***
— Это здесь? — Что — здесь? Иногда легче изобразить непонимание, чем пытаться ответить на вопрос. Йонасу такой уловки недостаточно. — Здесь он убил Мадса и Эрика? Тот, о ком ты говоришь? Он стоит на пороге бункера, не заходя внутрь. Более чем уверенный, что дверь за его спиной захлопнется, если он не разгадает, где скрыта ловушка. На самом деле, ловушка устроена гораздо сложнее. — Да. Можно сказать, что да. — «Можно сказать, что да»? То есть, тебе кажется, что можно назвать это какими-то другими словами? — Иногда. Йонас и правда шарахается от двери, стоит только сделать шаг к нему. — Я не зайду туда. — Тут негде больше спать, но как хочешь. — Я вообще не хочу здесь спать... Здесь — и там тоже. Почему нельзя отправить меня домой?! Есть такие ответы на вопросы, которые лучше просто не озвучивать, как бы ни хотелось. Есть вещи, к которым нельзя быть готовым. Глядя на него, Йонас мог бы понять, что не умрет ни сегодня, ни завтра. Не попадет под машину, не загремит в больницу, не попадется в руки Ноа, которого успел демонизировать до предела. Как минимум, он успеет стать взрослым. Хотя бы настолько, как тот, на кого сейчас с недоверием смотрит. Только вот всё уже сложилось не так и в голове у него совершенно иные мысли.***
Его желание убежать одновременно закономерное и бессмысленное. Постель в бункере и правда остаётся нетронутой. Он зияет весь вечер распахнутой дверью — как будто портал в другое измерение из захламленной жилой комнаты деревянной пристройки. Йонас спит в кресле, завернувшись в куртку. Едва ли, конечно, действительно спит, скорее мучается до утра, когда наконец решает, что сумеет выскользнуть из дома и не быть заново пойманным. Удерживать его не нужно, это тоже происходило в прошлый раз. — Постарайся не попадаться на глаза полиции. У тебя не только ксанакс в кармане. Если найдут, то отправят прямиком в психушку. Незапертая дверь возмущённо хлопает в ответ. Проблема с таблетками решена — их Йонас выбросит в ближайшем перелеске. День обещает быть скучным и пустым.***
К вечеру приходится выйти во двор за дровами. Сумерки густые, синевато-серые. Льющийся из окна свет выглядит густой мутной патокой. Холодно. Через десять минут любоваться красотами одинакового по всем направлениям куцего леса надоедает и хочется уйти обратно в тепло. — Чего ты хочешь от меня? Тебя забавляет, что мне больше некуда деться? У Йонаса, успевшего проскользнуть обратно в дом и устроиться с ногами в кресле, покрасневший нос. Он не снимает куртку, едва заметно дрожа от холода. — Меня... Не забавляет. И я не собираюсь причинять тебе вред. — Тогда зачем? Кирпичную печь с осыпающимся наличником сложно назвать полноценным камином, но огонь в ней горит достаточно уютно, чтобы надолго прикипеть к нему взглядом. Вероятно, огонь везде горит совершенно одинаково. — Просто это всё уже было. Но со мной, не с тобой. — И ты знаешь, чем всё закончится? — Всё — нет. Только тот отрезок времени, который разделяет нас двоих. Говорить ему про третьего не следует. Не нужно. Будущее должно измениться, и Адама никогда не будет существовать, не стоит даже начинать о нём. — Расскажи мне про будущее. — Расскажи мне про Марту. Вот оно, это чувство. Эта секундная ревность, которая живо отражается на лице. Друг к другу. К самому себе. — Марта встречается с другим. Нечего рассказывать. — Да, я помню… Их перемещения в комнате словно кружение двух диких зверей, не желающих вступать в схватку. Нужно отойти от огня, чтобы Йонас передвинулся туда, уселся на полу, согревая руки. — Тебе нельзя говорить со мной про будущее? Но ты уже рассказал про Микеля. В чем разница? Можно. Им можно говорить о будущем: отвратительном и неотвратимом. — Всё просто сложнее, чем ты думаешь. — Да неужели! — он взмахивает длинными рукавами куртки, сам вздрагивает от того, как сорванно прозвучал голос, и начинает раздеваться, опустив взгляд и не пытаясь больше спорить. — Микель... Отец. О нем будут заботиться. Ты же видел его сегодня, когда ходил в город. Йонас всё-таки поднимает взгляд и смотрит обиженно и возмущённо. Да, нет никаких секретов. Кто-то другой с точностью до секунды знает, где ты был, о чём думал, сколько раз приходил в отчаяние. Как ты ставишь шампунь в ванной, выбираешь фильм, забываешь вывернуть карманы джинсов перед стиркой. Как ты прикасаешься к себе и о чём мечтаешь в эти моменты. — Тогда на кладбище... Почему ты сказал, что он спас... тебя... нас? — Потому что он и правда спас. Согревшийся у огня, Йонас теряет бдительность и позволяет к себе подойти. Только хмурится и смотрит с опаской. — Это не ответ. Ты не отвечаешь мне вообще ни о чем, а потом хочешь, чтобы я тебе помогал. — А какой у тебя есть выбор? Помочь мне — это помочь себе. Это должно прозвучать обидно. Йонас судорожно вдыхает и закусывает нижнюю губу. Возможно, правильным было бы сказать ему что-то утешительное. Соврать, что он не виноват в смерти Микеля. Михаэля. Но он виноват — они оба виноваты. — Если мы прикоснемся друг к другу, это не создаст что-то... Ещё какое-нибудь дерьмо типа временного парадокса? — Думаю, нет. Светлые прядки волос грязные и слипшиеся, но тёплые. Касаться их неуютно. Никак не получается перевести эти ощущения в плоскость «прикасаться к самому себе». Йонас сперва пытается уклониться, но потом позволяет. Протягивает руку и ответно дотрагивается до щеки, почти неощутимо проводит пальцами по щетине. — Ты «думаешь»? У тебя даже нет точного ответа? На самом деле, они уже прикасались друг к другу. Остаётся только вспомнить — как.***
Он так и спит в кресле. Комната в бункере остаётся пустой. Плотно закрытой — чтобы не тратить понапрасну тепло. Но к утру всё равно становится прохладно. Чужое присутствие ощущается — когда привыкаешь постоянно проводить ночи в одиночестве, то каждый шорох другого живого существа мешает уснуть. Йонас тоже вряд ли спит, вроде бы свернувшийся в клубок, но явно слишком взрослый и высокий уже для этого кресла. — Поменяемся? Он дёргается от звука голоса, разворачивается, спуская ноги на пол, и кивает, так и не найдя в себе сил огрызнуться. Пошатываясь, доходит до постели и ныряет под одеяло прямо в свитере. Пытаться самому занять его место в кресле бессмысленно, проще начать готовить себе завтрак.***
Отоспавшийся к полудню, Йонас умывается остывшей водой. Бросив косой вопросительный взгляд, неуверенно утаскивает с тарелки сэндвич. Смотреть на него, совсем домашнего, странно. Он и выглядит неуместно в этом доме, слишком аккуратный для захламленной комнаты, слишком деликатно касающийся вещей в ней. На секунду охватывает страшным подозрением: он не справится, не сумеет, он совершенно не готов. Просто подросток, который не видел в жизни толком ничего, кроме Виндена, старшей школы, вечеринок до скучных протокольных двенадцати ночи. — Что? Почему ты так пялишься? — Йонас вытирает пальцы и без того уже грязной салфеткой, валявшейся на столе. Пытается натянуть рукав свитера на кисть руки, машинально начинает очищать с него пятно пыли. — Я могу здесь принять душ? — Можешь. Если готов кипятить воду пару часов. В закутке, отделенном от комнаты фанерной стеной, есть ванная. Даже ржавая вода течет там почти без перебоев — почти ледяная. Йонас возится явно больше двух часов, согревая воду в мятом чайнике. Его явно раздраженная возня сбивает с мысли. Он не привык к такому и не виноват, что его выдернули из понятного родного мира. И даже не пытается уже жаловаться, послушно занимаясь своими проблемами сам. Это молчаливое смирение и делает особенно неуютно. Хочется тоже создать какую-то видимость деятельности, чтобы не выглядеть наблюдающим со стороны мудаком. Есть смысл перестелить постель, раз уж оба они побывали в ней в свитерах. Постельное белье должно в разваливающемся шкафу, оно отсыревшее и старое. Простыня и одна наволочка для единственной подушки. — Чистого пододеяльника нет. — Что? — Йонас, всё-таки добившийся своего и теперь расчёсывающий пятернёй мокрые волосы, останавливается посреди комнаты. — Была чистая простынь, а пододеяльника нет, придется оставить старый. — Хорошо, — соглашается Йонас. Нет смысла спрашивать его, что он чувствует вообще в этой кровати. Чужой запах раздражающий, всё-таки не свой. Тревожный, не дающий уснуть. Теперь, когда Йонас вымылся здесь и этим же мылом, должно стать терпимее, но всё равно иначе.***
Наверное, можно поблагодарить прошлого себя за то, что план действий не приходится придумывать заново. Просто вспоминать и подстраивать под себя обстоятельства. Дрова кончаются к вечеру — во многом благодаря попыткам Йонаса помыться. Нужно принести новых — эта мысль приходит в голову несколько раз, постоянно нещадно отметаемая. Никто их не приносит. К трем часам ночи становится холоднее. В четыре Йонас кутается в куртку в своем кресле и начинает дрожать. — Иди сюда. На откинутое в сторону одеяло он смотрит с немым подозрением. Было бы впечатляюще, если бы его не трясло от холода. — Или хотя бы не шуми, если нет. Он фыркает, явно подразумевая «да пошел ты». Но приближается. Снимает куртку, укладывая ее поверх одеяла, и сам устраивается на самом краю постели. Замёрзший, но такой горячий. Пахнущий мылом, щекочущий кончик носа взъерошенными волосами, всё ещё продолжающий дрожать. От куртки, наброшенной поверх, и чужого тела рядом становится теплее. Тяжело и почти уютно, если бы не приходилось вжиматься лопатками в стену, чтобы не уронить Йонаса с кровати. Самой глубокой мыслью этого дня становится: чертов Ноа все делает через задницу, даже выбирает кровати.***
Если ночной Йонас способен выказать слабость, то утренний уже знает, что в любую игру могут наравне играть двое. Пальцы изучающе скользят по горлу, осторожно касаясь шрама. Наверное, нужно было надеть другой свитер, тот, что с высоким воротом. Или нет. В конце концов, почему он не имеет права знать? — Не притворяйся. — Что? — Не притворяйся, что спишь. — Мне показалось, что я помешаю твоим исследованиям, если «проснусь». — Это... Не смешно. — Йонас скатывается с постели. Без него становится свободнее, но холоднее. — Что я должен об этом думать вообще?! Что мне чувствовать? Объясни мне нахрен! — Что ты останешься жив. — Что я останусь жив после чего?! — Не кричи. Это воспоминание — не самое худшее из всех. Оно даже не становится кошмаром. Веревка, захлёстывающая горло, не позволяющая вдохнуть — слишком больно, быстро, много. Обжигающая боль в простреленной ноге перекрывает другие ощущения. Чувство бессилия перекрывает даже её, а потом... В памяти милосердно не остаётся почти ничего. Гораздо страшнее было сидеть в одиночестве, пытаясь остановить сочащуюся кровь. Нельзя сказать Йонасу «это станет не самым страшным дерьмом, которое случится в твоей жизни». «Это не будет даже поводом проснуться в холодном поту от воспоминания». Говорить такие вещи немилосердно, по меньшей мере. Они оба молчат почти весь этот день.***
— Бункер — не то, чего тебе нужно бояться. Отыскавший книгу Таннхауса, Йонас проводит с ней целый день. Вряд ли многое понимает из прочитанного, хотя стоит отдать должное Хенриху: он пытался объяснить всё как можно проще. — Чего же мне бояться? — небольшой томик в бумажной обложке летит на стол. — Может, того, что меня попытаются вздёрнуть?! Только какой смысл этого бояться, если оно всё равно... Если я ничего не могу… Никто не рыдает в семнадцать без весомого повода. Но Йонас шёл к этому моменту последние три дня. Поэтому остаётся только смотреть, как он, сам изумлённый своей реакцией, беспомощно хватает губами воздух. В этом есть что-то, что позволяет наконец примириться с его присутствием. Не осознать частью себя, но прикоснуться к плечу, не чувствуя вообще ничего, кроме живого тепла. Объятий не выходит. Только какое-то неловкое касание, словно мало было соседства в тесной постели. — Я хочу дочитать, — Йонас нашаривает книгу дрожащей рукой, отгораживается ею, словно защищается. Голос севший и хриплый. — Хорошо. Я приготовлю поесть.***
Этот кошмар не снится уже очень давно. Но, видимо, присутствие Йонаса возвращает ненужные воспоминания. Во сне удерживающих за плечи рук слишком много, гораздо больше, чем было в реальности, словно многорукое чудовище цепляется суставчатыми пальцами, оставляя синяки. Они кажутся равно омерзительными, эти руки, совсем разные, но торопливо шарящие по телу, словно ощупывающие неживой предмет. Сдавливающие горло, но недостаточно сильно, чтобы позволить потерять сознание. Всегда недостаточно. Кроме рук есть ещё голоса, звучащие словно сквозь толщу воды. Не имеет значения, чего они хотят, потому что слова уже распадаются на звуки, теряя всякий смысл. Возможно, нужно ответить, но вопрос проходит мимо сознания. Однажды всё это закончится. Ничто не может продолжаться бесконечно. Не может быть так отвратительно и больно бесконечно. Но это длится и длится.***
— Что тебе снилось? — Йонас сидит рядом на постели одетый. Уложив узкую ладонь на грудь, то ли отмеряет заполошное биение сердца, то ли не позволяет подняться. — Просто кошмар. — О чём? Он намерен настаивать и всё-таки действительно пытается удержать на месте, хотя под долгим пристальным взглядом быстро теряет решимость. — О Михаэле. Об... отце, — врать легко. Йонас хмурится ещё сильнее, но верит. Кивает своим мыслям, отодвигаясь — такие кошмары снились и ему, они вполне укладываются в рамки привычных представлений о мире. — Никогда не смогу понять. То, что он поступил так. — Слишком категорично. — «Слишком категорично»? — Йонас закрывает глаза, словно смертельно утомленный этим разговором — их и правда было таких не один десяток. — Он просто убил себя, бросив нас с мамой, а ты говоришь, что мне надо думать об этом не так... категорично? — Ты не убил бы себя ради того, чтобы спасти самых близких людей? — Не было никакого «ради». Всё было хорошо... Нормально. Всё было нормально, пока он не испортил что только смог! — Ты его поймёшь со временем. — Пойму так хорошо, что он снова будет сниться мне в кошмарах? В этот раз переиграть Йонаса не удаётся, и он сбегает на другой конец комнаты, чтобы зло греметь посудой. Хорошо узнаваемая привычка, доставшаяся им от Ханны.***
Это четвертый день из пяти. Взгляд Йонаса ощущается спиной — тяжёлый, изумлённый, почти ощутимо скатывающийся по плечам, прикрытым полотенцем, к полоске голой кожи над ремнем джинсов. — И сколько ещё шрамов? Благодаря затрёпанному до грязного серого цвета полотенцу он не видит и половины, но всё равно стоит повернуться к нему лицом, отыскивая футболку. — И нет, я не хочу в очередной раз слышать, что раз ты не сдох, то со мной всё точно будет в порядке, — Йонас резко приближается, замахивается толкнуть в плечо, но в итоге смягчает движение. Только обрисовывает пальцами шрам на горле. — Это не «в порядке». И Микель не в порядке. И всё, что я знаю о будущем, похоже на сплошное непроглядное дерьмо! — Я не собирался тебя пугать. — У нас тут вход в бункер, где убили троих детей. А ты говоришь, что не хотел пугать меня нахрен? — Да. Я действительно не хотел. Вопрос назревает даже слишком долго, но в какой-то момент все же должен прозвучать. — Чего мы ждём? Почему ты не делаешь вообще ничего? Почему нельзя все это предотвратить, ты же знаешь заранее? — пальцы Йонаса продолжают касаться шеи, потом бессильно соскальзывают по ключице к ещё одному шраму — на плече. — Потому что должно произойти все то же самое, что уже случилось в прошлом. — И что случилось в прошлом? Они ходят по этому кругу с одинаковой настойчивостью. Один задаёт вопросы, на которые не получит ответов. Другой молчит, даже зная, чем всё закончится. Прикасаться к нему в ответ странно. Так изучают чужие лица слепые. Большим пальцем разгладить бровь от хмурой складки на переносице до виска, смахнуть со лба спутанные волосы, съехать ладонью вниз, где над воротом футболки белоснежно-светлое горло с нервно дёрнувшимся кадыком. — Что ты делаешь? Передние зубы торчат — неровные — когда потрескавшиеся губы размыкаются, чтобы судорожно схватить очередную порцию воздуха. Этого тоже коснуться: от кровоточащей трещинки до нижней губе до уголка рта. Веснушки — на скулах, на переносице, даже там, где ресницы бросают тень на синеватые круги под глазами. — В этом не будет ничего страшного, Йонас. Это то же самое, что прикасаться к самому себе. — Что?.. Ни один из них не чувствует, что прикасается к себе. Наедине с собой не так, не то. Нет этого всепроникающего желания оскалиться в ответ. — Я не понимаю, — Йонас произносит это жалобно и беспомощно. — Какого хрена ты от меня хочешь? Я не могу понять. Даже без сопротивления позволяет взять себя за руку. Пульс на запястье колотится быстро-быстро. — Показать тебе то, что в будущем… Станет важно для нас обоих. Он отшатывается, врезавшись бедром в стол, делает несколько шагов назад, защищаясь этой слабой преградой. Несколько раз судорожно вдыхает, собираясь что-то сказать, а потом выбегает за дверь.***
Найти его не сложно. На берегу пруда песок серебрится от утреннего инея. Йонас сидит на земле неподвижно и даже не вздрагивает, когда ему на плечи падает куртка. Водная гладь ещё не замёрзла — странный период, когда трава и прибрежные водоросли уже не портят вида, а лед еще не успел схватиться, и озеро похоже на темное стекло. — Вы с ней будете сидеть здесь же. Только вода совсем не такая. Зелёная и мутная. И песчинки в ее волосах, как будто серебряные блёстки. Ты попытаешься их стряхнуть и случайно коснешься плеча. — Что это значит? — Твое будущее. Ты спрашивал, что будет дальше. Ты будешь думать о том, что в прошлый раз не решился поцеловать её. Но в этот всё сделаешь правильно. Серая — в цвет небу — унылая чайка ныряет в воду, разбрызгивая тяжёлые капли.***
— Зачем мы? Для чего это нужно? Думать, что Йонас сдастся так легко, было бы ошибкой. Как и думать, что он с чем-то может не справиться. Он кажется потерянным и совершенно разбитым, но его пальцы уже проскальзывают под ворот футболки, наощупь пытаясь пересчитать шрамы. Узнать и ужаснуться. Эту руку легко перехватить и прижать к постели. Временная мера — настойчивое желание добиться ответов не поймать в ладони так же запросто. «Это то же самое, что касаться самого себя», — легко ли поверить в собственные утешения? Совсем не то же самое. У Йонаса светлая, совсем незагорелая кожа — да, это помнится хорошо, привычка сидеть в футболке даже на пляже. — Представь... Нужно самому закрыть глаза, чтобы вспомнить или заново придумать нечто, что могло бы казаться возбуждающим тогда, все эти годы назад. Ведь было что-то: тайное, по неопытности казавшееся грязным, недоступное для чужих глаз. — Да. Хорошо-хорошо, — прерывает Йонас, не позволяя ничего больше произнести вслух. Никакие картинки не проносятся в голове. Единственное осознание — он никогда не фантазировал о мужчинах. То одно просмотренное за тщательно запертой дверью порно с парнями не оставило никаких впечатлений, кроме неловкости. Мерзко не было, равно как и возбуждение тоже не всколыхнулось ни на секунду. Теперь нужно перешагнуть через другие воспоминания, опираясь хотя бы на то не-отвращение. Воссоздать этот вечер, за который только и удавалось цепляться тогда. В моменты, когда хотелось умереть, сделать с собой нечто непоправимое, еще более непоправимое, чем способны сделать другие. Этим якорем не смогли бы стать воспоминания о Марте — слишком хрупкие, чтобы внести их в воцарившийся вокруг ужас. Но оставался ещё этот день. Не такой тонкий, не такой сокровенный, не самый потрясающий из, но позволяющий возвращаться к себе снова и снова. Собирать ощущения по кускам. Поднимающееся изнутри тепло, касание, не наполненное враждебностью, спокойное понимание, что можно существовать вот так. Что есть другой мир, в котором не больно. Не только больно. У Йонаса всё получается лучше. Он реагирует — хотя бы просто на механическое воздействие, на тепло ладони, попытки погладить, потереть и сжать. Напрягшийся член натягивает ткань белья, сокращаются мышцы живота. Йонас приподнимается на локтях, неловко откидывается на подушку, протягивает руку, зарываясь пальцами в волосы. В этот раз без попыток проследовать дальше и запустить их под футболку. У него ещё не было такого, никогда не было именно так, и новые ощущения должны сбивать с толку. — Что теперь не то? — он слишком чутко отзывается на едва заметную попытку отстраниться, которая должна была пройти незамеченной. Можно долго и многословно убеждать себя, что всё позади, но есть ощущения тела. Ощущения откидывают обратно в тот день. Чужие пальцы, заламывающие руки, безжалостно выворачивая суставы. Чужие пальцы на затылке, заставляющие пожалеть, что волосы так отросли за последний год. Чего стоило бы обрезать их и не доставлять удовольствие тем, кто теперь... Сейчас ничего этого нет. Всего лишь навязчивая иллюзия. Руки абсолютно свободны и можно прикасаться. Тронуть голое колено, прохладное — в доме всё-таки всё ещё холодно. Бедро. Вкус и запах чужого возбуждения. Пальцы, вдруг подвернувшиеся под касание. Подуть на обнаженную кожу, наблюдая чужое растерянное удивление. — Тебе нравится? — с сомнением произносит Йонас. — Мне нравится? Где-то в его голове уже рождаются пугающие фантазии о будущем, где он развлекается вот так не раз и не два. — Сам скажи, — уйти от прямого ответа, спровоцировать сильнее, чем спровоцировали тебя. — Тебе нравится? — Я уже ничего не знаю. У мази из аптечки тяжёлый обволакивающий запах. Жестяная банка вызывает слабое раздражение и тоску по прошлому. Прошлому-будущему, где было удобнее, теплее, чище, понятнее. Йонас вновь поднимается на локтях, чтобы видеть. Недовольно морщит нос. — Хорошо заживляет ожоги, если хочешь знать. — Так это все затевалось ради лечения ожогов? Тогда у меня есть пара штук. Он вскидывает брови и всерьез обижается, когда не получается сдержать нервный смешок. — Протяни руку. Там и правда есть красная полоса воспалённой кожи у основания большого пальца. Мазь ложится на нее жирной и мутной пленкой. Не отстирать потом с постели, но им двоим всё равно скоро убираться отсюда. Йонас обводит пальцем пятно ожога, набирает на ноготь скользкую массу, растирает между пальцами. Только это движение наконец отзывается внутри слабым и внезапным возбуждением. Всё-таки слишком слабым. — Больно не будет. Только немного неуютно. То, что когда-то казалось неимоверным терпением и готовностью затягивать момент до бесконечности, теперь — изнутри — оказывается просто страхом и отсутствием возбуждения. Йонас подтягивает одно колено к груди, возится на постели, сбивая простынь. Со вздохом расслабляется, позволяя пальцам проникнуть в себя, и неожиданно вскрикивает, мотнув головой по подушке. Сам пугается своей реакции — резко замирает, каменея плечами. — Как с самим собой, как будто никого другого здесь нет, — приходится напомнить и ему, и себе. Никого другого и правда нет. Кошмары закончились — не все, конечно, но та их часть, что была про чужое дыхание в загривок. — Покажи мне, — Йонас тянет за ворот футболки, в очередной раз что-то придумавший. — Так будет честно. Я показываю тебе всё, а ты нет. В прошлый раз было также. Футболка отправляется на пол, мятая, заношенная. Теперь его голое бедро касается обнаженного плеча, кожа к коже, сухо и горячо. Шрамы на спине ему всё равно не разглядеть в этой позе. — Всё будет хорошо, — невыполнимое обещание всё-таки срывается случайно, хотя эти несколько дней удавалось его избегать. — Мы всё исправим. Я всё исправлю. Нужно просто сделать правильно в этот раз. Йонас кивает в ответ, ещё не представляя, на что соглашается. Мягкий и беспомощно моргающий, неловко-угловатый и решительный. Он должен поверить, что всё исправит. Должен узнать, на что способен. Как много сумеет перенести только для того, чтобы вернуться в этот же точно день, но уже другим. Он должен почувствовать, как бывает хорошо, потому что в следующий раз будет только невыносимо больно — но это уже не будет иметь значения, потому что он узнал, как правильно. Как бывает с тем, кто тебя не ненавидит. Странно сказать самому себе «ты красивый». Странно говорить это другому мужчине. Поэтому выходит так, что они просто смотрят на друга, близко-близко, не произнося ни слова. А потом на какой-то недолгий миг всё и правда становится хорошо.***
— Принесешь воды? — просьба искренняя лишь отчасти, но Йонас верит в собственную хитрость. Можно дать ему поверить. Повернуться спиной, позволяя в тусклом свете рассматривать каждую деталь, каждую полоску шрамов на коже. Заслонить своим телом стол, без проблем ссыпая в стакан белый порошок из стеклянной ампулы. Тоже наследие Ноа, запасливого сукина сына. — Будет больно? — Йонас без промедления принимает из рук стакан, ничего так и не заподозрив. — Да. Иногда — да. И легче тоже будет. Будет по-разному. Но в конце мы всё сделаем так, как нужно. — Сделаем как? — Не позволим им начать ещё одну петлю.***
Йонас засыпает почти моментально под действием лекарства. Едва-едва успевает настойчиво скользнуть пальцами по лопаткам, всё-таки очерчивая линии шрамов. Его приходится одевать уже спящим. Поднимать на руки, неожиданно тяжёлого, хотя и совсем тощего после лета, проведенного в больнице. Кровать в бункере рассчитана на мальчишку, на ребенка лет тринадцати. Йонас помещается на ней кое-как, лишь с согнутыми коленями. Неважно, ему ведь и не придется здесь ночевать. — Я сделаю будущее другим. Её и наше с тобой. Я всё могу исправить, только помоги мне. Йонас морщит во сне усыпанный веснушками нос. Ему ещё только предстоит пройти всё это, проснуться утром в незнакомом ему мире и ощутить вкус предательства. Не в последний раз. Нельзя жалеть его — жалеть себя — и останавливаться на полпути. Новой петли не будет, последняя завершится в этот раз. Все останутся живы. Иначе его существование никогда не имело смысла. Дверь захлопывается за спиной с оглушительным грохотом, чтобы никогда больше не открыться.