Бросали кости, а выпали три семёрки

You're the wildest wind The electric moon Sunday morning photographs will only open Sunday morning wounds When the melody ends I will be waiting here for you My wildest wind Come blow into my room

Саске никогда не простит себе, что упустил момент, когда его брат сломался. — Кофе или чай? — Какао, — отвечает Итачи, отрываясь от экрана телефона и поднимая взгляд вверх. — Какао? — с коротким смешком переспрашивает Саске, заслоняя собой льющееся в огромные вокзальные окна солнце. — Да. При том из автомата. — Химозный и сильно сладкий? Итачи уверенно кивает, и слабая улыбка ложится на его губы. Ради неё Саске готов добыть не только какао, но и поменять местами небо с землёй. Он уходит к автомату, а тому, кажется, лет пятнадцать точно. Нет возможности оплатить картой, принимает только наличку. Саске нажимает на нужную кнопку и закидывает в желудок автомата скопившиеся в кошельке монеты. Он оборачивается: Итачи сидит на лавке, положив локоть на сумку рядом, что-то листает в смартфоне. Рядом с ним ещё два пластиковых чемодана, один из которых обляпан дурацкими наклейками из Diablo — Саске раньше жутко фанател от этой игры. Автомат выплевывает из своих недр стаканчик и выливает в него светло-коричневую жижу. Саске возвращается к Итачи и протягивает ему какао. Тот забирает картонный стакан, оплетает длинными пальцами тёплые бока — явно греется. — Потом захочешь пить, — подмечает Саске. — Теперь ты будто старший брат, — мягко отвечает Итачи, и вновь улыбка касается его тонких, бледных губ. — О нет. Я забочусь на правах младшего. Итачи откидывается на спинку скамьи, но не успевает расположиться как следует, потому что Саске обхватывает его за плечи, тянет к себе и обнимает. С ним часто такое бывает — резкие вспышки, заставляющие его схватиться за Итачи за единственно важное в своей жизни. И каждый раз он это делает с искренностью, какую не всегда можно различить в его облике. Итачи еле успевает отвести руку со стаканчиком какао в сторону. Саске обнимает его поперек спины, прижимается грудью к груди и так, чтобы ткнуться носом под ухо, туда, где волосы расслаблены от пут резинки, туда, где тает мягкий парфюм. — На нас смотрят, Саске, — шепчет Итачи и никак не поддерживает объятий. — Ты же знаешь, что мне наплевать, — отвечает Саске ему в шею. Он точно знает, что, будь они в более уединенном месте, то Итачи бы сжимал в ответ и тянулся за поцелуем. Он бы так красиво раскрывался во всей своей нежности и любви… Саске с силой закрывает глаза, прямо в эту минуту впитывая все, что есть: запах и еле уловимые движения навстречу. Иной раз ему необходимо убедиться, что Итачи рядом. Что он облечен в свою телесную форму, а не является болезненной иллюзией. Что он дышит, и кожа его теплая, и губы размыкаются в словах и поцелуях. А ведь все могло быть не так. Саске сказали, что Итачи просто не выдержал. Он не справился и сломался — такое может случиться даже с самыми сильными. Их поезд приходит через 20 минут. Поток людей забивает места. Саске убирает чемоданы под кресла, Итачи ставит ручную кладь на верхнюю полку. Все кажется солнечно-будничным, таким простым, будто они снова дети и едут на велосипедах играть в баскетбол. Итачи всегда был поддержкой — игрок из него никакой, честно говоря, но он всегда подавал воду и полотенце. Болел с живой искренностью и закрывал пластырями разбитые коленки и локти. Он всегда был рядом, и Саске, воспринимающий это как данность, как что-то само собой разумеющееся, окунулся в пучину мрака, не понимая собственную эгоистичность. Не понимал, что старший брат тратил слишком много сил, чтобы всегда быть рядом. Он вложил столько душевных сил, а себе — ничего не оставил. Но ведь есть еще шанс, чтобы все исправить. Саске пропускает Итачи к окну, садится рядом — и будто заслоняет собой от лишних глаз. — Хочешь, посмотрим что-нибудь? — Велика вероятность, что я засну, — признается Итачи, будто в чем-то страшном. Саске касается его лба ладонью — проверяет температуру. — Все в порядке, я просто устал, — слышит он в ответ и скользит ладонью со лба на затылок. Всё не в порядке, но Саске это исправит. Летнее солнце с мягкостью скользит в окно поезда, ложится широкой полосой на Итачи, и тот греется в ней, подставляется лицом, тонкими руками и красивой шеей. На свету его волосы будто становятся на тон светлее и поблескивают темным, благородным золотом, и глаза становятся такими же — светлеют, будто пытаются отразить полуденный зной. Саске смотрит на него, на его профиль, на скользящие пряди. Подпирает кулаком щеку и любуется, пока Итачи, разморенный солнечным теплом, не замечает этого. — Что? Что-то не так? — спрашивает он, чуть вздергивая брови. — Ты красивый, — говорит Саске с улыбкой. Итачи вновь отворачивается, не отвечает — и вовсе не от смущения. Ему все еще сложно верить таким словам, он аккуратен к откровениям и далеко не всегда поддается на нежность. Если однажды обжёгся, то больше не станешь греть руки о пламя. Но дело в том, что Саске всегда был упертым. Он не отступит. В пути они четыре часа. Итачи засыпает, привалившись к плечу Саске, и иногда сильно вздрагивает. Из-за кондиционера в салоне прохладно, и проводница предлагает пледы. Саске берет один, кутает Итачи, а тот во сне смешно его сбивает, заталкивает под руку и жмется к теплому боку. Если ты любишь пламя, то, несмотря на боль, все равно продолжишь стремиться к нему. Саске делает фото. Если раньше в его галереи было больше баскетбольных снимков и снимков с мотоциклами, то теперь все чаще появляется Итачи. Вот он гладит дворовую кошку в Стамбуле, вот выбирает тарелки, вот он спит, а вот читает, сидя у окна. Саске теперь ценит моменты: какие-то очень простые, но не менее важные. Он хочет распечатать самые памятные фотографии и расставить по рамкам. Вот так — показать, что ему не наплевать. Чтобы Итачи, наконец, поверил ему. — Да что с тобой? — огрызнулся Саске. Встав с постели, он быстро натянул майку и джинсы. — Мы же говорили об этом. — Просто закончим. Я не хочу больше таких встреч, — холодно сказал Итачи, натягивая одеяло на голую грудь — будто пытался спрятаться. — Тебе хорошо, мне хорошо. Так в чем проблема? — сильнее распалялся Саске, его голос становился все громче. — Мы же договорились, что это ничего не значит. — Я кое с кем познакомился. — В отличие от Саске Итачи сохранял спокойствие — ледяное и непробиваемое. Это выбешивало лишь сильнее. Саске сжал руки в кулаки, все внутри него разожглось, как чертов горн. Он подошел к постели, склонился, чтобы его лицо было на одном уровне с лицом Итачи, и выдохнул с тем самым бешенством, что вспенилось в нем, будто желчь: — Вечно ты мне пиздишь. Итачи не ответил. Но Саске другого не ждал; взяв толстовку, он ушел из квартиры. Поезд прибывает на станцию Авадзи. Волею судьбы их возвращает в город, где они провели детство. Их ждет дом, полный воспоминаниями, теплом и покоем. Иногда так случается: нужно вернуться к прошлому, чтобы разобраться в себе настоящем. Итачи долго отходит ото сна. Саске дает ему бутылку с водой, а он сидит, медленно моргает и медленно трет отлежавшую щеку. Хочется сделать еще один снимок. Но вместо этого Саске кладет ладонь ему на макушку и приглаживает смятые волосы. — Ты очарователен. Но нужно идти, поспишь уже дома. Итачи в ответ кивает. Они загружаются в такси. Город изменился только в центре. Их не было здесь тринадцать лет, и этого хватило, чтобы на главных улицах выросло несколько бизнес-центров, а на прибрежной линии нарисовались торговые гиганты — все из стекла и с яркими рекламными экранами. На окраине же — всё по-прежнему. Здесь время будто бы остановилось, разве что дороги отремонтировали. Дом их детства окружен тем же забором, и выглядит он точно так же, каким запомнил его восьмилетний Саске, прежде чем уехать в Стамбул. Низенький, вытянутый, с верандой во весь фасад. Только сад теперь заросший, и адамо закрыты наглухо. Итачи заходит в дом первым с каким-то оживлением, сразу раскрывает все створки, осматривает шкафы и проверяет воду в кранах. Саске остается лишь помогать ему. Всем указаниям он следует беспрекословно. К вечеру дом наполняется жизнью, и пахнет совсем уже не так — вечерней свежестью, чистым бельем, немного солью, что тянется с залива, и разогретой едой из доставки. Ближе к ночи они садятся на веранде. Итачи тянет из пиалы горячий зеленый чай, Саске допивает пиво и спрашивает: — Что будешь делать завтра? — Мне прислали на редактуру книгу. Нужно будет поработать. А ты? — Встречаюсь с тренером местной баскетбольной команды. — Это не твой уровень. — Итачи длинно выдыхает. — Тебе нужна команда сильнее. — Может, со мной у них появится шанс пройти отборочные? — Станешь местной звездной. — Итачи отставляет пиалу и отодвигает поднос с чайником подальше, чтобы случайно не задеть. Он подтягивается и плавно, словно размеренная вода, перетекает к Саске на бедра. — От поклонников отбоя не будет, как раньше. Его прохладные руки скользят по шее, по сильным плечам, скрытым синей футболкой. В последний год Итачи редко бывает таким — поддающимся и ищущим ласки. Саске с ним теперь очень аккуратен. Боится спугнуть или передавить. — Мне неинтересна толпа фанатов, — говорит он глухо. Держится изо всех сил, чтобы разом не смести Итачи своим возбуждением. — Не поспоришь. Ты всегда был избирательным, — ни грамма издевки. Итачи касается пальцами щеки, поглаживает почти невесомо. Саске смотрит ему в глаза, выжидает сигнала, который позволит ему больше не сдерживаться. Они похожи и не похожи друг на друга одновременно. Итачи пошел в породу их матери: жилистый, стройный, с тихой и тонкой красотой. Все его черты плавные, глаза более раскосые, скулы выдаются сильнее. Саске же в породу отца, даже больше в деда-турка: темнее кожей, темнее глазами. Эта кровь подарила ему высокий рост и физическую выносливость, непростой нрав и страстность, когда как Итачи чрезмерно спокойный, отстраненный, и чтобы прочитать его — нужно приложить немало усилий. Саске поворачивает голову и оставляет поцелуй на чужих пальцах, хранящих на себе запах крепкого зелёного чая. “Ему нужен покой. Все рекомендации и рецепты в папке, получите при выписке”, — говорил врач, а у Саске уши будто бы были забиты ватой. Он остановился на пороге больничной комнаты отдыха, большой и светлой, полной пациентов. Кто-то сидел за столом и размазывал пудинг на глазах сиделки, кто-то спокойно играл в шахматы, кто-то стоял в углу и что-то бормотал. А Итачи сидел у окна в кресле. Кажущийся совершенно нормальным, не вписывающимся во все происходящее, но, если присмотреться, если прочитать, то можно было увидеть: несдерживаемая внутренней силой боль. И еще — оглушающая пустота. И всему виной — Саске. “Через две недели ко мне на контрольный прием”, — продолжил врач. Саске кивнул и двинулся к Итачи. Было страшно смотреть, было страшно касаться. Но он знал, что страх и чувство вины притупятся ровно в тот момент, когда они снова соединятся друг с другом. Саске подошел и осторожно положил ладонь на изголовье кресла, будто пытаясь придать себе опоры. — Привет, — прозвучало жутко глупо, но Итачи повернул голову, и весь чертов мир вдруг замер. Его лицо, похудевшее, посеревшее, но глаза выражали всё, что томилось внутри: боль, радость, тоску. Он сразу же поднялся и обнял кажется слишком крепко для своего состояния. Его руки оплели шею и плечи, его дыхание оказалось под ухом. У Саске внутри все сжалось, ему захотелось выть, но вместо этого он обнял в ответ, стирая между ними всякое пространство. — Я забираю тебя домой, — прошептал он, и Итачи мелко закивал. Впервые Саске увидел его настолько уязвимым. Брат всегда был сдержанным, умеющим отрезвить словом так, будто то — хлесткая пощечина. Но сейчас он весь сочился слабостью и болью, и Саске готов выдержать все это. Теперь он стал той самой оберегающей стеной, каким был для него Итачи. — Как ты? — спрашивает Итачи, теперь упирая ладони в плечи Саске. Видимо, сам ещё колеблется — стоит ли продолжать? Их любовь неоспорима и сложна; она прячет раны, трагедии и боль, ищет способы излечиться. А излечить можно только друг в друге, но и для этого тоже нужно сделать немало шагов навстречу. — Хочу заняться с тобой любовью прямо на этой веранде, — не приукрашивая, говорит Саске. Ему так хочется, что он готов ногтями скрестить по деревянным доскам, только бы не сделать ничего, что нанесёт их любви ещё одну рану. В конце концов, они уже проходили это — в том тёмном прошлом, когда Итачи отдавал все с искренностью, а Саске только брал, не думая о последствиях и иногда — даже минуя протесты. Он закрывает глаза — больно осознавать, какую воронку боли закрутил, руководствуясь исключительно своим эгоизмом. Не щадя, не понимая, не видя, он только брал, истончая жизнь Итачи всё больше. Это он стал причиной его надлома. — Раньше ты это так не называл, — в словах Итачи нет издевки, а его руки мягко лежат на плечах, иногда слабо поглаживая. — Да, не называл, — коротко отвечает Саске. Сложно обуздать пламя и не сжечь протянутые руки. — Прости. Не могу понять, хочу ли. — Итачи опускает голову, отчего его волосы скатываются с плеч. Он всё ещё потерян, он всё ещё проверяет Саске на прочность — не будет ли он снова с жадностью отрывать от него по куску. — Тебе не нужно извиняться. С каждым разом отдавать в ответ становится проще. Саске держится, хотя раньше уже бы завалил Итачи на спину и брал так, как захочется. Потому что ему всегда было это дозволено, потому что он всегда получал от брата все, что хочет. Мог даже запустить пальцы ему под рёбра и раскурочить всю грудную клетку. А тот бы и слова не сказал. Саске думал, что это — в порядке вещей. Но оказалось, что Итачи расходился трещинами с каждым днем. Его стало пожирать то пламя, что он сам взрастил. — Я люблю тебя, — говорит Саске, и ему теперь легко даются эти слова. Итачи коротко улыбается, на его лицо падает свет из широко распахнутых адамо, а над его головой кружится россыпь бесчисленного количества звёзд. Он поднимается и зовёт за собой. Саске встаёт следом и заходит в комнате, чтобы увидеть, как Итачи снимает с себя футболку и расстегивает молнию на легких льняных брюках. Он не успел набрать свой прежний вес, и кажется смущается этого. А может — нервничает, так близко к себе он подпускает Саске впервые за год. У него слабо подрагивают руки — точно нервничает. После всего случившегося Итачи больше не может скрывать своей уязвимости и слабости. Маски спали с его лица, и теперь он стоит такой, какой есть именно сейчас — изъеденный болью, сомнениями и страхами. Саске задвигает адамо, но не плотно, оставляет щель для прохладного вечернего воздуха, сбавляет яркость у настольной лампы и подходит к Итачи, берет под локти и кладет его ладони себе на бока. Ловит взгляд, обнимает за щеки, прижимается губами ко лбу и начинает слегка покачиваться — туда-сюда, туда-сюда, как слабо заведенный маятник. Это помогает отвлечься — от собственного жуткого желания и возбуждения, а Итачи — расслабиться, ведь он сейчас точно стальной прут, напряжен так, что даже челюсть сводит. Саске напевает какой-то простой мотив, не прекращая движений — из стороны в сторону, из стороны в сторону, и идёт в мягкий полукруг, обнимая Итачи под голую спину, и тот выдыхает: — Ну что ты делаешь. — Танцую с тобой, как в "Ла-Ла Ленде". — Нужно не так, — говорит Итачи со смешком и слабо отталкивает от себя Саске, но сразу же хватает его за руку и вытягивает правую ногу вперед. — Ты тяни левую. Да, вот так. А теперь отводи назад, сгибай, перепрыгивай. Ну нет же, Саске, почувствуй ритм. Раз-два, на третий счёт меняешь ногу. Они глупо машут наперебой ногами, хватают друг друга за руки и громко смеются от того, как же все-таки это нелепо. Нелепо и по-настоящему тепло — дурачиться, будто они снова невинные дети. Итачи откидывает волосы, а Саске перехватывает его за плечи и тянет к себе. На этот раз выходит проще — поцелуй податливый и сбивчивый от участившегося дыхания. Итачи тянется в ответ, успокоившийся и приластившийся — Саске хочется верить, что это все от того, что он почувствовал себя в безопасности. Главное — не спугнуть, главное — показать, что больно больше не будет. Ну же, протяни руки, и пламя ласково оближет пальцы. Итачи дергает майку на Саске, заставляя снять её, хватается за ремень джинсов и тянет на себя. Наконец-то разрешение. Саске распаляется быстро, будто фитиль на свече — всего одна искра, и он наливается жаром. Итачи тянет его на большой футон, на себя, спешно избавляясь от брюк. Избавляется от последнего, что хоть как-то держало Саске в узде. Стоит ему увидеть узкие бедра, длинные, жилистые ноги, белую, будто мраморную, кожу, и рот наполняется слюной, как у животного. Внизу живота все кипит, его возбуждение, сильное и обжигающее, накатывает на Итачи, захлестывает с головой. Но на этот раз — облизывает, не обжигая. Итачи раскрывается навстречу пальцам, подставляет шею и плечи, его волосы — точно нежный чёрный раскат, его пальцы — точно когти ворона, цепляют за пряди, за шею, за плечи, его губы — вспыхнувшее на заре солнце, ярким пятном выделяются на белом лице. Саске целует и трогает везде, влажно, сильно, разминает, раскрывает, и если раньше многое было не важно, то сейчас он хочет видеть, как Итачи расщепляется в чистейшее удовольствие. Как краснеют его щеки, как жадно раскрываются губы, как тело движется навстречу. Саске погружается в горячее и плотное, и от обхватившей его узости сразу хочется кончить. Итачи прикусывает ребро ладони и сдавленно стонет. — Ты можешь всё прекратить в любой момент, — шепчет ему Саске, наглаживая раскрасневшееся лицо и прижимаясь тесно-тесно. В ответ Итачи сразу же обнимает его жилистыми, сильными руками и ногами, вцепляется насмерть. Толчок и ещё толчок. Итачи не ослабляет хватки и почти воет. А Саске весь взмыленный, раскрасневшийся, двигает бедрами в этой тесноте, сжимая задницу и прикусывая подставленное плечо. Сильне и сильнее, туда, где от удовольствия потеряется вздох и выбелится взгляд. Чтобы они спутались в один ком на самой высокой точке блаженства и рухнули обратно в сладкую негу. — Сильнее, — через стон выдыхает Итачи, и Саске быстрее двигает бедрами, достигая той самой желанной точки. В тесное, сладкое, сжимающееся от оргазма. Итачи вскрикивает, замолкает, немо раскрывая рот, и через несколько томительных минут растекается по футону. И когда все заканчивается, Саске ложится на спину и тянет к себе Итачи на грудь. Они слабо остывают, а крадущийся сквозняк развеивает густой запах мускуса и секса. — Не уходи, — говорит Итачи. Именно говорит, а не просит. Саске сначала не понимает, о чем он вообще, а когда до него доходит, то в груди гулко и больно звякает. Раньше он всегда уходил. — Ты мой. Я тебя не оставлю. Итачи молчит, остывает, лёжа на груди, и засыпает очень быстро. Его дыхание выравнивается, тело ослабевает, и ощущать всю его жизнь и тяжесть тела — неимоверная радость. В тот чёрный день Саске намеренно не отвечал на звонки Итачи и игнорировал сообщения в мессенджере. Сначала он упахивался на тренировке, гоняя мяч по спортивному залу, а потом, будучи дома, откровенно бездельничал, играя в приставку. В башке он предпочёл оставить полный ноль и не думать о недавней ссоре. Примирение неизбежно, но говниться хотелось. Иногда брат был просто невыносим — его отрешенность и холодность злила. Саске не понимал его, не понимал, что он чувствует и чего хочет. Иногда становилось проще и казалось, что Итачи ничего не будет больше скрывать. Но они лишь заходили на новый круг: Итачи никогда ни в чем не отказывал, но его нечитаемость и иногда резкая отстраненность доводила Саске до бешенства. Их отношения были неправильными. Саске, порой, думал об этом, но не мог противиться внутренним желаниям и всегда отговаривался тем, что “это несерьезно”. Что скоро это закончится — они найдут себе отношения, и жизнь станет ровной, как пол в баскетбольном зале. Нихрена. Поздно вечером ему позвонил Кисаме — единственный друг брата. Саске долго смотрел на загоревшийся экран смартфона и все же ответил. — Щенок ты тупорылый, доигрался? — разразилось в динамике. — Твой брат в больнице, пиздуй сюда, адрес скину. И долгие-долгие гудки, которые оборвали разом всю жизнь. Всю жизнь они разделили на “до” и “после”, и каждая обида, каждая стычка показались рисовой крупой на ветру — бессмысленной и мелкой. Спроси сейчас Саске, помнит ли он, как ехал в больницу — он ответит: “Нет”. В приемный покой он влетел, не помня себя. Кисаме сидел на диване, рослый, массивный метис, но кажущийся жутко потерянным для своей грозной внешности. Увидев Саске, он сказал всего одну фразу: — Тебе теперь с этим жить. Теперь ему с этим жить. Медсестра провела Саске в палату. Ноги не слушались, казались деревянными и несгибаемыми в коленях. Саске ничего не понимал, а когда увидел Итачи на больничной койке, то сразу же осунулся, упал на кресло, стоящее рядом. На самом-то деле, он догадался сразу же. Просто не хотел верить. Не хотел проходить через это снова. Итачи лежал без сознания, к его руке сбегала трубка от капельницы. Приборы горели и пикали. Саске подвинулся ближе, чтобы положить ладонь ему на голову; внутри затеплилась надежда, что Итачи сразу же придет в себя, улыбнется, как всегда слабо и нежно, и что его глаза наполнятся теплым золотом. Врач зашел бесшумно — или же Саске настолько погрузился в свои мысли, что не заметил его шагов. — Желудок мы промыли, вкололи седативное. Когда он придет в себя, то сразу же перенаправим его в психиатрическую лечебницу, чтобы избежать нового эксцесса. Почему Саске не заметил, что именно к этому всё идет? Как он мог быть таким равнодушным? Отяжелевшая голова опустилась на край больничной койки. На мгновение ему почудилось, что Итачи гладит его по волосам, как часто делал раньше. Он всегда так успокаивал Саске, приглаживал непослушные пряди, а вместе с ними — неукратимый, тяжелый нрав. — Но почему? — спросил Саске через сдавленное горло. Его душили слезы, каких не было с похорон матери — уже двенадцать лет. И даже похороны отца не выбили из него горького плача. — Он же такой сильный. — Именно такие и пытаются покончить с собой, — ответил врач. Он вышел, закрыв за собой дверь, и Саске в волю заплакал, будто ему снова восемь. Не каждым дается второй шанс. Саске просыпается первым. Раннее солнце смущенно заглядывает в щель адамо и тянет золотую полоску по татами. Все сильнее, сильнее, набирается смелости и вот уже касается футона. Итачи слабо вздрагивает и открывает глаза на пару секунд. Осматривается и снова падает головой Саске на плечо, обнимает поперек груди, закидывает ногу. Ему тяжело бывает проснуться сразу. Саске ждёт — тихо и недвижимо, отвлекается на полоску солнечного света, что уже прыгает к ним на одеяло. Почему-то внутри, в солнечном сплетении, становится пульсирующе-тепло. Будто солнце закралось под кожу и смело весь мрак. Итачи снова открывает глаза, вбирает в себя глубокий вдох и на выдохе забирается на Саске, очень умело и выверено двигает бедрами по паху, заставляя все утреннее возбуждение из вялого превратиться в пламенное. Его пальцы касаются шеи, поцелуй застывает на скуле. Итачи всегда умел сочетать в себе внешнюю скованность и равнодушие с соблазнительностью. В нем всегда было что-то такое, что притягивало и совращало, когда он этого хотел. И Саске всегда попадался в эту ловушку. Он трогает с жаром, ведет по спине, по линии выступающего позвоночника, по подтянутым бокам к бедрам, сжимает с силой, трогает там, где особенно тепло и тесно. Итачи поддается, его прохладные пальцы обнимают лицо, его губы целуют все чувствительные точки, заставляя вспениться и не быть терпеливым. Саске добавляет каплю смазки, и Итачи садится на его член, сразу же стискивая собой, забирает всего себе и глухо стонет под ухо. Он дергает бедрами сильно и жёстко, сжимает пальцами плечи. Искушает быть грубее и нахальнее. Всем собой побуждая сжать ему волосы, потянуть, трахать так, чтобы закатились глаза и потянулась слюна. Он всегда искал боли, чтобы не думать о своем стыде. О том, что он самый плохой и испорченный старший брат в мире. Что своим существованием он сломал несколько жизней. И раньше Саске бы без оглядки удовлетворил все его желания наказать себя через похоть. Трахал бы до красноты, до обнажения всего самого нежного, до синяков, потому что думал, что так можно. Но так, черт возьми, нельзя. Саске садится, чуть меняя позу, обнимает Итачи за бедра, замедляя его лихорадочные движения. Они сталкиваются взглядами, и вплотную — дыханиями. В глазах Итачи мелькает страх, потому что его секрет раскрыли. — Успокойся, — шепчет Саске, оглаживая его по лицу и плечам. — Все хорошо. Он слабо двигает бедрами, и Итачи подчиняется его ритму, обнимает, прижимается грудью к груди и мажет губами по уху. Медленно, сладко, но с каждым движением все глубже и ярче. Раскат его черных волос Саске собирает в ком, но ровно с той бережливостью, которая даст ощущение контроля и тягучей нежности. Итачи расплывается в его руках, он еще никогда не был так расслаблен и податлив, и стонет он, забывая себя и заставляя кровь забурлит и достичь самой искристой точки в их слиянии. Он кончает Саске на живот, а Саске кончает глубоко в него, заставляя вздрогнуть и переполниться всей любовью. У Итачи дрожат руки, он обнимает с силой, пальцами путается в волосах на затылке. Плачет — очень искренне и светло. Саске теперь видит его насквозь — каждой угол души со всей его болью, добротой и светом. Со всей отдачей и безжалостностью к себе. То, что он доверяет свои слезы — пожалуй, одно из лучших мгновений, что случалось между ними. — Прости, — шепчет Итачи, пытаясь восстановить дыхание. — Спасибо, — в ответ говорит Саске, не разжимая рук. Нет, он не отпустит — ни сейчас, ни потом. Ведь не каждому выпадает второй шанс, чтобы все исправить.