***
— Он хранит путешественников или что-то подобное, — произносит она, приближаясь ещё на шаг. — Я сегодня отыскала шнурок. Наденешь? Воздуха в комнате слишком мало. Невыносимо мало, если продолжить смотреть на то, как белое кружево оголяет ключицу. — Я ведь никуда не собираюсь уезжать, — возражает Йонас. — Мы будем вместе. И все равно принимает из её рук медальон. Он подвешен на толстую нить, красную, гладкую: словно порез охватывает пальцы замысловатыми петлями. Секунда — и сорвётся первая капля крови. Йонас собирает в ладони это красное, зажимает в кулаке, чтобы его не было видно, чтобы осталась только кружевная белизна платья. — Потому что мы... идеальные друг для друга? — Марта оказывается ещё ближе к нему. Комната расплывается перед глазами — она только декорации. Его губ касаются губы. Или не так. Его мир переворачивается и становится наконец оглушающе правильным. Он состоит из плавных изгибов и сочленения костей, из звуков и дыхания, из тепла и ощущения влаги на пальцах. Он состоит из движений, содрогания, запаха волос, рассыпанных по подушке. Из линий, которые чертят на его спине чужие руки. Пока ещё беспорядочных и не продиктованных письменами затянувшихся шрамов. Разве можно было хоть раз помыслить не вернуться к тебе? Его лабиринт кончается здесь: холодной стеной, разбитыми костяшками, ощущением стылого ужаса. Каменный рукав, штольня, где не подняться в рост. Он сдирает ногти о камень, и в мёртвом неестественном свете кровь кажется чёрной, а не красной. Можно даже кричать, не боясь быть погребенным под грудами камней. Задыхаться так же, как тогда: когда касался губами её ключиц, и казалось, что можно прожить вечность, совсем не вдыхая.***
У неё темно-красная помада, как в тот день на спектакле. Поплывшая от жары, смазанная в уголке рта, яркий росчерк пока ещё не крови. Ещё ничего не произошло, и настойчивое тиканье часов можно остановить. — Он вернулся, — растерянно произносит Марта. — Представь, он действительно вернулся. Но его не было так долго, что она... Нет, не умерла, Йонас... Она стала чудовищем. Липкие губы касаются его рта, пачкая красным. Он подчиняется. Подаётся навстречу, словно к его губам поднесли стакан воды, не позволяя отпить. Пока он жив, не может быть слишком поздно. Пусть больно, пусть стыдно от глупого, выжигающего изнутри желания прикасаться, но только не поздно. — Кто-то должен быть чудовищем, Йонас, — нежно уговаривает она. — У тебя это получается хуже некуда... Он хочет возразить. Он чувствует себя чудовищем в полной мере, когда прикасается к ней. Когда она прикасается к нему. Отводит с лица отросшие волосы, кончиками пальцев вопросительно трогает щетину на щеке, оттягивает ворот футболки, чтобы обнажить горло, изуродованное шрамом. Сжимает бедра коленями, торопливо подталкивает его руку под платье, не оставляя шанса на побег, на попытку спрятаться за стену фальшивого непонимания. «Попроси, и я умру, — думает он. — Если бы все было так просто, разве я бы возразил? Если бы это хоть что-то меняло. Разве я не перестал бы дышать только потому, что ты попросила?» Он проводит подушечкой большого пальца по её губам, размазывая помаду — уже зная, как будет выглядеть кровь, засохшая в уголке рта.***
«Ты глуп, но ты однажды поймёшь так же, как понял я», — произносит тот, другой. Тот, кто видел будущее, кто должен был дать подсказку, но вместо этого оказался предателем. «Я делаю все, чтобы уничтожить чудовище, живущее в лабиринте, если эти метафоры все ещё привычнее для тебя, если так тебе проще услышать». Йонас не хочет слушать. Он держал на руках тело Марты, тонкое и лёгкое, словно сотканное из солнечных лучей и речного песка. И пальцы его скользили и скользили, а потом наоборот — кровь, такая липкая, словно въелась в кожу и под ногти, не оттереть. Это можно исправить, даже это ещё можно исправить. Он просто снова пришёл слишком поздно. «Сопротивляться в твоей природе, — упрекает его другой, — даже если ты делаешь этим хуже; я не пытаюсь отговаривать тебя. Я тоже сопротивлялся. Это всего лишь привело нас туда, где мы есть сейчас». Его лабиринт не больше обычной комнаты. И он же огромен, как целый мир. «Кого ты нашёл в лабиринте, когда наконец отчаялся и перестал блуждать по нему?». «Себя», — думает Йонас. Решение приходит — ошеломляющее своей простотой. Полотна на стенах сливаются в единое красное — каким и должен быть изображен последний день человечества. «Я никогда не стану тобой, — произносит Йонас, — монстром из лабиринта. Я никогда не причиню ей вреда». Другой улыбается ему — молча и снисходительно.***
Подушка пахнет волосами Марты. В углу разобранной постели ещё лежит забытая лента. Если подождать совсем немного, просто остаться здесь, стараясь не двигаться и не дышать, чтобы не нарушить убаюкивающую тишину... Марта возникнет на пороге. Точно такая, какой он запомнил её, сотканная из света и белого кружева, словно выдуманная, не существующая наяву. Зайдёт и испугается его. Он оставляет медальон на подушке и выходит из комнаты. Из дома, в поспешности грохнув дверью так, что стекла должны разлететься сверкающими осколками. Он идёт, почти убегает, до тех пор, пока не понимает — никто не пытается его догнать. Он один. Пистолет ложится в руку легко, жмётся дулом к виску, почти любовно, почти так, чтобы не сомневаться в этом решении ни на миг. «Сопротивляйся тому, что ты есть». Йонас жмёт спусковой крючок.***
А потом все начинается заново. У Марты темно-красная помада. Он протягивает руку, чтобы коснуться уголка рта, но его отталкивают. Не сейчас. Не так. За тонкой фанерной дверью идёт прогон спектакля. — Почему он не возвращается из лабиринта? — спрашивает Йонас. Прохладные тонкие пальцы, лежащие в его руке, коротко вздрагивают. А потом ногти с силой врезаются в ладонь. Он судорожно вдыхает удушающе горячий воздух. — Ты... ты ведь закончила читать? Почему, Марта? — Может быть... — Ярко накрашенные губы почти касаются его скулы, он поворачивает голову, подставляясь. Воздуха не хватает, как не хватает её близости, которая ощущается словно лучи солнца, обжигающие кожу. — Может быть, он просто понял, что они идеальны и созданы друг для друга? — Что? Что это значит? — Может быть, потому что он просто любит чудовище, живущее в лабиринте, Йонас? — Я не понимаю. Она улыбается. Как же редко она улыбается. Касается его губ своими. Прижимается всем телом, окутывая запахом духов и возбуждения. Вычерчивает на спине линии будущих шрамов — раз за разом, ещё и ещё, словно они должны появиться под пальцами. — Ты всегда возвращаешься обратно в лабиринт, Йонас, — произносит она. — Как бы далеко ни уходил. Она протягивает ему на раскрытой ладони медальон на красном шнурке. Подталкивает наклонить голову. Накидывает верёвку на его шею и затягивает петлю.