Жизнь с нуля

Этот день настал. Ступил в родной, портовый город так нежданно, ломая в щепки округу. Мир рухнул на глазах, осыпаясь яркими огнями фейерверка, а после, когда милые искры потухли, взорвалось несколько тысяч бомб, создавая пламенное шоу, чем-то напоминавшее геноцид. Рухнуло несколько организаций разом, стремясь защитить всё, что им было так дорого. Рухнуло вооруженное детективное агентство. Они проиграли в борьбе не на жизнь, а на смерть. –Это конец. — гробовая тишина в комнате переговоров нарушилась хриплым, после длительного молчания, баритоном. –Пора прекратить сражаться напрасно. На последних слогах голос дрогнул вместе с кадыком, натянутый, точно последняя потертая струна на гитарном грифе, то ли от усталости, то ли от осознания, а может, замешано всё вместе в огромной посудине, где уже давно, за все годы сознательной жизни, когда черепная коробка просто разрывалась от крышесносных мыслей, кипели страх о новом начале и старом конце, печаль о неслучившемся и вечная память о погибших людях, наверняка не заслуживших ощутить в себе острие катаны. Сидящего рядом Куникиду заметно передергивает от прекращениия операции. Заместитель предпринимает попытки резко подняться, возразить словам Фукудзавы-доно, как бы бессовестно это не звучало, особенно от почти что слуги и покорной собачки, под именем Доппо, но тяжелый груз за спиной осаждает его, похожим рывком шпиняя обратно на неустойчивый стул, металлические ножки которого прогибаются, врастая в половицы, ломая досточки и проваливаясь в глубь, намереваясь упасть в бездну. В бездну, где лежит агентство, хотя нет, скорее то, что от него осталось, – это здание, созданное с помощью способности Эдгара, преспешника бывшей Гильдии, считающегося детективом, вернее сказать, писателем историй на основе дедуктивного пазла, ибо с последними событиями приходится прятаться от реальности и, по правде, лучше так, чем видеть, как Йокогама гибнет, превращаясь в город бесконечного хаоса. Более нельзя назвать их сильными как духом, так и телом, коими даже сами сотрудники себя видели, нельзя сказать, что они превосходны в своем деле после того, как позволили бездыханно, без надежды вновь увидеть белый свет, лечь в холодную землю, на три строгих метра, идеалист старался не изменять себе и своей книжонке, даже в делах траурных, пусть и приходилось хоронить там, где попадется место побезопаснее, и на всю сотню процентов отошедших от нужного, правильного плана. Всё пошло под откос, выбиваясь из колеи идеала, когда только легло начало операции по уничтожению террористов, а, как итогом, обвенчалось агентство предателями, жалким мусором средь одаренных, предавших свой город, свою страну. –Мы не должны так отступать. — голос Доппо дрожит по-другому. Его связки напряжены в положении страха вновь потерять близких и дорогих ему людей, страха, сжиравшего его на протяжении всея жизни. Неужели и на этот раз ничего не получится изменить? "Какой у тебя интересный пульс, идеалист Куникида-сан, ты сейчас как будто испытал облегчение". До сих пор заевшей пластинкой крутились слова в голове, выброшенные в блондина с потоком ветра, впрыскивая в подкорку ядовитое вещество, наркотик, вызвавший обратный эффект в виде паранои, одним из исполнителей ищеек. Имя грязного пса не желало покидать его мозг, как и все разговоры с самим Дьяволом. И Доппо злится. Злится, что ничего не сказал в ответ, злится, что его терзали сомнения. Облегчение значит? Тогда почему пальцы сводит судорогой от всплеска разумного и реалистичного подхода к обстоятельствам, словно вода болтнулась в стакане, ударяясь о стенки и, тем самым, оттачивая звук о стекло. И тот час зарываются в светлые локоны на макушке пальцы, намереваясь вырвать и без того дряблые пряди с корнем, пытаясь сделать себе больнее, испытать свое тело на крепкость, сколько же оно еще сможет прослужить? Без тех значимых людей, кто, как минимум, толкал вперед на решения, на идеальные ходы, да, черт тебя возьми, на сам идеал, пусть и не до конца осознавая чужих стремлений сделать прогнивший мир лучше, ценнее для остальных, при этом самостоятельно погрязнув в темные краски, руша себя рамками. И не найти облегчения, теперь же - никогда. Заместитель, как бы на него не давила атмосфера, поднимается на ноги не без опоры, в виде стола и рядом оказавшейся стены, стараясь вытянуться в привычно-идеальную фигуру. Плечи расправляются, сходятся на одном уровне, а позвоночник вытянут в прямую линию. Со стороны на Доппо посматривают с львиной дозой скепсиса, что отражался в стальных радужках, рисующихся из под сведенных к переносице бровей. Стержень в Куникиде ломался слишком уж заметно, идеалист никогда врать и не умел, и навряд ли собирался учиться в ближайшее время: тот стоял шатко, колени отчетливо сводит с отвратным жжением и из раза в раз передергивает от непривычной уверенности, потерянной в осколках обреченности, и с коей стояли ноги, тот час вдавливаясь обувью в пол. Идеалист старается не свалиться на поверхность от внезапно нахлынувшего бессилия, если не вовсе в конвульсию, пока конечности с поражением в игре с силой воли подкашиваются всё сильнее и сильнее, заставляя направить торс в правильное положение, дабы не потерять координацию. Ногти впиваются в бетон, стираясь о камень с многозначительным хрустом, уходящий в барабанные перепонки эхом, была бы у него сверхсила, толстый слой камня давно бы посыпался штукатуркой, осадком оставаясь меж линий на ладони. Доппо нелегко, не подберешь должного слова, какого быть на его месте, но блондин никогда не хотел показаться слабым. "Всё в порядке" — вечно маячит перед носом фраза, когда жизнь граничит со смертью, попадая в своебразный промежуток с закрытием свинцовых век. Куникида когда-то был действительно в порядке, но потерял родных и принялся терять личность. –Мы не можем сдаться настолько жалко, мы.. Фукудзава не выдерживает. Юкичи не имеет смысла слушать пламенные речи, опустевшим от досады, голосом, этот треск тонкого льда, где дальше – лишь осколки былых дней, переплетающиеся меж собой, измазанные кровью и почти закончившимися чернилами ручки, от которой пахнет за километр, которая пропитала старую униформу Куникиды, что теперь висит на его плечах помятым, истерзанным в различных местах, мешком, не годящимся и для картошки, в то время как синяки под чужими глазами-болотами можно звать целым космосом, бесконечностью с тысячью звезд, окольцеванием Юпитера, вроде столь красивыми, чарующими, но, смотря ближе, приходишь к выводу, что там, глубоко-глубоко, только камни проблем, их незалеченные остатки, их тяжкий груз, держащийся еле-еле, на последней энергии, а ведь скоро батарейка сядет, сомнений этому явлению и не возникнет. Директор не смотрит на выгнутые в неправильной ломаной светлые, такие же чистые, как и их обладатель, брови, хрупкие, как фарфоровая кукла, стоящая перед ним, что опустила голову вниз виновато, ведь облажалась, не получилось у неё преободрить своими силами еще кого-то, кто остался, её слова, должно быть, звучали как-то не так, настойчиво или же грубо, слишком инфальтильно, кукла не знает очевидного, пока не направят, не покажут, как надо, как будет идеально. А "Волк-одиночка" продолжает смотреть куда-то поверх силуэта, не замечая тьму, чтобы не заразиться, не коснуться последней капли отчаяния, не угаснуть, посмотрев на едва заметный полыхающий огонь страсти быть тем, кто изменит скудную планету. Но злоба сильнее любого препятствия, созданное западнёй мира, потому терпению приходит конец. Воротник смолянистого цвета рубашки берется цепкой хваткой. Нитки под пальцами тянутся, пронзительно трещат и молят прекратить издеваться над последним целостным, что осталось на высоком юноше. Доппо тянут за грудки не чтобы приподнять, а дабы напротив, снизить планку недоэго, позволить ногам подогнуться, и почти дать упасть на колени, видимо, уже прося прощения за абсурдное поведение, подходящее только для похода в мусор разума, в ложь и обман. И вглядывается в радужки, тонет в расширенном болоте, от коего веет непониманием, и будущим раскаянием. Сухие дрожащие, но еще розовые и по-прежнему пухловатые, губы поджимаются, делаясь тонкой трубочкой. Зашить. Зашить рот раз и навсегда, на живую плоть протянуть несколько узлов, чтобы не открыть его никогда, предварительно помыв с мылом и оставив тошнотворный вкус на языке раз и навсегда. Куникиде больно и страшно. Детектива душат воротником собственной рубашки, хорошенько встряхивая тело, хотя в нем и без этого дрожит кровь. Куникиде страшно. Растягивают временной промежуток, размазывают по нему, будто мед, отчего всё липнет и становится мерзко, просто гадко от себя и совершенных поступков, не говоря ничего. И смотрят так изучающе, вперемешку с гневом, что вот-вот выльется наружу. А идеалист готов ко всему. Он был готов к любым словам, любому исходу, но не к тому, что предрешилось в самом деле. –Что мы можем сделать вдвоем?! — Юкичи срывает с последних петель, за что нещадно цеплялся, дабы с концами не ожесточиться, словно выкинутая за дверь псина, что доверилась, но потерявшая последнее обретенное. –Ты до сих пор не понимаешь, что они - мертвы?! Куникиду снова передергивает, а омуты становятся всё шире, зрачки же напротив, сужает, как от страха. Страх безысходности. Ему глаголят правду, открывают связанные розовой лентой глаза, рвут ткань на мелкие лоскутки, оставляя на веках кровавые следы, ведь к Доппо приросло полотно нежных тонов, давая увязнуть в сладкой лжи. Теперь его зрение теряется в мире, где нет ярких красок, где преследует тьма. Идеалист слепнет. Он больше не сможет лгать своим мыслям, не сможет бегать от проблем, прятаться в укромном уголке, когда накатывает волна смятения, качаясь из стороны в сторону, свернувшись калачиком, проговаривая под нос - "это ложь", "это ложь", "это ложь"... "Это ложь, что они живы". На полке, откуда уводился взор все прожитые недели, стояли семь рамок. В рамках расположились фотографии эсперов, работавших в Вооруженном детективном агентстве. Счастливые, беззаботные, не знающие, что их ждет впереди, и совсем еще юные. И если бы это были просто фотографии, тоска ушла бы в мгновение ока. Но фото оказались памятные, обмотанные в углу черной лентой. Куникида и забыл, что самостоятельно искал в альбоме теплые улыбки, окутавшие уста, отдающие отблеском радужки, розовые щеки от июльского солнца или со смущенным румянцем из-за направленной камеры. В последний, для всех, раз все ярко улыбались на празднике, в честь победы над Достоевским, зря надеялись, что Демон просто отступит и легко, как перья птицы, попадется в лапы полиции, оставшись дохнуть в европейской тюрьме, наливали шампанского в хрустальные бокалы, в которых мелодично шипели крупные пузырьки цвета, как иронично, названного Шампанем, пока Великий детектив воровал со столов пирожные, никаким образом не сочитаемые между собой, зато сладких. Любому другому человеку наверняка уже с первых минут от количества сахара свело бы язык, но не только Великому детективу, но и всемирному сладкоежке, уплетающему мягкий бисквит с новой начинкой за один укус, слизывая крошки со рта, не оставляя ничего на какую-то там салфетку. Последний раз и последний пройденный вместе путь, окончившийся не так, как было обещано, а обещали победить и вернуться живыми, а, даже если и ранеными, то доктор Йосано смогла бы их подлатать. Первая фотография в, к сожалению, пыльных следах, была взрослого ребенка, смотрящего на всех людей с высока, потому что те не видели дальше носа, а преступления казались элементарнее открытия крышки рамунэ. Всегда первый и на шаг впереди – Эдогава Рампо. Неодаренный человек в агентстве, но из-за этого он и вызывал уважение, для него и создавалось заведение, дабы сверхдедукция вошла в законное применение и о ней говорили многие, обращаясь за помощью к бюро. Рампо постиг смерть, так и не раскрыв последнее дело. Сколько бы он не пытался использовать абсолютно все тактики, выбирая из них, по расчетам, верную и действенную, Достоевский всегда выкидывал джокеров или доставал тузов из манжетов рубашки, лукаво улыбаясь. Последней картой оставался он же. И сколько бы с Эдогавой не спорил Фукудзава, что самопожертвование детектива сделает только хуже и ничего не изменит, Рампо в ответ хихикал чеширом, бросая фразу:"А когда моя дедукция меня подводила?". И гениальный ум не подставил. Великий детектив умолчал об одном – он жертвует своей шкурой ради спасения того, кто, как бы не противился, но в прошлом не оставил его жить на улице и помог доказать, что у Рампо есть дар, что он уникален и не одинок в мире взрослых людей. На переговорах с Фукучи, брюнет ожидал атаки со стороны врага, что последовала в незамедлительном режиме. Эдогава подоспел вовремя, закрывая миниатюрным тельцем отца, по крайней мере кто смог его заменить и стать частью утерянных родителей. Раздаются звуки выстрелов. С губ водопадом бегут струи красной жидкости. Фукудзава успевает подхватить шатающегося. "–Я научился стрелять... ты гордишься мной? — Рампо давит хриплую усмешку, отправляя лисий прищур в Юкичи, что зажимает рану детектива, но только зря пачкает руку, ведь Эдогаве осталось совсем немного, и мальчик держится из последних усердий, приложенных для значимого момента –У нас есть минута на прощание, а затем, беги, прошу. –Ты не умрешь... — будто в бреду лепечет Директор пересохшими губами, покачивая головой. —Пули, с паралитическим ядом, будут действовать недолго, придется приложить усилий на побег. Великий сыщик откашливается той же сукровицей, оставляя липкий слой на кимоно другого. Ему повредило жизненно важные органы и нет смысла зашивать рану подручными средствами и накладывать жгут. Карта выпала из игры, превращаясь в тлен. –Не думал, что конец мы сможем встретить вместе. — изумрудные глаза медленно начинают прикрываться. Ресницы перестают содрогаться и стелятся мягким и спокойным ковром на молочной коже. –Ты не умрешь здесь! Рампо перестал слышать истошные крики и промолвил последнюю фразу почти беззвучно, одними только местами посиневшими губами: "Ты мне стал как отец, спасибо". Если он видит всю картину Японии с небес, то молится за здравие и упокой, говоря, что его вины в поражении нет, это люди вокруг оказались слабыми. Вторым шел Ацуши Накаджима. Мальчик из приюта, приведенный Дазаем в сыскное бюро в то время, пока "тигр-людоед" являлся опасностью для города. Зашуганный пацан, что отыскал свой дом, вступив насильно в агентство. Опасность, коей его считали в приюте, стала спасителем многих граждан, и целой Йокогамы, но спустя время была найдена мертвой. Синие пятна стали покрывать впалые скулы, перекрывая шрамы на теле от наказаний с приюта. Добродушный Накаджима не дожил до своего совершеннолетия, погиб в кровожадном бою. Смерть наступила, судя по ране, в ту же секунду, как нанесся удар, враг всегда целился четко и не промахивался, профессионал в деле убийств. Ацуши мучался не от боли, а от мысли, что не справился, а у него не могло быть права на ошибку, никогда. Шкет остался прежне невиновным. И в этот раз его не спасло агентство. Накаджима умер с глубокой верой, что все останутся счастливы, выберутся из грязи и будут продолжать жить счастливо без него, ведь Ацуши до сих пор считал себя лишним в мире людей, что говорить об эсперах. Накаджима скончался со знакомой улыбкой, немного неловкой, будто снова накосячил, и остался в сердцах невинным, распустившимся одуванчиком, что сдуло ветром в воздух. За Ацуши последовал Танидзаки, оставшийся в возрасте, таком же, как и у тигра, восемнадцать лет. Их характеры были схожи – слишком ранимы, стеснительны, неуверены в себе. И до кома в горле готовые защищать близких. Джуничиро опасался за друзей, но намного сильнее гложил страх за сестру. Рыжий парень, с забавно заколотыми волосами, в свитере молочных тонов, вечно спадающий с плеча, ведь оказался велик по размеру, так и не распрощался с любимой сестрой, пропав без вести. Танидзаки мертв и есть тому подтверждение – Директор больше не слышит его биения сердца, оборвалось, похоже, от резкой остановки, столь пылкого, как шум вспыхнувшего огня в костре. Мир создан для тебя и твоих иллюзий, Танидзаки. Кенджи и Кёка – самые младшие сотрудники бюро, им всего-лишь четырнадцать и они совсем дети, не видевшие толком бытия, а ведь Изуми так мечтала посетить другие страны, как Францию и Париж в ней, город цветов, хотела стать не цветком тьмы, смыть с себя черную кровь мафии, а подобно ангельскому, как пеларгония, Йосано подхватывала идею и, хлопав по плечу, заводила разговор о том, как они вместе возьмут отпуск, как маленькая подрастет, и махнут в Париж, да хоть всю Европу обогнут, а у девочки это вызывало трепетные чувства, о ней заботятся безвозмездно, заменяя, может, не маму, а старшую сестру вполне, после чего прикасалась ладошкой к телефону, висевшему на веревочке, проговаривая тихое "спасибо". Кенджи скончался в бессознательном состоянии из-за черепно-мозговой травмы и кровоизлияния в мозг, солнышко из маленькой деревни, удивлявшийся городским фокусам, что для остальных было бытовыми вещами, как пользование техникой или зелеными бумажками, имя которым деньги, жаль, что их нельзя есть вместо еды, Миядзава пытался это сделать. Кёка принесла себя в жертву Снежному демону, без колебаний приказав себя убить. Слёзы в лазурных глазах стояли не от ужаса смерти. Она не справилась с задачей стать щитом и опорой для Ацуши. Темно-синие омуты угасли не при смерти, они исчезли в тот миг, когда увидели на полу лужу крови, ненавистного Изуми алого цвета, а в сгустках Накаджиму, истекавшего ей и опущенного в жидкость лицом. Перевернув тело, Кёка сложила руки на чужой груди и, приблизившись к чистому участку кожи на лице, коснулась его губами. "Спи спокойно, Ацуши. Кёка будет рядом. Всегда." За несчастными детьми ушла и Акико. Ангел смерти, так её прозвали после слухов, связанных с военными действиями, когда Йосано являлась маленькой девочкой, что, всегда казалось, была непобедимой. Её способность к лечению превосходна, а особые убеждения достойны бойкой девушки и её вступления в сотрудники сыскного бюро. В нашествие еще одной трагедии, событие прозвали "вампиризм", девушка находилась под крылом Портовой мафии. В здание проник первый обратившийся, Акутагава Рюноске. Вампиризм охватил весь периметр, мало, кому удалось сбежать прежде, чем в кожу проникнут клыки и пустят яд. Доктор держалась до последнего, перебегая из комнаты в комнату, но крепкие двери быстро сносились с петель от сверхмощи кровожадных тварей, что кричали истошными, оглушающими визгами, отчего тело прошибало электрозарядом в двести двадцать вольт. И когда выход из нескончаемого лабиринта нашелся, находился в нескольких шагах, её окружают бывшие члены мафии, смотрящие на Акико пустыми омутами, пуская на девушку свою гадкую слюну. Излечить себя от вампиризма невозможно, это не простое ранение, полученное в бою, а яд, мешающейся с крови, оскверняя ту, превращая в чернильную массу. Поддаваться намерениям и приказам врагам Йосано наотрез отказалась. Пока обращение только достигало её разума, врач проткнула себе глотку ножом, которым только и чистить картошку, нежели использовать в качестве самообороны против стаи несуразных созданий, чужих кукол, которыми управляют с помощью разноцветных ниток. Жизнь летит перед лиловыми, наливающиеся черным, глазами, и наступает конец новой фигуре, ушедшей с поля боя с нечестным проигрышем. О всех произошедших убийствах докладывал во всех подробностях Осаму, передавая информацию через пульс, считывающийся Анго Сакагучи, а о своей кончине сообщить не успел. Всё, что шатен передал через слабый пульс напоследок: "Прости меня, Куникида-кун. За всё." Дазай посещает идеалиста в коротких снах, извиняясь и шепча еще что-то неразборчивое. А Доппо не может понять, просыпается, жадно глотает воздух ртом, бегая глазами по периметру комнаты, ища шатена, но это не увенчивается успехом. Осаму не окажется подле Куникиды со своими тупыми шутками и издевками, не запоет песен про суицид в ответственный момент, размахивая клешнями в стороны, привлекая к себе внимания. Напарник не выбесит, не всклокочит нервы, выворачивая идеалиста наизнанку, не придет на работу, через несколько часов после начала дня, с маской клоуна, а под вечер не станет серьезнее, устремляя в окно кофейные глаза чашы или прямо в душу, расспрашивая, выводя на тревожный, для обоих, диалог, подставляя плечо, что превращается в платок для хрустальных слёз. Этого не случится ни сегодня, ни завтра и ни через несколько лет. Дни потеряны, как и Дазай. –Тебе напомнить, за что они погибли и как?! Или продолжаешь думать об идеалах?! Так я тебе поведую правду, всё это – иллюзии, и ты их утерял с гибелью коллег! Доппо не слышал ничего кроме "мертвы" и "идеалы", порядком для него, и вправду никак несовместимые меж собой вещи, в голову ударил белый шум, кромсая внутренние органы в мясо. Ясно, вот какого владеть катаной: резво, не задумываясь, но при этом четко в цель, в самое яблочко. Куникиду косит и его впредь не удерживают столь крепко, лишь тяжело сопят сквозь раздутые ноздри, с окончанием вонзая в разбитое сердце клинок. У блондина расплылись надежды в туманном облаке, улетучиваясь быстрее гелия. Он пытается собрать стекла в единую картину, замотать скотчем, думая, что всё будет, как новенькое. Но мертвых не вернуть. Он не отражается в обломках – значит к нему тоже явилась госпожа Смерть. Доппо падает на колени, держа голову в том же положении, тем самым смотря в пол. Холодные струи пота катятся по лбу, а дышать становится всё труднее. Кричать о потере, оплакивать, сходить с ума, да толку от этого никакого. По мертвым не плачут, а мертвые и вовсе не умеют плакать. Куникида предпочел похоронить свою душу на цветочном поле, средь красочных мест и солнцем над головой. Он навестит чудесные дали, когда точно признает потери. На телефон поступает звонок. Весьма подозрительное явление, за столько дней они впервые слышат звуки вызова. Юкичи отходит от подчиненного и подходит к столу, забирая с его деревянной крышке мобильный. Раскрыв телефон-раскладушку, отбрасывая от корпуса экран, Фукудзава, даже не взглянув на номер, отвечает. –Слушаю. — отчеканивает Директор, прикрывая веки, но всё также хмуря серебрянные брови. –Ох, мой старый друг, а ты по-прежнему, даже мне, отвечаешь сухо. — словно лис заговаривает жертву на том конце провода и слышно, как тот улыбается с оскалом. Если мужчине по ту сторону весело до хихиканья, то "Волка" поражает появление его друга, союзника, а после врага. Мори Огай – босс Портовой мафии, что пала тем же путем во всеразличных боях. Огая считали беглецом, ведь от него вестей не слышали на протяжении месяцев и поставили его отсутствие под знаком вопроса. Конечно, еще одна крыса с многоходовностью никогда не раскрывает своих намерений так просто, наверняка это ещё один такой случай. –Ты задашь предсказуемый вопрос, потому я предпочел бы сразу на него ответить. — вновь лепетал Огай, закидывая ногу на ногу. Мужчина выдерживает короткую паузу, словно следующее предложение дается ему нелегко, но, вероятно, это лишь очередная пьеса на чужих нервах. –Я хочу с тобой попрощаться и передать кое-какую информацию, явно не для обсуждения по телефону, хотелось бы сделать это лично. –Что? — Фукудзава не понимает, о чем идет речь и от того голос садится, переходя почти на хриплый шепот. –Я объясню всё на месте. Приезжай, Юкичи. Слышатся протяжные гудки. Звонок оборвался.