***
Григорий обернулся на звук чужого голоса. Белокурая бестия. Уничтожить врага. Уничтожить! Немец захрипел и рухнул на колени, обхватив себя руками. Григорий взял его за жёсткие светлые волосы и ударил об стену. Удар! Удар! Уничтожить, уничтожить тварь, стереть с груди земли чудовище! Сжечь, чтобы от него не осталось ничего! Немец не сопротивлялся, когда он схватил его за шею, но Григорий прижал к полу его руку, чтобы наверняка. Сталинград продолжал сжимать горло даже когда почувствовал, что артерии под его пальцами больше не бьются. Он встал. «Надо сжечь труп, чтобы ничего не осталось. В гараже есть бензин». «Стоп». «Что я делаю? Это же Виль». Григорий вздрогнул. «Это же Виль. Это же мой Виль».***
Вильгельм ненавидел умирать, но ещё больше ненавидел возрождаться. Каждый вдох даётся с трудом, сердце едва бьётся, сил нет даже чтобы открыть глаза. И так бесконечность, пока не восстановишься. О. Похоже, Гриша перенёс его в кровать. Ещё он сжал его левое запястье. Пытается прощупать пульс? Вильгельм с трудом поднял веки. Сил не было совсем. Посмотрел налево: Гриша сидел на стуле у кровати и спал. Ну и пусть спит. Ему полезно. Вильгельм давно перестал считать, сколько раз он поднимался посреди ночи из-за Гриши. Мальчику — по меркам воплощений четыреста лет едва-едва юношество — постоянно снились кошмары, он часами лежал, смотря в потолок, а даже если и засыпал, то спал урывками, постоянно просыпаясь. Вильгельм устало закрыл глаза. Для него самым простым способом восстановиться был сон, хотя он знал множество других воплощений, для кого удобней бодрствовать, медитировать или даже заниматься любовью. Люди разные бывают. Спал он без снов. Гриша сжал его руку. Вильгельм проснулся и понял, что повернулся во сне. — Доброе утро, — голос после смерти, как всегда, охрип. «Он сорвался на немецкий», — подумал Григорий. Вильгельм в его присутствии не пользовался немецким. Виль был настолько слаб, что даже не мог контролировать себя. — Сейчас три часа ночи, — Григорий не стал переходить на русский. — Быстро я проснулся, — Вильгельм закашлялся. — Дай воды, пожалуйста. Обычно он попросил бы вежливее, но сил едва хватало даже на такие предложения. — Конечно. Сейчас Грише нельзя позволять снова погрузиться в собственные мысли: мальчик мог себе навредить, а Вильгельм в своём нынешнем состоянии не смог бы его остановить. Хорошо и плохо одновременно, что агрессия Гриши чаще направлена на себя, чем на окружающих. Хорошо потому, что Гриша не настолько опасен для всех, как мог бы. Плохо потому, что Гриша опасен для себя самого. Вильгельм в таком состоянии был опасен только для окружающих. В детстве он был мелким отморозком, ненавидящим всё живое. Проблема лишь в том, что если бы он не считал тогда всех априори врагами, он бы не выжил. — Вот, — Гриша поставил на комод фарфоровую чашку с водой. Григорий специально выбрал чашку с самыми тонкими стенками: он не был уверен, что Виль сможет удержать даже эту. Сейчас Виль выглядел как труп. Смертельно бледный, с фиолетовыми пятнами на шее, красными следами от ногтей на ладонях. И это именно Григорий довёл его до этого. — Спасибо, — Вильгельм попытался протянуть руку, но Григорий аккуратно поднял ему голову и так же аккуратно наклонил чашку. — Тебе сейчас лучше не напрягаться, — Григорий поставил пустую емкость на комод. — Пить смогу. — Не упрямься. Я знаю, что ты привык умирать и умеешь быстро восстанавливаться, но сейчас ты выглядишь как труп. «Я убил тебя». — Ладно, — Вильгельм вздохнул. — Ты как? Григорий нервно рассмеялся. Человек, которого он убил, спрашивает его о самочувствии. — Понятно, — Вильгельм устало моргнул и взял ладонь Гриши в свою. Секундой позже он понял, что любимый смотрит на синяки на его запястье. «Черт, надо было другую», — но было уже поздно. Григорий начал истерически хохотать. Вильгельм терпеливо ждал, когда Гриша хоть немного успокоится, ласково гладя его ладонь пальцем. — Ты винишь себя. Почему? — Потому что я тебя убил?! — у Гриши окончательно сдали нервы. — Мы уже обсуждали это. Ты болен. Это делаешь не ты, а твоя болезнь, — Гриша попытался что-то сказать, но Вильгельм предупреждающе сжал его руку. — Не перебивай. Я понимал, на что иду, когда соглашался на отношения. Ты не первый человек в моей жизни с такими проблемами. — Я чуть тебя не убил! — Но не убил же. — Я хотел тебя сжечь, — Гриша сжался, его дыхание сбилось. — Я хотел уничтожить тебя окончательно, — к концу он говорил совсем тихо. — Ну сжег бы и сжег. Невелика потеря. — Почему ты настолько не ценишь себя? — Григорий смотрел на любимого с ужасом. — Вот видишь. Почему ты так плохо относишься к себе, Гриш? Тебе не нравится, когда люди плохо думают о себе, так почему ты сам так поступаешь? — Я… — Григорий не знал, что сказать. — Я понимал, что это может произойти, и согласился на этот риск. Если бы я решил, что это того не стоит, я бы отказался от отношений сразу. Ты не первый человек в моей жизни с такими проблемами, я знаю, до чего всё может дойти. Берлин после Тридцатилетней войны был опасен для всех вокруг. Вильгельм вздрогнул от воспоминаний. Тридцатилетняя война, прогремевшая в середине семнадцатого века, была самой страшной войной в его жизни. В Германии погиб каждый третий. — И что ты делал? «Гриша отвлёкся. Отлично». — Очень тяжело быть опасным для кого-либо после удара мечом в грудь. Работало почти всегда. — Почти?! — Берлин всегда был очень живучим. Пару раз не срабатывало и приходилось добивать. Что ты так на меня смотришь? Это был семнадцатый век, понятие «жалость» тогда было не в ходу. Мне нужно было быстро и эффективно убрать угрозу, чтобы никто не пострадал. — Когда Берлин перестал быть опасен? — К началу девятнадцатого века всё почти закончилось. Сейчас он нормально спит и даже может находиться со Стокгольмом в одной комнате больше десяти минут. — То есть, чтобы вылечиться, Берлину потребовалось три с половиной века? — Меньше. Около полутора. — Полтора века потребовалось этому чудовищу, чтобы прийти в себя. Полтора. — Для тебя половина срока уже прошла. — Я не чудовище! — Ты не чудовище, однако у тебя чудовищно крепкая психика. Многие ломались и от меньшего. — То есть, я по-твоему ещё не сломался? — Ты разговариваешь. Ты ходишь. Ты пытаешься жить. — Именно, что пытаюсь! — Вот именно. Многие даже не пытались. Они таяли и исчезали. Григорий понял, что слова любимого надо понимать буквально. — А ты продолжаешь бороться. Ты понимаешь, что смерть — не выход. Многие этого не понимали. Теперь их нет. Берлин, между прочим, не сразу это понял. Пару раз мне пришлось вытаскивать его из-под земли. — Я слышал. — От кого? — От Берлина. — Когда?! — Вильгельм чуть не сел, но Григорий мягко надавил ему на плечо. — В сорок шестом. — Тебя кто к нему вообще пустил?! — Киев. Не волнуйся, он сидел рядом и контролировал ситуацию. — Тогда ладно. — «Вытащил. Наорал. Пообещал, что расскажет своей сестре Лёбенихт. Рассказал». — Я был очень сильно зол тогда, — Вильгельм поморщился. — Гриш, ты сильный. Честно. Твои приступы проходят достаточно легко. — Я убил человека! — тот приступ снился Григорию в кошмарах. — Это сделал не ты, а твоя болезнь. Сейчас ты не можешь ничего с этим сделать. Всё. Остаётся только жить дальше, и жить лучше, чем прежде. «Всё проходит и это пройдёт», — Вильгельм поднял правую руку. В полумраке спальни кольцо с гравировкой было почти не видно. Вена подарила ему это кольцо на семисотлетие. «Всё проходит и это пройдёт и ты вернёшься домой». Вена была права: в девяностом году Вильгельм переехал в объединённую Германию. — Почему ты не сопротивлялся? — у Григория не было сил продолжать прошлую тему. — Не понял. — Почему ты не сопротивлялся, когда я… — Григорий задохнулся. — Не смог. Было очень больно, — Вильгельм увидел в глазах любимого молчаливый вопрос. — Некоторые воплощения могут влиять на воплощений на своей территории, внушая им свои эмоции. Тебе очень больно, Гриш. Я только сейчас понял, насколько тебе больно. «Мне жаль. Я виноват», — прочёл Григорий в его глазах. — Как ты себя сейчас чувствуешь? — Сонно. Поможешь надеть сорочку? — Виль слабо улыбнулся. Когда они закончили, Вильгельм ещё полминуты лежал неподвижно: у него почернело в глазах. — Ты как? — Хочу спать. Тебе тоже полезно. Григорий улыбнулся и тоже переоделся в ночное. — Давай сюда, — Виль слегка потянул его за футболку. Григорий лёг рядом. Его оглушило тем, что он сделал. Он мог убить Виля окончательно, что от него осталась бы лишь оболочка, без прежней памяти и личности. — Спи, — Виль уже в полусне обнял его. — Хватит думать. Вильгельм уткнулся носом Грише в грудь и слегка ткнул в бок. — Я же сказал, спи. Тебе надо хорошо спать. Григорий ласково ворошил волосы любимого, пытаясь отвлечься от мыслей. Мысли кричали, бились об стенки черепа, носились кругами, тянули обратно в пропасть отчаяния и ненависти к себе. — Хватит меня чесать, — буркнул Виль. — Тебе не нравится? — Нравится, и я не могу уснуть. Григорий улыбнулся и прижал его крепче. Виль что-то нечленораздельно промычал и повернулся на другой бок: он никогда не любил спать лицом к лицу, но на объятия со спины соглашался. Волгоград не мог уснуть. Едва сознание туманилось, в нём появлялись мысли, хищные, с четким, равномерным голосом, в котором грохотали сталелитейные заводы и поезда, с ледяными, равнодушными глазами, в которых было лишь лёгкое раздражение. Мысли были страшными, убедительными, вкрадчивыми, они говорили ему, что он никогда не вылечится, и что проще умереть, чем жить так веками. — Я же сказал, спи, — Виль ущипнул его за руку. — Мешаешь. — Не могу. — Сосредоточься на моём дыхании, — «Всё хорошо. Я жив». — Вдох-выдох. Давай. Григорий закрыл глаза, вслушиваясь. Виль тут же уснул, его дыхание выровнялось. Слабое, едва различимое, но оно было. Вдох-выдох. «Я не получаю удовольствия от чужой боли, Сталинград. Мне плевать». Вдох-выдох. «Милосердней добить его, пока он не сломался окончательно. Зачем вы напрасно мучаете мальчика? Он никогда не оправится». Вдох-выдох. «Ваша травма была бессмысленна, но это не значит, что её надо усугублять». Вдох-выдох. «Люди способны на страшные вещи, находясь в здравом уме и твёрдой памяти». Вдох-выдох. «Оно будет с вами до самой смерти, Сталинград». Вдох-выдох. «Ты болен. Это делаешь не ты, а твоя болезнь». Вдох-выдох. «Ты продолжаешь бороться. Ты понимаешь, что смерть — не выход». Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вильгельм прислушался и слабо усмехнулся. Гриша наконец-то уснул. «Как ребёнок, честно. Колыбельную ему спеть в следующий раз, что ли?» Он поудобнее повернул голову, осторожно убрал руку Гриши с себя: ему было неудобно так засыпать, укутался поплотнее в одеяло и заснул. Утром у них был примирительный секс.