я буду метаться по комнате темной

      В маленькой темной комнате Николаю Ивановичу было душно. Он снова зашел к своему подопечному-метальщику, обманывая себя, что лишь на пару минут, сказать несколько слов по «делу», но сообщить ничего по-настоящему нового не мог. Как техник он, пожалуй, и не имел возможности знать достоверно что-либо, кроме собственных инструкций по устройству и использованию снаряда, а они давно были выучены Игнатием. Этого имени, впрочем, Николай не знал, хотя долго выпытывал у возлюбленного право на хранение этой тайны в закромах сердца. Игнатий всегда оставался тверд в том, что касалось правил организации, и Николай понимал, что тот прав, а ему самому следовало бы трижды покаяться перед Дворником за попытку нарушения конспирации, но в то же время глаза щипало нечто очень похожее на обиду: человек, без сомнения ложащийся в его объятия, боится доверить ему одно только имя, за сохранность которого техник был готов клясться чем угодно, ведь его умение держать язык за зубами было проверено петербургскими застенками. За языком он не следил только наедине с Игнатием, которого знал лишь как своего липового тезку или Котика.       Подпольное прозвище было насмешкой судьбы. Николай Иванович старался не произносить его прилюдно и был бы благодарен своим товарищам, если бы они последовали его примеру (всё-таки такая тахикардия не самое приятное чувство), при личных же встречах он, напротив, практически никогда не звал его конспиративным именем. Котик посмеивался над фанатичным отрицанием подставного документа. Однажды он даже пытался убедить Николая, что наречен так с рождения, однако тот не поверил, сказав, что чувствует фальшь, когда обращается к нему так. Техник в целом, несмотря на то, что был тремя годами старше и во всех касающихся «дела» вопросах был на голову выше Игнатия, любил куда страстнее: для него каждое касание — щепка цезия в колбе с чистой водой, и каждый взгляд — оглушающий выстрел в воздух. Котик переживал чувства легче, как данность или что-то само собой разумеющееся.       Он и сейчас сидел на кровати чрезмерно спокойный, с еле уловимым выражением удовлетворения на лице. Николаю же было душно, хотя в старые окна хорошо задувало февральской стужей. Он лежал в одном только исподнем, растеряно глядя в потолок и даже не удосужившись до конца застегнуть сорочку. Сквозняк приятно задевал грудь, которой никак не удавалось вдоволь насытиться воздухом после порывистых ласк Котика, начавшихся с рядовых вопросов о ходе подготовки к «делу» и снятого по привычке сюртука: слишком отчетливо Игнатий видел сухощавое тело Николая сквозь накрахмаленное белье, чтобы встреча их окончилась иначе.       — Меня настораживает твое хладнокровие, — прошептал Николай Иванович, отдышавшись. — Ты уверен в том, что должен сделать, и это правильно, но мне кажется, ты не веришь, что… успеешь сделать что-то ещё.       Игнатий улыбнулся как-то полуснисходительно, как ребенку.       — Ты знаешь, что такой исход вполне вероятен. Зачем я буду нас обоих обнадеживать? — спросил он так же тихо.       Николая такой ответ сбил с толку. Он положил руку под голову и, вновь обратившись взглядом к потолку, с полминуты молчал, пока не решил, что перво-наперво Котик заслужил немного яда.       — Во-первых, после смерти тебя от ложных надежд не убудет. Во-вторых… — Николай снова задумался и затем размеренно продолжил. — А во-вторых, это касается не только нас двоих. Ты ценный ресурс, тебе нужно все возможные варианты развития событий просчитать. Возможно, тебе дадут какие-то указания, если нет — придется самому думать, как и куда отходить, на какой квартире скрываться. Только думай заранее. Ты не Дворник, на месте можешь и не сообразить.       — Я знаю.       Николай раздраженно выдохнул и поднялся. Складка на лбу Игнатия выдавала нервное напряжение, взгляд его помрачнел. Их обоих снова уколола разница восприятия: будет ли причиной разлуки вынужденный отъезд, арест или смерть, она отзовется в них тянущей болью, но Котик внутренне смирился с этой угрозой, у Николая же душа кровоточила заранее.       — Тебе было бы спокойнее, если бы я переживал больше?       — Отчасти да. Я честен с тобой, — исподлобья ответил Николай.       — И я. Во мне тоже живет страх, но не мешай мне его душить.       — Задуши и мой.       Игнатий вложил широкую ладонь в руку товарища, но смотрел он в угол комнаты, надеясь, что темнота выйдет оттуда и укроет его от тяжелого взгляда Николая. С ним он не мог смириться и в некоторой степени жалел, что сблизился с техником, куда более ценным, чем он сам. Вдруг без него Николай сдастся? Эту мысль он прятал особенно тщательно, зная, что большинство людей в организации сочли бы ее за оскорбление.       — Мне казалось, у тебя хватит сил против любого переживания, — произнёс наконец Игнатий, не оглядываясь на собеседника. Смотреть в глаза тому, от участия в чувствах которого только что так прямолинейно отрекся, он не желал.       — Хватит, чтобы временно посадить под ключ, но не выпроводить за дверь. Мой страх, Котик, живёт не во мне, он ждет меня в кабинете. Я приду туда, закроюсь, и он будет стоять над душой.       — Будет мучить, но не обладать.       Николай понимал, к чему клонил Игнатий, но его ранило, что платой за искусное самообладание стал отказ в хоть каких-нибудь словах утешения.       — Видишь? — Николай протянул изрезанные металлом ладони. Голос его был по-прежнему тих, но звучал иначе, будто резко от чего-то поблёк и осип, потеряв возможность звучать в полную силу. — Каждую деталь снаряда, с которым ты тренировался, я подготовил и поставил на место сам. Так же, вероятно, будет и со следующим. Я просто не хочу иметь основания думать, что что-то, созданное моими руками, может убить тебя не по стечению обстоятельств, а по твоему решению.       — Я не ищу смерти намеренно, но, как бы ты ни был мне дорог, я и не имею права беречь себя для тебя.       — Хочу вот так всю ночь пролежать, держа тебя за руку. Хоть раз успеть.       — Нельзя, Николай, — Игнатий пытался ободрить его улыбкой и чуть крепче сжал руку. — Ты не предупредил никого на квартире, и у меня никто не должен заподозрить постороннего.       Николай высвободил руку и снова лёг на подушку.       — Я уже не так молод, чтобы как младенец ночью кричать без матери, и пока еще не в том возрасте, чтобы будить соседей протяжным храпом.       Он потянул на себя одеяло и, заметив это, Котик потянулся к нему. Он вновь коснулся все еще нывшими от недавних поцелуев губами тонкой шеи Николая, гладил плечи, усыпанные кровоподтеками разной степени свежести, но, хоть сердце под его ладонью и забилось чаще, чувствовалось, что в тот час как будто что-то надорвалось, и странное опустошение свинцовым осадком сковывало обоих.       — Мне правда пора, ко мне еще есть вопросы по печати.       Николай Иванович одевался молча, думая, что, может быть, жесткие кудри Игнатия сегодня вечером в последний раз кололи его грудь неметафорически. Когда он привычным движением поправлял волосы и коротко стриженную бороду, отразившийся в маленьком зеркале взгляд был иссушен и пуст. На прощание он лишь жарко пожал руку Игнатия и, взяв поблекший цилиндр, вышел из комнаты.