тысячи веков этому злу

В конечном итоге, Тайлер убьет ее, не имеет смысла даже проникаться ею, но есть ли смысл хоть в чем-то в этой жизни? Кроме его сакральной мести. И тем не менее, он ужасно хочет ее трахнуть.  Такого не было в приказах рыжей дамочки Торнхилл, кроме как пытаться немного приручить Уэнсдей, чтоб удержать ее на коротком поводке (чтобы знать, чем занята, как глубоко уже закопалась, и что успела нарыть); как и не было четких запретов не делать этого. Так что не вина Тайлера, что он сейчас нависает над Уэнсдей огромной скалой, готовый вот-вот в нее погрузиться. Его член пульсирует, эрекцией болезненно упираясь в ширинку джинс, пока Уэнсдей расставляет свои стройные ноги шире. Приглашает. Крепко вцепившись руками в стол, на который взобралась – тот самый, за который полюбила садиться при каждом посещении Уэзервейн. Слишком постоянная, почти методичная, даже сейчас не изменяющая своим привычкам и ритуалам, хотя пришла сюда не кофе пить.  Тайлер хочет трахнуть ее, но он не знает – это говорит в нем месть? О, он так хочет быть рядом, когда Уэнсдей поймет, что все это время он водил ее за нос. Каково ей будет от знания, что она занималась сексом с маньяком, серийником, убийцей?  Если он и понял что-то о ней за время их общения, так это то, что она должна испытать священный ужас и прийти в дикий восторг. Едва ли покажет, что чувствует, конечно. Все еще будет с этим своим постным лицом дохлой рыбины, только большие глаза будут широко распахнуты этому миру. Черные – но тьма внутри Тайлера все равно гуще. Тонкие губы Тайлера растянуты в добродушной улыбке, но сквозь нее пробивается людоедский оскал – уж он-то постарается, чтоб Уэнсдей понравилось. Чтоб она не забыла. И чтоб вспоминала после того, как познакомится с ним – хайдом – по-настоящему.  Он опускается перед ней на колени, опускает руки ей на бедра, и его ладони ползут под подол ее юбки из жесткой ткани. Выше, к самому поясу, чтоб нашарить резинку черных колгот и белья, спустить их к ее щиколоткам, и стянуть с ее ступней вместе с массивными туфлями, не встречая никакого сопротивления, может быть, погладить нежно под коленом – не чтоб доставить лаской удовольствие, а потому что хочется потрогать ее за нежное и бархатное местечко.  Уэнсдей сверху наблюдает за ним с ленивым интересом, все еще не произнеся ни слова, и Тайлера это вдруг иррационально злит. Вот почему, в конечном итоге, он хочет ее трахнуть – цель не наказать сейчас, но заставить пожалеть в будущем. Чтоб она, будучи прикованной к камню алтаря, истекающая жизнью из колотой раны кровью, помнила, что к этому привела ее собственная глупость. Мама в детстве всегда говорила Тайлеру, какой он замечательный, хороший мальчик, после помощи с готовкой. Ерошила теплой рукой каштановые кудри «сегодня твои волосы вьются пуще обычного?» «я просто не расчесался после ванной, мам». И льнул к ее теплой ладони еще больше, впитывая с ее рук запах теплого морковного пирога вперемешку с цитрусовой отдушкой от средства для мытья посуды. Солнце затапливало кухню, и кудри маленького Тайлера в свете лучей горели ярким рыжим. Пыль плавала в этих лучах медленно, – в доме всегда царил идеальный порядок, но пыль, видимо, пряталась в старых занавесках, которые Франсуаза все никак не могла допроситься вечно занятого на работе Донована снять с карниза, чтоб застирать их.  Теперь Тайлера хорошим мальчиком зовет только Торнхилл после помощи в плохих делах – в тщательно спланированных ею убийствах, когда помещает отнятый у трупа очередной кусок плоти или органа в банку с формалином, и когда она гладит Тайлера по голове. От рук ее пахнет только смесью ядов и резко пахнущего разнотравья. От этих неуместных и чуждых прикосновений ему хочется откусить ее руки по локоть, но пока они не пришли к своей конечной цели, ему остается только терпеть. Вот так, хороший песик, знай свое место.  Только когда ее рядом нет, он все равно делает, что хочет.  Тайлеру очень интересно – заниматься сексом с Уэнсдей все равно, что трахать резиновую куклу или собственный кулак? Или она впервые в жизни подаст хоть какие-то реакции нормального человека? Впрочем, Тайлера устроит любой из этих вариантов, он же сам чокнутый, ему хватит, чтоб догнаться. Что ж, он скоро узнает. Уэнсдей над ним все еще крепко держится за столешницу, пока гуляющий по помещению кофейни сквозняк нежно лижет ее обнажившееся нутро. Тайлер планирует заменить его своим языком. Впрочем, зачем тянуть.  В первый раз он ныряет под ее юбку – словно под саван, как будто единственное, что ему остается – умереть, похороненным между ее ног. Даром, что ткань не цвета свежевылезших из-под земли и снега подснежников в их мрачном лесу, белоснежная. Уэнсдей оценила бы, если б он задохнулся под подолом ее юбки. Хвасталась бы родителям и знакомым с горделивым видом, что несостоявшийся бойфренд скончался от такого счастья, не успев погрузить в нее даже головки своего члена – всего лишь язык. И мнила бы себя или черной вдовой или самкой богомола.  Ничего, дорогая, это ты тут у нас без пяти минут покойница, но не расстраивайся, смерть тебе будет к лицу. Поцелует тебя в накрашенные алым губы, и ты уснешь навсегда.  Тайлер веселится с собственных мыслей, но его фырк быстро тонет в складках ее горячего нутра, когда он приникает к ней ртом. Он погружает в нее язык и чувствует, как Уэнсдей там, наверху, дергается. Слабо, трепыхнувшись один раз, как заживо нанизанная на иглу редкая бабочка. Под пальцами у Тайлера упругая мягкость ее бедер, он сжимает ее ровно с такой силой, чтоб точно остались горящие фиолетовым отметины наутро; на его языке разливается влага – Уэнсдей упрямо молчит, натянутая точно струна на собственной виолончели, но там, внизу, под ртом Тайлера все признаки того, что ей нравится, красноречивее любых стонов и слов.  На пробу Тайлер добавляет к языку еще палец, предварительно собрав капающую из ее входа смазку, проталкивает с первой попытки одним движением и глубоко, по костяшку, не ждет, пока она привыкнет – хотя она так течет, что едва ли ощущает какой-то дискомфорт, – двигается в рассинхрон с движениями языка. И да, Уэнсдей, будущая мертвая девочка, реагирует. Одна ее рука перемещается на голову Тайлеру, ее пальцы вплетаются в его кудри, крепко стиснув их в кулаке.  Это какое-то безумие, потому что Тайлер сейчас сам ебнется от того, как ширинка давит на твердость его члена, почти до звезд в глазах.  Хотя он давно ебнутый – подтверждения этого в блокнотах доктора Кинботт ее аккуратным почерком: «За тебя говорит и действует твоя травма, Тайлер, и возможно, наследственное расстройство». Тайлер веселился, утопая в мягком диване в ее гостиной, которую она превратила в кабинет; в его светлых глазах пляшут темные черти – наследственное, да. Но не расстройство. Просто он – победитель по жизни в генетической лотерее в розыгрыше на внутреннего монстра. Вы с ним скоро познакомитесь, кстати, доктор.  Уэнсдей дергает его за волосы, вытаскивая из-под юбки, и они смотрят друг на друга: она на него сверху, он на нее снизу, стоящий на коленях, которые уже немного затекли. Как же сильно он сейчас ее трахнет, хоть бы не превратиться в хайда, и не разорвать ее раньше времени. Она-то все равно умрет, просто сейчас не место и не время.  Уэнсдей разглядывает Тайлера в свете уличных фонарей, фар изредка проезжающих автомобилей, и редких неоновых вывесок за окном – его кожа, перепачканная ее смазкой, ловит каждый блик, каждый всполох случайного света, но лицо у него все равно темное, как из щекотливых кошмаров, которые на ночь читала ей мать. Уэнсдей силится в нем что-то разглядеть, пытается узнать, но как ни старается, видит только незнакомца. Который торопливо расстегивает ширинку джинс, высвобождая свой возбужденный член, и проводит по нему пару раз, чуть не задохнувшись от нахлынувшего возбуждения. И бесконечно злится, бесится почти до грани пробуждения хайда, что она все еще беспристрастна лицом.  Это поднимает его с коленей одним рывком, и он вплотную становится к ней. Снова тянет к себе за бедра – так, чтоб между ними перестало существовать пространство. И когда он наконец упирается в нее членом, постепенно надевая ее на себя, испытывает такой кайф, какой никогда и ни с кем не ощущал. Она тугая, все еще ужасно влажная, и такая горячая, как будто они оба жарятся на песках египетской пустыни по палящим в зените солнцем. Она запрокидывает голову, а он кладет ладонь на ее затылок и шею, и тянет на себя, не дает увернуться, заставляя смотреть перед собой, а не считая балки в потолке или пчел под сомкнутыми веками.  Уэнсдей не стонет и не скулит, но ее пухлые красивые губы приоткрываются от рваных вздохов, грудь под форменным пиджаком вздымается чаще, на на скулах алеет румянец. Почти мертвая живая девочка хватает ртом воздух, как будто у нее его отнимают прямо сейчас. Она так хороша. И скоро перестанет дышать. Тайлер не будет жалеть, потому что берет от нее все, что хотел, о чем думал, уходя под воду с головой, и крича там до хрипоты от несовершенства мира, несправедливости жизни, и вода обнимала его плечи, как теплые материнские объятия, убаюкивая и успокаивая.  Тайлеру ее совсем не жаль, но на пике какого-то безумного удовольствия, когда от его движений уже все так хлюпает в ней, когда он чувствует, что вот-вот кончит, он прикладывается к ней своим ртом. Целует ее в губы, хватая за впалые щеки, чтоб не смела сцепить зубы, проталкивает в нее свой язык.  И она отвечает ему на поцелуй почти с такой же сшибающей с ног безумной страстью. Замирает на его члене и как будто ловит какой-то трип вперемешку с оргазмом. Тайлер едва успевает выскользнуть из нее, чтоб забрызгать спермой все вокруг: излиться на пол, край стола, попасть на ее колени, и юбку, конечно же.  В тот момент, целуя его, Уэнсдей почти попробовала языком брызнувшую на губы из ран Кинботт кровь в момент своего провидения.  Тайлер примерно догадался, что именно она там узрела – маска удушливо сладкого баристы, хорошего мальчика, слетает к ее разбросанным под ногами вещам. Он отступает, с фальшивой добродушностью на лице позволяя ей соскользнуть со стола и в спешке надеть на себя снятую одежду. Позволяет ей обуться и зашнуровать ботинки.  Он щадит ее сейчас, отпускает, проявляя небывалый для себя альтруизм, продлевая срок ее жизни еще ненадолго. Но не навсегда. В конечном итоге, ей все равно предначертано умереть в ночь кровавой луны.  Приведя себя в порядок, Уэнсдей почти без оглядки уносится из ставшего душным Уэзервейн, будто узрела там призрака. И все равно, оказавшись снаружи, оборачивается на Тайлера. Тайлер смотрит в ответ. Губы его изогнуты – людоедский оскал.