***
Ему напоминанием о лете — россыпь веснушек на щеках, горстка самодельных значков и въевшийся запах сигарет. Он въелся не в одежду и не в кожу его рук, он въелся в мозг, поселился в воспоминаниях, забился смолой в сердце. Поэтому оно, думает Салим, так вязко стучит. Рядом с веснушками и сигаретным дымом, надо же, билось-билось-билось. А теперь — вязко стучит. Всё вокруг тягучее, словно в меду. Время еле течет, стрелки щелкают реже, ленятся и не торопятся приблизить следующее лето. Салим следующего лета ждет и боится в одинаковых пропорциях. Ещё бы он понимал что-то… в математических пропорциях. Но знает: чтобы приготовить рис, надо соединить крупу с водой один к двум. А чтобы дождаться лета, надо соединить снотворное одна к трёхстам миллилитрам. Он не может спать по ночам, потому что в городе, — даже его небольшом, — ужасно шумно. И нет звезд. Нет поцелуев у озера, сигаретного дыма и проводов туда-сюда. Здесь, в городской пыли, сердце не бьется-бьется, а — вязко стучит. Ему не помогает снотворное, но помог бы хриплый голос с южным флоридским акцентом, смех после нелепого «Шошони», взрыв хохота — после более нелепого «Вапити». Слезы, как лупы, на веснушках и поцелуй мокрый вовсе не из-за слюны. Но у него есть только одна таблетка к стакану воды.***
Лето застигает его врасплох. Салим так отчаянно его ждал, что не заметил, как календарь перевалил за май, побежал, понесся галопом по датам. Первое, третье, пятнадцатое, двадцать пятое. Ему нельзя надеяться. Нельзя переживать, складывая в рюкзак дополнительные станки для бритья, укладывая осторожно пару пачек дезодоранта, и, — О, Аллах, — презервативы. Зачем ему на вышке презервативы? Затем, что Колчек старше ещё на год. Затем, что Салим — тоже. Затем, что Джейсон может и не приехать. Сердце теперь — бьется-бьется-бьется, но Салим этому не рад. Он рад чистому воздуху, сочной зелени и бесконечно звездному небу. Рад костру, разведенному строго в кругу крупных камней, блокноту, который исписан бессмысленными рассуждениями. Звезды по небу, как веснушки по щекам. Их не сосчитать, но ему хочется попытаться. И Салим, запрокинув голову, считает. Сбивается, начинает сначала, засыпает между тысяча тридцать второй и тысяча тридцать третьей. Мимолетом думает: веснушки губами считать будет поудобнее. Если они приедут. Они не приезжают. Рэйчел подкалывает его всё чаще, напоминает и напоминает о вожатом, которого он привел к себе и с которым они легли спать в одну кровать. Шутит, что Салим теперь — Рапунцель, а Джейсон — его принц. — Хватит! — Он впервые срывается, сжимает рацию с такой силой, что пластик скрипит. Возникают помехи. — Пожалуйста. Хватит. Рейчел не отвечает. И про Джейсона больше не говорит. Июнь степным травяным комком переваливается к июлю. Такой же пустой на события, как и предыдущие май, апрель, март, февраль… Сердце снова — вязко стучит. Пятого июля Салим перестает смотреть на календарь и ждать. Патрулирует лес, ходит, небритый и уставший, к озеру, чтобы прогнать разбушевавшуюся молодежь, подкармливает местного енота раздобытыми зерновыми батончиками. У того глаза хитрые и внимательные. Только веснушек не хватает. — Знаешь, — рация шипит голосом Рейчел, — ну сколько ещё на твою голову будет парней? Салим вздыхает, смотрит на зарядную станцию, закинув ноги на стол. Чешет отросшую до бороды щетину. — Я знаю, что ты слушаешь. Вижу тебя. Так вот, ну чего ты так убиваешься. Приедет ещё какой-нибудь вожатый ты и… — Рэйч, — Салим всё же берет в руки рацию, нажимает кнопку, — ты опять напилась текилы? — Ну может выпила чуть-чуть. Чуть-чуть с конца, — хихиканье, — какая разница. Я трезва как… Как гризли! — Я читал, что не так давно где-то неподалеку отсюда гризли наелись забродивших фруктов… — Са-а-а-алим. Ты зануда. Я вообще хотела сказать… Её прерывает шипение. Салим смотрит в окно. Закат золотисто-оранжевым разливается, подсвечивает горы потрясающей красоты светом. Лучи солнца обрамляют их, как нимбы. — Завтра приезжают скауты. Встреть их. Рэйчел отключается, но Салим знает, что она видит, как он падает со стула. Падает, потому что сердце начинает биться-биться-биться. Скауты и правда приезжают. Только вот не те. Осман выходит к ним, бритый, умывшийся, пахнущий не потом-костром-землей, а дезодорантом «old spice». Чувствует себя дураком, выискивая взглядом затерявшегося где-нибудь в лесу вожатого. Того вожатого. С веснушками, сигаретным дымом и мокрыми поцелуями. Его нет. Но рассказать детям пару нравоучений приходится, а также — пожать руку не тем молодым парням. Сказать: вы обращайтесь, если нужна будет помощь. Конечно-конечно, я помогу. Шагая по тонким звериным тропинкам, Салим вытаскивает рацию. — Давай я приду к тебе, и мы напьемся? — Эээ… Работа… — Рейч, — голос у Салима гулкий, могильный, смертельно уставший. — Ладно-ладно. Но идти тебе придётся долго. — Не в первый раз. Он смотрит себе под ноги и не хочет поднимать головы. Зажимает плечи, будто рюкзак слишком тяжелый, хмурится и плотно сжимает зубы. Ну а чего он ждал? Что горячий парень, родом из, мать его, Флориды, приедет? Для него прошлое лето, наверное, хоть в это всеми силами не хочется верить, являлось всего лишь развлечением, очередным августовским приключением, забавой, то, что забывается с рассветным солнцем, высыхает слезами на щеках. Что потом просто изредка с теплотой вспоминаешь. То, чем это было для Салима, увы, проблемы только Салима. Так и идёт. До самой вышки. До деревянной, покоцанной временем лестницы. Не отрывает от земли взгляда. — Ну охуеть! — голос звонкий и знакомый, только более хриплый, раздаётся сбоку. В нос бьет запах сигарет, и сердце резко бьется-бьется-бьется. — А я ждал более тёплого приема! Салим вскидывает взгляд. У болвана ветки застряли в волосах, на щеках — пара ссадин, а ещё бесконечным млечным путём по ним веснушки. — Я с оврага ёбнулся, пока к тебе добирался. Так и будешь на меня пялиться? Я нынче не с багажом из кучи детей-самоубийц, а один. Чтобы… Голос льется летним воспоминанием. Перед ним мираж, галлюцинация, что-то нереальное и вышедшее из прошлого. Только ссадины, морщинки у глаз, взгляд, потяжелевший на год, голос, похрипевший от курения, доказывают — не мираж. Не воспоминание. Живой, вот, стоит напротив и тараторит глупости, как раньше. —…ну и короче вот. Так что я тут… Салим? — Джейсон уязвимо хмурится, сжимает ладонями со сбитыми костяшками, по которым кровь и пыль, рюкзак покрепче. Может его тут никто и не ждал? — Всё в порядке? Ответом Джейсону — крепкие объятия. Рюкзак с самым важным для выживания падает им под ноги. И Салим, дорвавшись наконец, целует губы, щеки, шею, хочет прямо сейчас пересчитать все веснушки, но вместо этого концентрируется на губах. Колчек отвечает тут же, зарывается пальцами в волосы, сжимает, кусается, всем телом подаётся навстречу и неуверенно-задавленно стонет в губы. — Приехал, — не своим голосом шепчет Салим, — приехал. Целует снова. И снова мокро не от слюны. — Ну, блять, конечно. Я ж обещал. Ох, знал бы только этот юный наглец с флоридским загаром и белоснежной улыбкой, сколько таких обещаний Салиму доводилось слышать. В ореховых глазах отражаются солнечные лучи. Сквозь ветки они играют у него на скулах, и Осман вспоминает про ссадины. — Ох, идём. Идём, наверху аптечка. И голосом из рации, ехидно: — Значит, тебя сегодня не ждать? Да, думает Салим, рассматривая веснушки на щеках, ветки в волосах и улыбку. Сегодня его не ждать.***
— Она всё так же тебя сталкерит? — Спрашивает первым делом Джейсон, пока Салим пинцетом вытаскивает ему из ранок мелкие камни и тонкие еловые иголки. — Тебе не кажется, что это… Ну, пиздец? Осман в ответ смеется и качает головой. Задевает кожу и тут же дует, пока Колчек по-детски шипит. Ему так и не верится, что это правда: Джейсон, молодой и ветренный, свежий, как утренняя роса и яркий, как горные рассветы, взял и приехал. Спустя год. Не по работе, не с детьми, не ради того, чтобы изучить дикую природу Вайоминга, а ради него. Ради Салима. — Чем ещё ей заняться, если она не имеет права покинуть пост? — Закончив с инородными телами, Осман щедро льет на ссадины перекись. — Ну… блять! Блять-блять-блять, ебаный рот! — Колчек трясет рукой. Не замечает на смуглых губах усмешки. — Короче, чо б ей кроссворды там, не знаю, не поразгадывать? — Ооо, поверь, она их разгадывает. — Надо было ей, — вздыхает, — ещё стопку привезти. Не, ну а если она?.. — Джейсон. —…начнёт смотреть, пока мы тут… — Джейсон. —…будем… А? — он приподнимает брови, смотрит на ласковую улыбку и сбивается с мысли. С дыхания. Наверное, с жизненного пути. Его путь теперь — ласковая улыбка. И снисходительный, но не обидно, взгляд. — Ты правда хочешь поговорить о Рэйчел? И он понимает: нет. О ней он говорить точно не хочет. И тут до них разом, как удар молнии, доходит: а о чём говорить? Один — молодой студент, только-только окончивший университет, второй — повидавший уже, наверное, всё в своей жизни, мужчина. То лето было туманной дымкой, удивительным по своей сути чудом. Они не могли наговориться, намолчаться, надышаться друг другом, потому что каждая совместная минута — ворованная. Теперь им нечего воровать. Салим думает: украденное слаще. Колчек думает: своё безопаснее. Но оба — молчат. Стрелки на часах тикают, за окном верещат цикады, а рация шипит голосом Рэйчел: — Намиловались, голубки? Салим, мне нужно, чтобы ты проверил озеро, кажется, там снова вчерашние придурки. — Я с тобой! Салим улыбается. Это лето, хоть и в своей середине, обещает быть весёлым. А что потом? Снова год одиночества? Что решит Колчек, когда опять придется расставаться и поцелуи — солёными следами на губах? Это вопросы августа, решает Осман, берет в руки рацию и, нажав на кнопку, говорит: — Мы проверим. — Пацану платить не буду. — Ой, да не нужны мне нахуй твои деньги. — Джейсон смешно морщит нос. Болван. — Не переживай, Рэйч, — Салим поднимается и одной рукой начинает складывать содержимое аптечки обратно. На Колчека специально не смотрит, — расплачусь я. И ответом ему многозначительное «хах». Оказывается, горячие флоридские парни тоже умеют смущаться. Но смущаются своеобразно: Джейсон не опускает взгляда, но даже под загаром его бледная кожа горит розовым. Горят скулы, щеки, шея и, что самое заметное, уши. Ему нет надобности гадать, как именно будет расплачиваться Салим, это очевидно. — А у меня будет испытательный срок? — растерянное выражение сменяется хитрым. Колчек улыбается шире, нахальнее, щурит свои необыкновенные каре-зеленые глаза. Откуда, думает Осман, у него в голосе столько кокетства? — Не будет, — сдержанно отвечает он, собирая рюкзак. Опять вот куда-то идти и кого-то взашей гнать, когда хочется заняться счётом. Подтянуть, так сказать, хромающую на обе ноги математику, — ты же целый скаут. Справишься. Иногда взрослые — не умнее детей. — Дети иногда намного умнее взрослых. — Ты прав. Ещё Колчек оказывается прав, когда у озера лезет в драку. Удивительно, но не как зачинщик, — хотя Салим так до конца и не уверен, — а как главный примиритель. Втискивается между двумя мужиками, с лёгкостью медведя расталкивает их в разные стороны и рявкает: — Ща рейнджеров, блять, вызову и вы закончите за ебучей решеткой, сучьи ослы! О том, что рейнджеров они вызвать не смогут, Салим благоразумно молчит. Держит в руках конфискованные фейерверки, отстранённо отмечает: со сбитыми руками, ссадинами на лице и хмурым взглядом Джейсон выглядит внушительно. Будто каждый день — вот так мужиков раскидывает и всё ему нипочем. «Сучьи ослы.» Надо будет записать. — Ну всё вроде, — Джейсон, как довольный собой пес, возвращается, отряхивая руки. Широко улыбается, а взглядом — впивается в Салима. «Ну скажи!» — читается в его глазах. «Ну скажи!» О, Аллах. Какое же у тебя было детство, мальчик с флоридским загаром, белыми зубами и россыпью веснушек? — Ты просто герой, — Салим улыбается, — мой спаситель. Мистер я-решу-все-проблемы-и-упаду-с-оврага. Колчек звонко смеется, запрокидывает, бесстыдный, голову, показывает кадык, несколько особо ярких веснушек поверх жилки, горло свое раскрывает. Салим не может устоять. Против чего угодно смог бы, но не против такого Джейсона. Поэтому шагает ближе, ласково зарывается пальцами в волосы, пока золотыми лучами солнце взрезает воздух, и целует. Губами скользит по шее, ловит зубами дергающийся кадык, улыбается, оставляя влажный след. Влажный, но не солёный. Слепящим диском солнце, как местное божество, повисает над ёлками. Они высятся чернеющими стражами, отражаются неровно в рябящей воде. Салиму нет до этого дела. Он широко ведет языком ниже подбородка, прикусывает его, и, наконец, наталкивается на губы. Ловит с них вздох, руками — под футболку, к коже, языком — в рот. Они стонут одновременно. Джейсон был несдержанным год назад, несдержанный и сейчас, толкает его в кусты; ветки хрустят. Они то и дело стукаются зубами, дышат тяжело и прерывисто, оба — жадно лезут под одежду, подрагивают. Осману кажется, что у него руки дрожат сильнее, Джейсону — что он глупый подросток, разогнавшийся с одного поцелуя. Рейчел кажется — самое время. — Эй, ну что там у тебя? Ой, прости, у тебя и твоего малышарика. Разогнали местную шпану? У Салима губы всё ещё влажные и искусанные. Джейсон весь трясется, глаза у него — сплошной зрачок. Линия его рта стёрлась, растворилась в ярко-розовом, и выглядит это потрясающе. Тени от веток узором на бледной коже — тоже. И закат превращает его в великолепную статую из чистого красного золота. — Как же я хочу тебя прямо на этой поляне, хабиби, прямо в этом озере, везде, где только смогу до тебя дотянуться. — Осман почти забыл арабский, но слова сами собой срываются с губ. Он жмет на кнопку рации: — Да, всё отлично. Джейсон показал себя, как очень умелый… кхм… вожатый. Минута тишины прерывается только их постепенно сходящей на нет страстью. Она испуганным енотом сбегает в лес. — Отлично, — голос у Рэйчел слишком ровный, — не забудь защиту, Осман! И я не про… Одним движением пальцы Салима выкручивают звук у рации на ноль.***
За окном встаёт солнце. Оно будит целый штат, а, если смотреть шире, целую половину Земли. Просыпаются птицы, звери, цветы раскрывают свои бутоны навстречу первым лучам, замолкают сверчки — им на смену приходят цикады. Просыпается и Салим. Он открывает глаза и не сразу понимает, почему не чувствует одну руку. Да какого шайтана шея так болит? А потом видит вихры русых волос, бледную ладонь, лежащую на груди, мириады звезд веснушками по щекам и носу. Джейсон. Джейсон ведь приехал. Салим ворует утренние минуты. Украдкой прижимается носом к теплому затылку, глубоко вдыхает, впитывает запах кожи и пота, особый, пряно-приятный. Джейсон весь пряно-приятный, и ночь сделал ему такой же. Острым перцем разбегались поцелуи-укусы по телу, сладко-пикантной амбой скользили бледные руки по коже, оставляя после себя жжение. Джейсон пьянил собой, как араком, раскрытый, отзывчивый, жадный и голодный до любви. — Подожди, да… Стой… — Я не могу. В чужом голосе мольба со стоном. Неожиданно сильные руки дергают Салима вниз, прижимают к груди. Джейсон, как в лихорадке, дышит загнанно, сбивчиво целует шею, ведет языком по местам, от которых мурашки разбегаются стадом лесных ланей. Салим вздрагивает, жмется плотнее, не способный сопротивляться. — Я так… Год… Целый… — порозовевшие от поцелуев губы скользят по щеке, прижимаются к уху. Опаляют его жаром, лижут полуденным солнцем. — Целый год… Я так ждал, Салим, я не могу… Салим сдается. Он не может не сдаться. Сердце в груди бьется-бьется. Дыхания смешиваются, они дышат одним воздухом, пока ладонью Осман скользит меж их тел, ныряет под резинку трусов. Ему ответом — гортанный выдох-рык, предупреждающий укус в ключицу. Под пальцами горячо и влажно. Уязвимо. Чувствительно. Джейсон Колчек, свободный, как лесной ветер, открытый, как флоридский пляж, уязвимый и чувствительный под ним. С ним. Никакой арак не пьянит так, как влажные губы и сдавленные стоны. Они возятся, даже не забравшись под одеяло. Салим мычит на арабском, начинает двигать ладонью, и Джейсона как молния бьет. Он выгибается, дергается, искренний и правдивый в своих движениях. Откровенный. Откровение. Вот он кто. Не исламское, а истинно христианское, раскинулся, как библия, измятыми страницами ему под руки. В такую веру Салим бы ударился. Да он, собственно, уже. Раз шепчет сбивчиво признания, двигает рукой, перебирает пальцами по горячей плоти, как перебирал бы четки. Ловит губы, позволяет влажному языку скользнуть в рот, стонет, и следом глоткой вибрирует Джейсон. Грудью. Он, оказывается, дрожит, а в руке у Салима — липко и мокро. Веснушки на алеющих щеках выделяются ярче. Их так проще считать. — Одна, две… Пять… Колчек смущенно открывает глаза, смотрит неловко, пытается затолкать стыд поглубже. — Ты чо делаешь? — Считаю веснушки, — бесстрастно отвечает Салим, вытаскивая ладонь из чужих штанов. Повернувшись, дотягивается до какой-то тряпки на полке и вытирает о неё сперму, — давно хотел. Мне перестать? — Мм… — Джейсон задумчиво перекатывает эту идею, мутным рассудком пытается проанализировать и, не справившись, качает головой. — Не. Всё норм. А ты… — Нет, я не кончил. — Бля… я… щас… Его откровенная библия, измятые страницы, всё пряно-соленое и любимое, подрывается, двигается под ним, пытаясь неуклюже что-то сделать. Осман улыбается шире. Его черед спрашивать: — Что ты делаешь? Смущение можно потрогать. Салим и трогает: протягивает вперед чистую руку, лохматит волосы, вытаскивая попутно умело затерявшуюся в них веточку, целует живое смущение в нос. — Ну ты же… — Всё в порядке. Если ты не хоч… — Я хочу! — Ох, Аллах, Джейс… — А ну цыц. Утреннее солнце Вайоминга гуляет по их одеялу. Оно золотит русые волосы, греет уткнувшийся в эти волосы смуглый нос. Салим, закрыв глаза, улыбается рассвету, улыбается спящему на его плече флоридскому парню, бережно запоминает прошедшую ночь, перекатывает её послевкусие на языке. Просыпаются птицы, замолкают сверчки. Джейсон Колчек сонно ворчит, устраиваясь удобнее, закидывает на чужие бедра ногу. Прячет лицо в изгибе шеи в попытке спастись от вездесущего на вышке солнца. — Я люблю тебя, как солнце любит эти горы и леса. Оно так их любит, что устраивает пожары, — Салим тихо шепчет в теплую макушку, — но я обещаю тебе, что тебя не сожгу, Джейсон Колчек. — Мм? — Спи, говорю. Ещё рано вставать. — Мгм.