Свита

Йоэль его просьбу воспринял с легким удивлением, которое, впрочем, перекрыло искреннее удовольствие. Кончики острых ушей блаженно порозовели, как пионы, и зашевелились, волнуя серебряные пряди. Даже лепестки растущих на подоконнике растений завозились. Невольно напрашивалось сравнение с приятно смущенной действиями своего кавалера дамой, которая сучит ногами и в удовольствии, как сова, куксится и блаженно улыбается. Уши прясть не перестали и тогда, когда Йоэль непосредственно приступил к выполнению просьбы, которую мельком назвал «дружеской помощью», пускай тут же как-то смятении прикусил язык. Он так поспешил скрыть эту заминку, что обжег этот самый язык о горячий чай и уйкнул — красиво, как капля дождя срывается с изумрудного листа прямиком в успокоившийся ручей. Митя не возражал против иной формулировки, имеющий оттенок… Теплоты. Да, пожалуй, так. Энтузиазм Мити был столь ярок, что Йоэль сразу смекнул, что к чему, и, к еще большему нетерпению Мити, только пакостно улыбался и продолжал проговаривать слова и их перевод. Митя в нетерпении ерзал, и уж точно протер бы дыру — вопрос был лишь во времени и в том, где дыра появится быстрее: на его брюках или же на диване? — но Йоэль по-кошачьи ухмыльнулся, разжигая огоньки в блестящих глазах, и загадочно отпил чая. Уши аж торчком встали в предвкушении; тонкие кольца ловили отблески от ламп. Жертва в ловушке. Митя же, ощутивший себя зайцем в затянувшихся силках, помрачнел и одарил Йоэля нарочито обиженным взглядом. — Бите, — совсем без уважения буркнул Митя, сам не зная, на идише или на немецком. Йоэль покачал головой — серебряные пряди разве что не звенели. — Плохо, Дмитрий, очень, очень плохо. Таким образом вы таки добьетесь от… — глаза сверкнули павлиньями перьями, — объекта своего обожания только недоумения. — Оно мне и на руку! Объект… она не поймет — а я хоть выскажусь. В лицо ведь! И душу отведу, и… — Митя хохотнул, — и жив останусь. — Она… — Йоэль отпил сладкого чая. — Из ближнего вашего круга мне известен только один человек с волосами цвета льна и серыми глазами. Я уверен, что в его принадлежности к мужскому полу ни у кого не возникает сомнений. Митя опустил взгляд. Ему казалось, что Йоэль по-настоящему издевается. Вот-вот плавное журчание родника сменится ревом водопада, и Митя захлебнется в потоке ругани и брани. Жестом не виноватым, но серьезным и ожидающим, Митя сцепил пальцы и пощелкал ногтями. Вот если сейчас Йоэль ничего не скажет, а продолжит нагнетать молчанием, как нагнетает нынче погода на стыке осени и зимы, то Митя прямо скажет, что Йоэль его — компрометирует. Невольно вспомнилась осечка Йоэля и такие солнечные слова… Внутри у Мити будто кровь холоднее стала. Отчего-то он знал, что Йоэлю можно… Не довериться, конечно… Но доверить точно. — Кого ваша светлость пытается обмануть? — прервал наконец затянувшееся молчание Йоэль. Цветки с интересом воззарились на Митю. «Себя», — угрюмо подумал Митя, звякая кружку в тарелку. Лепестки стоящих на подоконнике цветов будто передразнили его и тут же расхохотались, завозившись и падая на ковер кровавыми каплями. — Вы бы как козлик на веревочке вокруг да около не ходили, — ласково протянул Йоэль. — Легче будет. Митя кивнул — и его словам, и своим же паническим мыслям. Уже на выходе во двор Митя обернулся, чтобы задать Йоэлю такой важный вопрос, но, наткнувшись на нежные, теплые глаза, понял, что если его где и не примут, то явно не тут — не знает пережившая испытания душа еврея отторжения. Будто в подтверждение мыслям Мити, Йоэль тихонько мотнул головой, улыбнувшись. Принимает. Быть может, не понимает и не осознает, но принимает уж точно. * Ингвар смело запрокинул голову, делая крупные глотки, и по мере опустения стакана менялось и выражение его лица. Он зажмурил глаза, нахмурил брови, а на щеках запылал румянец. Стакан звякнул о стол. — Что это такое? — Клюквенная настойка. — Я подумал, что компот… — Ингвар шмыгнул носом. Он вытянул свои ноги к самой печке-буржуйке, согревая остывшие на холоде пальцы. Настойка отогрела его, будто накрыла пуховым одеялом. Митя подобрался чуть ближе. Не вертеться, сказать все сразу, а там — будь что будет… За окном было синее небо, истыканное серебряными звездами, а в спальне горело только пару свечей на столе у кровати да на ковер отбрасывались полосы пламени, мурчащего в печи за решеткой. Мите показалось, что он моргнул, и моргание это почему-то сопроводилось мокрым, быстрым касанием к губам. Охнув, Митя коснулся губ. Сидящий рядом Ингвар был красным. Начиная от лица и заканчивая шеей и ушами — все напоминало свеклу в разрезе. — Ингвар… — Закроем на это глаза, — прошипел Ингвар. Митя бы очень хотел, чтобы это все было красиво и поэтично, торжественно и пафосно, но вышло тихо и смущенно. Он подсел ближе, обнял Ингвара за шею, очень стараясь, чтобы жест не получился хрупким и жеманным, и… С урчанием впился в его губы своими. Ингвар с готовностью обвил его пояс своими крепкими руками, вдохнул и позволил Мите вжаться в жар и влагу его рта. Сопение какое-то время тревожило тишину, они оторвались друг от друга, дыхнули, переводя дыхание, клюквенной настойкой… Вновь слились в поцелуе, доводя друг друга до мурашек губами и ладонями… Ингвар вдруг коротко мыкнул, как испуганный бык, и оторвался, утер мокрые губы, уставился на дверь. Алексис с каменным лицом оглядел их и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. — О-он… — Ему совершенно без разницы, чем мы тут занимаемся, — успокоил его Митя. Мурчали дрова в печке. — Митя… — Митя переложил ладони ему на грудь. Сердце словно стучалось, стараясь коснуться Мити. Ингвар окольцевал его запястье своими пальцами, потрескавшимися от холода. — Как давно?.. — Где-то с две недели. — Молчали почему? — По той же причине, по которой хранили молчание и вы. Ингвар стушевался, и Митя, чтобы он не чувствовал себя глупо, взял его лицо в ладони. Быть глупыми — так вместе. * Утром губы у юношей опухли, так что оба взглянули друг на друга и, не сговариваясь, тут же завернулись в теплые перины, безбожно пропуская завтрак. Только лишь яркий, красный цветочек герани скромно поцеловал окно и скрылся, напоследок словно бы усмехнувшись всеми своими лепестками.