукай? Каин? Ватто? — Все живы-здоровы, — Рой припал губами к стакану, как к спасению из какой-то ужасно опасной ситуации. Хавок отвернулся от него — это была пытка. Так странно, словно действительно сон в бреду. Жан столько дней уговаривал самого себя быть выше гнусного поступка Роя и не бранить его последними словами даже наедине с собой, чтобы Мустанг позже поступил еще хуже и мозолил глаза. — Понятно. Ну, допивайте. Я пойду поищу, где и что вам постелить. Мне завтра на работу, поэтому приготовьтесь встать пораньше, чтобы выйти вместе со мной. «И убраться отсюда куда подальше», — еще бы немного, и Жан сказал бы это, специально взглянув в глаза Роя, где таилась его собственная мгновенная смерть. Он хотел бы умереть прямо сейчас, в секундном порыве, во власти зашкаливающих за здравый разум эмоций. Но он все еще был мужчиной с определенными воинскими обязанностями. Смерть — непозволительная роскошь для таких. Воинские обязанности ясно обозначали, что Жану стоило пойти спать, потому что рано утром он должен был явиться на работу. Кроме того, это был замечательный путь отступления. Жан развернулся к двери… — Я идиот. Я идиот! … и остановился. Рой Мустанг определенно не мог опьянеть от пары глотков джина, но его чуть хриплый голос явно выдавал горечь и что-то, что он прятал в себе и сглатывал уже очень давно. Жан хотел бы послушать, если бы однажды Рой Мустанг своим бессовестным поступком не разбил ему сердце. Жан хотел бы помочь Мустангу, если бы Мустанг не был невыносимой сволочью. И глаза, которые он не видел так давно, и губы, на которые не рискнул ни разу посмотреть, все оно будто дрожало. Рой решался, боролся с чем-то внутри себя, и это страшное что-то нельзя было выжечь алхимическим огнем. Еще глоток, чтобы говорить стало полегче. Хавок стоял и ждал. Потому что перед ним сидел Рой Мустанг, невыносимая бессовестная сволочь, которую Жан не смог разлюбить. — Я идиот, — повторил шепотом Рой, силы говорить дальше не находились. — Почему вы так думаете? — со вздохом спросил Жан, глядя на него незаинтересованно и стараясь походить на чужого человека. — Потому что я не смог забыть. Что-то в Жане взорвалось. Скорее всего, это было терпение. — Что забыть? — Вас. Тебя. Дважды два сложилось в светлой голове Хавока. Сразу стало понятным отсутствие какого-либо багажа и рабочих бумаг. Кулак сжался сам собой. — Я идиот, потому что поступил по-идиотски, потому что сделал это все так отвратительно! Я понимаю это, я понял это давно, я знал это, когда писал тебе. Я не мог не сделать этого, понимаешь? Нет, Жан не понимал. И не хотел понимать его. — Вы не в себе. У вас температура, наверное, — безразлично бросил Жан и хотел было вернуться в спальню, крайне разочарованный и подавленный, но застыл, когда пальцы Мустанга сжались на его плече. Касание через ткань спальной рубахи отдалось теплом, которое вот-вот должно было перерасти в ожог. — Пожалуйста, останься. Раньше Мустанг не говорил пожалуйста, не просил, не умолял — надобности в этом не было, полковник только приказывал и раздавал поручения. Жан и остальные не то чтобы с радостью и охотой бросались все выполнять, у них не было выбора и возможности отказаться. Сейчас лейтенантские погоны не обязывали Хавока выполнять приказы не своего непосредственного начальника вне чрезвычайной ситуации. Но, бога ради, Хавок не мог не обязать себя сам. Он остался, потому что Мустанг еще никогда так не говорил, еще никогда не смотрел так выжидающе, не выглядел настолько потерянным. Мустанг никогда не выглядел таким непохожим на себя. Жан заставил себя не смотреть Рою в глаза — они все еще несли в себе настоящую опасность, а Жану расхотелось умирать. — В рядах армии начались преследования. В Централе был переполох, когда поймали какого-то прапорщика, перехватили его рабочие письма. У него был роман с лейтенантом, — Мустанг звучал так, будто ему сдавили горло, и говорил он из последних сил. Если бы это и правда был его последний вздох, он бы все равно договорил, потому что Жан остался здесь для него и слушал. Но все еще не понимал. — Какие преследования? Какие письма? — Ты помнишь, когда начали транслировать «Крепкий брак»? — В начале лета, и что? — Жан захотел повести плечом, чтобы сбросить руку Мустанга, но обнаружил, что почти не властен над своим телом. — Тогда и начались преследования и проверки. Всех от сержанта до генерала проверяли на так называемую «причастность к гомоэротизму», — пальцы Роя дернулись, и Жан это почувствовал. — Читали нашу корреспонденцию, до которой могли добраться, и повсюду были глаза и уши. Внезапные ссылки в отдаленные части перестали быть внезапными, все понимали причины и значения. Жан слушал, но все еще не решался взглянуть. Мустанг говорил не в пустоту, и его замедленные движения, его крепкая, но осторожная рука на плече выдавали его страх. Никто на свете не мог бы сказать наверняка, умел ли еще Огненный алхимик испытывать страх. — Они добрались бы до нас. Меня бы перевели в желаемую часть, а тебя — на север, в нечеловеческие условия. Я решил, что в Ист-Сити всяко лучше, чем в горах. — Ты решил за меня, — поправил его Жан. — Я решил, чтобы было лучше, и чтобы мы оба остались в безопасности. Рой Мустанг не был неправ или был прав лишь отчасти, осознание никак не приходило к Жану. Все происходящее ощущалось как груз и как тяжесть, как неприятное известие, как мокрая одежда и боль в затылке, как высокая температура в бредовом сне, и не более. Мустанг стоял перед ним, и он был живой, настоящий, как будто раскаявшийся, замерзший и понурый. Хавок решился рассмотреть его лицо повнимательнее и только теперь понял, что у Роя пролегли синяки под глазами чуть больше уже привычных. Рой Мустанг значительно изнурил себя, или же его изнурили внешние обстоятельства: в голову первой же пришла идея о нескончаемых проверках и слежке, о которой до этого часа Жан не имел ни малейшего понятия. А полковник Мустанг все это время ощущал на себе чужие взгляды так явственно, будто они были нарывами на его коже. Жан нервно дернулся. Еще не хватало его жалеть. — Прости меня. Прозвучало так просто, будто слова умеют отматывать промозглые месяцы, лишенные всякого смысла, из которых точно выкачали жизнь и в которых оставили тупое существование. Так легко, будто слова могут заставить его простить человека, ради которого он готов был пойти в ад. Жан вспылил из-за этой всепоглощающей беспечности в голосе Роя и поступил опрометчиво: взглянул в глаза Мустанга. О боже. Подобный взгляд Жан видел лишь несколько раз, в одном и том же месте, в одно и то же время — утром в зеркале, пока брился перед работой. Все тот же омут, в котором смерть стала бы отрадой, но омут этот пожрал сам себя. Мустанг изменился почти до неузнаваемости, Жан не смог бы разглядеть его в толпе, если бы только давным-давно не выучил каждую черту его лица, каждую морщинку, каждое вкрапление в темных радужках. Жалость не могла не сжать его сердце, которое впервые за несколько долгих месяцев забилось быстрее. Омут умолял его, взывал к нему, и это было так неправильно, это было так не в духе полковника Мустанга. — Ты мог просто… просто сказать мне обо всем. Люди умеют разговаривать, тупица, — процедил Жан, глядя ему прямо в глаза, разглядывая черный омут и теряя под ногами опору. Начинал тонуть. — Разговоры затянулись бы и отняли у нас время, — Мустанг не оправдывался и не пытался придумать отговорку на ходу, но ему все равно казалось, что звучат его слова просто отвратительно. — Ты тупица, — повторил Жан. — И идиот. Ты думаешь, приятно было получать известия о том, что ты бросаешь меня, толком даже не рассказав о том, что сам чувствуешь? Ты никогда ничего не говорил, ты только делал вид, что все хорошо, а сам что? А сам сходил с ума из-за паранойи! За кого ты принимаешь меня, а, полковник? Ты думаешь, я предал бы тебя? Думаешь, это все было для меня простой интрижкой? — лицо Жана пылало, изо рта рвалось еще множество нелестных выражений, которые он с трудом проглотил, потому что… Он определенно все еще любил Роя Мустанга. Он любил его все эти месяцы. Пытался забыть, пытался обозлиться, завести девушку, стереть следы его присутствия из своей жизни. Однако каждый день Хавок приходил на работу и ловил обрывки слухов, вслушивался краем уха в чужие разговоры. В Восточном Штабе должны ведь вспоминать полковника, который дослужился до Централа?.. Вспоминали, на радость, но редко, к сожалению. Недостаточно, чтобы удовлетворить прегадкое любопытство. — Я тупица, — согласился Рой и усмехнулся от бессилия, чтобы хоть немного разрядить давящую атмосферу. — Я не хотел втягивать тебя в эту грязь. — Что ты называешь грязью? То, что за такими, как мы, охотятся, еще не значит, что мы грязные… Я понимаю, что я не был идеальным, но я уж точно не просил отвечать на мои чувства и уж тем более вертеть мной. — Я не об этом! Теперь тупица — ты! — вдруг Мустанг точно взорвался, словно Жан неосторожно наступил на мину. — Ни я, ни ты. Мы не грязные. Мне плевать, кто что думает, но это работает, пока остается в головах. А когда они, — Рой указал пальцем в потолок, и Хавок сразу понял, — назначают слежку и смотрят мою почту, когда они наблюдают за тем, кто сколько времени проводит друг с другом, тут я чувствую, будто у меня хлюпает грязь под ногами. И я не мог дать вымазаться и тебе в этом. — А теперь можешь? Зачем ты приехал? Мустанг осекся. Слова нашлись не сразу. Жан все еще смотрел в его глаза, не понимая, почему темная вода не затягивает его, почему не заполоняет легкие. Жан так любил его, что идея ударить полковника за все это недоразумение все еще до мании прельщала. — Ты перестал отвечать на письма Фармана. Никому больше не отвечаешь. Я заволновался. — Ведь можно было навести справки обо мне через Штаб. — Штаб расскажет мне, как у тебя дела? Здоров ли ты? Штаб покажет мне тебя, если я прикажу? — Обычно твои приказы имели должный эффект, где бы это ни требовалось, — с толикой грусти сказал Жан и отвернулся. Силы, чтобы сопротивляться черному омуту, кончились. — Я не должен был приезжать, но… приехал. Выдержки никакой, — досадливо пожаловался Рой. — Это недоразумение. В прошлый раз я не нашел смелости сказать тебе в лицо, чтобы ты уезжал. — Поэтому теперь приехал сам, — закончил Хавок. — Если бы ты подумал чуть дольше, чем пару секунд, не нужно было бы мокнуть под дождем сегодня ночью. Я ведь мог не пустить тебя, меня могло не быть дома. — Я понадеялся на удачу. — Удача, — со смешком повторил Жан. — Хотел бы я иметь частичку твоей удачи. Знаешь, для чего бы я ее использовал? Я бы вернулся назад и сжег то проклятое письмо до того, как ты положил его мне в карман, я бы усадил тебя на место и заставил рассказать все напрямую. Нет, я бы вернулся еще раньше и… И знаешь, что? Я бы поцеловал тебя еще раз. Я бы поцеловал тебя как в самый первый раз, потому что я ни капли не жалею, даже если бы мне снесли за это голову! Руки дернулись, потому что дождь за окном стал слишком громким, потому что Мустанг оставался все таким же невыносимым и замечательным, потому что Жан все еще любил его до мимолетной дрожи. Рой стоял рядом, точно оголенный провод или бомба без всякого управления, нервный и взбудораженный, готовый в любую секунду взорваться от стыда или радости. Сказать «я рад» или «я тоже» — этого казалось мало, никаких слов не было бы достаточно. Хватило бы, если бы Рой мог вынуть из себя душу, наизнанку ее вывернуть и показать Хавоку. Его глаза были мирным небом, о котором Рой мечтал, его глаза были мечтой. Он — он был мечтой Мустанга. — Прости. Пожалуйста, прости, — все еще не было достаточно, но Рой не смог придумать ничего лучше, ощущая, как мирное небо прожигает его внимательным взглядом. Это длилось так долго, целую вечность в размере пары секунду, прежде, чем Жан поцеловал его. Как в первый раз — несдержанно, почти жадно и почти кусаясь, чтобы можно было ощутить Роя под кожей, чтобы можно было вновь почувствовать его своим. Определенно, секундная слабость взяла над ним верх, и он сдался на милость низких, почти унижающих желаний. Его унижающим желанием всегда был Рой Мустанг. С эффектом дежавю он вновь ответил на его чувства, вновь притянул его к себе, вновь схватил его за голову и целовал все лицо без всякого разбора, без всякого намека на приличие. — Я не хочу отпускать, — прошептал Жан ему прямо в губы, прямо в горячий рот, когда потребовалось вздохнуть и оторваться от Мустанга. Признание сделалось еще интимнее, чем могло бы быть. — Я больше не хочу отпускать, — это значило «делай, что хочешь», это значило угрозу и клятву. — Я не отпущу, — тихо, почти неслышно сказал Рой, но Жан давно научился ловить каждое его слово, угадывать каждый его жест. Воздух кончился слишком быстро, жар разлился буквально всюду. — Я хочу спать, — вдруг признался Хавок, оставил поцелуй на подбородке Мустанга и уткнулся в его плечо. — И тебе нужно. Завтра на работу, а тебе, наверное, на поезд. — Завтра немного опоздаем, — попросил Мустанг. Снова без «пожалуйста». Это нравилось Жану, потому что так было привычнее. — Завтра не ходят поезда. — Опоздаем, потому что будем долго разговаривать, я полагаю? Без подробных объяснений и планов на будущее никто из этого дома не выйдет. Мустанг сам потянулся и мазнул горячими губами по щеке Жана. Получилось мокро и неаккуратно, но что-то в Жане заставило его прекратить дышать на несколько мгновений. — Хорошо, — согласился полковник на приказ лейтенанта. Не мог не согласиться, потому что любил его. Любил почти так же, как мирное небо над головой. Может, даже чуточку больше. — Нам придется скрываться, — хотел было начать Рой. — Я согласен хоть на бегство, тупица, просто замолчи. Мустанг и правда замолчал, потому что губы Жана интересовали его больше всего на свете в ту минуту. И думать совсем не получалось, щеки и уши горели, Хавок был требователен в том, чтобы забрать у Мустанга каждый вдох и каждый выдох. Так хотелось потеряться в поцелуе, забыться в горячих объятиях. Жан мог наконец позволить себе, мог наконец закрыть глаза и почувствовать настоящее счастье от того, что его целует тот, кого он так сильно желал. Живой, здоровый, любимый. Рой Мустанг рассказал, что безумно скучал, что вся его жизнь переменилась после того, как он подписал прошение о переводе. Еще он сказал, что не смог найти себе никого, ему просто было противно, что отпустить ночной поезд с единственным пассажиром он не сумел. Правда, на самом деле не сказал он ни слова, но Жан все это понял, оглаживая его лицо, глупо и по-ребячески порыкивая от простых поцелуев в щеки. Еще Мустанг признался, что любит его, но молча, не разрывая драгоценных долгожданных ласк. Жан поверил ему. Даже если бы Рой врал, он поверил бы ему. За окном шел дождь. Пробарабанил до утра. Фонарь у дома перестал работать в четыре утра. У Жана совсем вылетело из головы, что на утро у него нет сигарет и что ему нужно было заглянуть вечером за новым радиоприемником. Но казалось, что это не страшно. Все стало каким-то менее пугающим: и приближающаяся зима, и упадок настроений, и банальное самочувствие. Хотя бы потому, что у Жана под боком лежал любимый человек, закутанный с ног до головы в одеяло им самолично. Новый радиоприемник и даже пачка сигарет могли бы подождать. Если бы Селена это видела, она бы поняла и, может, написала песню, о том, как расписание поездов перепутали, и мужчина не смог уехать. Она бы наверняка спела о том, что на том вокзале двое влюбленных долго-долго разговаривали, а потом ушли вместе, скрываясь от вездесущих глаз. За это он и любил ее. «Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо». Недостающий элемент наконец нашелся. Он сопел совсем рядом и выглядел совершенно беспомощно. Совсем не так, каким хотел казаться. Сердце Хавока сжалось тоской — Мустанг так много брал на себя, так много держал в себе, поэтому только во сне казался живым человеком со своими проблемами и беспокойствами, со своими кошмарами и навязчивыми мыслями. Жан сел в постели и размял шею, стараясь не скрипеть матрасом. «Не все места одинаково хороши, но везде может быть хорошо — с ним». С кем «ним» могла знать наверняка только Селена Смит.