***
Второй день подряд над всем побережьем не перестаёт лить унылый дождь, заставляющий и без того хмурого Субина раскисать ещё сильнее. Тяжёлые капли одна за другой скатываются по окну его просторной, но такой одинокой одноместной палаты, пока солнце где-то под слоем туч торопливо прячется за горизонт. Субин и не надеется, что ночью дождь перестанет. Однако, к его удивлению, с наступлением сумерек шум небесной воды неожиданно становится тише, а затем и вовсе исчезает, и на небе, укрытом до этого плотным одеялом облаков, загораются крошечные звёзды, своим недостижимым светом приносящие призрачную надежду в души людей. В больнице уже час, как отбой. Субин, распахнув окно настежь, проверяет, нет ли на горизонте снова тёмных плачущих туч, а затем прямо как был, в тонкой рубашке, перемахивает через подоконник и бесшумно, отточенным за несколько месяцев движением приземляется на землю. С выступа стены он уже привычно снимает украшающий её старый стеклянный фонарь, ни разу за всё время не горевший ночью за ненадобностью, зажигает его своим неизменным карманным огнивом и незаметно ускользает за пределы клиники, двигаясь к спуску с холма. В этот раз путь длится раза в полтора дольше обычного из-за размытой дождём земли и луж, но в конце концов Субин всё же благополучно добирается до побережья, чувствуя под босыми ногами приятную мягкость песка. Он медленно идёт к морю, притягивающему к себе своей непроглядной плещущейся чернотой. Ступает неспешно, стараясь прочувствовать каждый шаг, и останавливается на самом краю берега, где ему отрезвляющей прохладой щекочут пальцы ног ночные волны. — Замёрзнешь, — тихо слышится со спины, и Субин едва заметно улыбается. Не успевает он обернуться, как на его плечи опускается тёплый плед, а по рукам до самых запястий скользят чужие ладони. — Я скучал, — вздыхает Субин, поворачиваясь к Бомгю, и лёгким движением взъерошивает ему волосы. — Всего два дня прошло, — хмыкает тот, но всё же нежно улыбается в ответ. — Но хотелось бы, чтобы они прошли не в серой больнице с непогодой за окном, — устало тянет Субин и кутается в плед: ветер с моря лёгкий, но далеко не тёплый. — Огоньком угостишь? — спрашивает Бомгю, вытаскивая чуть влажную сигарету из кармана брюк. — Ты когда-нибудь купишь себе зажигалку? — качает головой Субин, но всё же даёт ему прикурить. Тот сразу же расслабленно затягивается и шумно выдыхает густое облако дыма. Оно взмывает вверх и рассеивается по воздуху, словно его и не было; Субину это напоминает его же собственную жизнь. Ему кажется, что он такой же пустой и серый, как этот дым, и точно так же скоро исчезнет без следа: не факт даже, что это вообще заметят, потому что все его друзья остались в другом городе, а новых попросту не найти из-за того, что он слишком замкнут для этого мира. Хотя на Бомгю это почему-то никак не отразилось. Вероятно, потому, что уже в четвёртую встречу они на шквальном ветру побережья грелись не только под одним пледом, но и в одном на двоих поцелуе. Субин неразборчиво бурчал какую-то гневную тираду погоде, заставлявшей даже кожу щёк почти буквально трескаться от порывов колючего ветра. Бомгю слушал его с едва скрываемой улыбкой и без конца поправлял его светлые волосы, безжалостно растрёпанные ветром. Но в конце концов не выдержал и, читая Субина по глазам взглядом и по коже кончиками пальцев, прижался к его лбу своим, оставляя не только ничтожные миллиметры между их губами, но и возможность выбора. Субин тогда выбрал Бомгю и до сих пор ни разу об этом не пожалел. И хотя прошло уже несколько недель с того момента, когда Субин впервые коснулся чужих губ своими, замирая в опьянении на ветру и слыша плеск волн отдалённо и глухо, словно через толстый слой ваты — он до сих пор ни на минуту не перестаёт фантомно чувствовать тот контраст их соприкасавшейся кожи. Такой холодной, обветренной и сухой самого Субина и тёплой, мягкой у Бомгю, словно тот физически не способен мёрзнуть: это всё ещё один из тех вопросов, на которые Субин никак не может найти ответ. — Если ты собрался искупаться, то не самая лучшая идея, — вырывает его из яркой картины воспоминаний Бомгю и вместе с тем тянет за руку к берегу. Субин с удивлением обнаруживает себя стоящим по колено в воде, а ноги от холода едва ли чувствуются. — Вылезай давай, — мягко шепчет Бомгю с тихим беззлобным смешком, а голос снова так привычно и приятно хрипит из-за сигарет. Субин послушно ступает за ним и морщится, когда к мокрым ногам прилипает песок. Бомгю на всякий случай тянет его подальше от моря. — Ты же знаешь, что тебе с твоим диагнозом противопоказаны даже самые пустяковые болячки вроде простуды? — вздыхает Бомгю, глядя в его нездорово блестящие утомлённые глаза. Субин на секунду пугается загадочного мерцания в глазах Бомгю и его мимолётного взгляда, похожего на какой-то колдовской, демонический, гипнотизирующий… Но на него по-прежнему смотрит всё тот же человек, что скрашивает его безрадостные дни одним лишь своим существованием, и Субин только потерянно вздыхает. — Кажется, я потихоньку схожу с ума, — грустно улыбается он, отводя взгляд к горизонту и всматриваясь в беспросветную тьму. Эта тьма, кажется, пытается с ним говорить, но Субин не понимает ровным счётом ничего: он, к сожалению или к счастью, не владеет её языком. — Кто знает, — чуть загадочно тянет Бомгю, — может быть, совсем наоборот? — Ты думаешь, говорить с темнотой — не признак потихоньку выживающего из ума человека? — скептически косится на него Субин. — Врачи-мозгоправы, пожалуй, согласятся, — кивает Бомгю, на секунду смолкая, чтобы затянуться. — Но я поспорю и скажу, что это не патология, а расширение границ сознания, которых наука просто не может объяснить. А всё то, что нельзя объяснить, у глупых людей, громко зовущих себя учёными, постоянно утыкается или в сумасшествие, или в банальное отрицание существования — и даже не знаешь, что из этого хуже. Субин долго молчит, слыша лишь, как лениво плещется море и как глубоко затягивается Бомгю. Он задумчиво глядит то на него, то на чернильные волны, и с удивлением осознаёт, что рядом с Бомгю ему перестаёт казаться, что он сходит с ума, хоть и чувствует себя совершенно в другом мире. — А ты сам пробовал? — тихо интересуется Субин. — Что пробовал? — спрашивает Бомгю, глядя на него. Тот пользуется чужой заминкой и забирает недокуренную сигарету, делая пару коротких затяжек. — Ну… Говорить с этой темнотой, — немного неуверенно тянет Субин. — Ты так убедительно мне ответил, что мне показалось… — Тебе не показалось, — улыбается Бомгю, и Субин заинтересованно вскидывает брови. — Я действительно её понимаю. — Одуреть, — выдыхает Субин в удивлении и восхищении. — Ты тоже поймёшь, — спокойно говорит Бомгю, вгоняя его в лёгкий ступор. — Очень быстро. — Почему ты так думаешь? — непонимающе смотрит на него Субин, рассеянным движением туша окурок о мокрый песок. — Я не думаю, — пожимает плечами Бомгю, — я знаю. Субин понимает ещё меньше. — Ты всё ещё чёртова загадка для меня, — шепчет он, качая головой и тщетно пытаясь разглядеть в блеске глаз хотя бы крошечную подсказку. — Ты точно не колдун и не экстрасенс? — Ты уже спрашивал, — смеётся Бомгю и поправляет Субину плед на плечах, а затем садится ближе и кончиками пальцев приподнимает его лицо за подбородок. — Как и о многом другом, — выдыхает он в чуть замёрзшие губы и коротко, но с жаром их целует. — Но меня всё ещё немного удивляет твоё непонимание. Субин хмурится. Он пытается собрать все то, что ему известно о Бомгю, во что-то целое и более-менее ясное, но ничего не выходит. Этот парень живёт где-то на побережье, одевается всегда в не по погоде лёгкую и непременно чёрную одежду и при этом совершенно не мёрзнет, словно действительно пользуясь какой-то необъяснимой магией. Он чертовски много курит, знает наизусть все труды древнего Аристотеля, великого Ницше и современного Мураками, сочетая в редких цитатах весь этот странный набор, и уверяет, что точно знает, кто и как уходил из великих, и что не всей известной информации об этом стоит верить, пусть та и считается истиной в последней инстанции. А ещё… Ещё у Бомгю сводящее с ума мерцание в глазах, которое Субин выделяет отдельным пунктом, и оно с самой первой встречи больше всего не даёт ему покоя — так обычно волнует душу клокочущее внутри абсолютное знание чего-то, но полная неспособность вытащить это из памяти и произнести вслух. И снова ничего не складывается. Никакой целостной картины и ни одной ясной мысли, и Субин в очередной раз посылает к чёрту все попытки думать. Вместо этого он с рвением отвечает на чужие поцелуи и стягивает с плеч мешающийся плед, а Бомгю откидывает его одной рукой в сторону, расстилая на песке. Падая на него, оба тонут в забытьи, растворяясь друг в друге и в этой отнюдь не безмолвной ночной темноте. И всё равно, что воздух ещё полон сырой пронизывающей прохлады — страсть греет их лучше любой одежды, становящейся в этот миг совершенно ненужной.***
Проходят одни лишь сутки, хотя и кажутся целой вечностью. Субин снова сбегает из больницы через окно, снова приходит на берег, где на песке уже сидит и в одиночестве курит Бомгю. Он оборачивается на свет от фонаря и звук шагов, и Субин снова тонет в его нечитаемом взгляде, словно в океане. — Ты весь горишь, — хмурится Бомгю, когда Субин подходит ближе и касается его. — Разве? — отзывается он слегка потерянно. Бомгю смотрит в его затуманенные глаза, касается лба губами и качает головой. — У тебя даже взгляд болезненный, — тихо тянет Бомгю. — Ты понимаешь, чем может обернуться при лейкемии даже простая простуда? — Да мне, честно говоря… Всё равно как-то, — вздыхает Субин, оседая на песок и устало прикрывая глаза. — Тебе бы в больницу вернуться и лечиться, пока не… — Бомгю осекается и не осмеливается закончить фразу. — Пока не откинулся. Не стесняйся называть вещи своими именами. — Я имел в виду «пока не поздно». — Одно и то же. Субин снова вздыхает и придвигает к себе поближе фонарь. Рассматривает огонь в нём, невольно сравнивая себя с ним, и тихо спрашивает у Бомгю: — Как думаешь, фонарям больно гаснуть? — Больно или нет, я не знаю, но они определённо к этому привыкают. Со стороны моря налетает короткий порыв ветра, и Субин вздрагивает от принесённой им прохлады. Бомгю притягивает его к себе и обнимает со спины. Становится теплее. — Ты говорил, что понимаешь, о чём толкует темнота, — шепчет Субин, словно боится сказать лишнее. Бомгю кивает с тихим согласным «да». — Что она может… Говорить сейчас? — Так заинтересовало? — слышится позади, и Субин отчётливо разбирает сквозь его слова лёгкую улыбку, хоть и не видит лица. — В последнее время мне кажется… — тянет Субин, но не договаривает, заходясь непродолжительным приступом кашля. — Ты не в порядке, — хмурится Бомгю. — Тебе нужно вернуться. — Нет, — резко мотает головой Субин. — Меня постоянно мучает ощущение, что я барахтаюсь посреди напрочь промёрзшего моря, ко всему тому в бескрайней темноте, и никак не могу расслышать, откуда дует ветер и где слышится плеск волн о спасительный берег. Я чувствую, что всё вокруг меня давно складывается в совершенно ясную картину, но не вижу из неё ни крупицы… — Раньше у тебя этого не было, верно? — тихо спрашивает Бомгю, и Субин какое-то время молчит, сбито дыша и рассеянно разглядывая гаснущие и вновь вспыхивающие мерцающие всполохи в чужих глазах. — Наверное, я просто не прислушивался, — наконец отзывается он. — И не приглядывался. — В этом и ответ, Бинни, — вздыхает Бомгю с грустной улыбкой — Субин готов поклясться, что тот тоже давно уже всё разглядел. — А сейчас тебе нужно вернуться в палату. Иначе это правда закончится для тебя отнюдь не хэппи-эндом. Субин понимает, что он прав. Но то ли капризный ребёнок просыпается где-то глубоко внутри, то ли скребущие на душе кошки вопят о том, чтоб цепляться что есть сил за любой совместный миг так стремительно утекающего от него времени — всё одно: Субин в протестующем жесте плотнее сворачиваются в комок и крепче обхватывает руками свои колени, пальцами ног зарываясь в песок. Бомгю с лёгкой усмешкой качает головой и в пару движений поднимает Субина с земли, пыхтя от немаленького веса, и закидывает себе на плечо, медленно, но уверенно направляясь в сторону больницы. — Так нечестно, — бурчит Субин, надувая губы. — Зато эффективно, — смеётся Бомгю.***
Если бы Субин знал, если бы мог предвидеть, чем обернётся его беззаботность и неосмотрительность — он непременно послушал бы Бомгю, который не раз пытался предостеречь его от непоправимой ошибки. Да, пожалуй, непоправимой — самое подходящее определение, потому что в прошлое обратно он вернуться не сможет даже во сне: ему и сны всегда снились реалистичнее, чем сама реальность. — Ты ведь знал… — шепчет Субин, глядя в окно с подоконника своей палаты, пока тело нещадно трясёт. — Ты ведь всё знал… — Знал, — раздаётся из-под окна, тихо-тихо, так, что никто, кроме Субина, не мог услышать. Даже сама ночь. — Бомгю?! — изумлённо восклицает Субин в меру своих сил, которых, по ощущениям, наскребётся разве что на чайную ложку с маленькой горкой, и тянется к окну, открывая створку лишь с третьей попытки. Бомгю делает шаг вперёд, выступая из тени, заглядывает в палату, грустно улыбается и молча кивает. Он берёт Субина за руку, и тому кажется, что его полуночный гость провёл на шквальном ветру и в холоде ночи не меньше, чем полжизни. — Ты такой холодный… — Жалкий шёпот соскальзывает с губ Субина, следуя примеру съехавшего с плеча пледа. — Это твой жар, — отвечает Бомгю и тянется, чтобы его поправить. Не без удивления он понимает, получше кутая в плед Субина, что тот, будучи всегда высоким и крепким, кажется сейчас таким маленьким и хрупким, словно кроха-ромашка в трещине холодного безжизненного асфальта. — Ты ведь знал, что именно так всё и выйдет, да? — тихо говорит Субин. — Я не мог не знать, — вздыхает Бомгю, глядя с бездонной печалью в глазах. — С самого начала я знал, что это неизбежно. — С самого начала? — Да, — смиренно отвечает Бомгю. — От судьбы не уйти, Бинни. — Но откуда… — В темноте прячутся все ниточки знаний, что пронизывают наш мир, — спокойно говорит Бомгю, закуривая и стараясь не дымить на Субина и в палату. — Я всё знал, поэтому и пришёл к тебе тогда. На пляж, в первый день. Ты сбежал из больницы, не понимая, что уже бежишь навстречу предначертанному. Субин сгибается в приступе кашля, ненадолго наполняя палату шумом, и обессиленно растекается по подоконнику. На раздумья в очередной раз о том, кто же такой Бомгю и почему он такой странный, сил не остаётся. — Закрой глаза, Бинни, — шепчет Бомгю, протягивая к нему мёрзлую ладонь. — Тебе нужно отдохнуть. И холодные, но всё ещё такие мягкие, с приятными до дрожи прикосновениями пальцы скользят по лицу Субина, задевают нахмуренные брови, разглаживая их, а веки словно тянут за невидимые шёлковые нити. Они послушно опускаются. Субин хрипло выдыхает и ещё видит под ними образ Бомгю — из цветных точек, словно вышивкой из всё тех же нитей, становящихся видимыми лишь во время этого мимолётного ночного таинства, в котором холодная рука любовно касается его сомкнутых глаз. Тело бьёт смертельно опасная лихорадка, жар кипятит кровь и плавит тело изнутри, но холод ладони Бомгю заставляет их усмирить свой пыл и тесно вжаться куда-то в уголок. Субин перестаёт дрожать, как проклятый, а из лёгких с очередным хрипом вырывается протяжный вздох усталости вперемешку с облегчением — последний перед тем, как истерзанные болезнью тело и душа в обнимку проваливаются в глубокий, словно ночное море, сон.***
Ветер врывается в палату резко, принося с собой вечерний холод. Неугомонный и своенравный, он рыщет по комнате, ищет что-то живое, к чему можно прикоснуться, и находит: Субин, даже не дёргаясь, лишь жмурится на леденящие тело порывы воздуха. Видимо, он заразился способностью не мёрзнуть от Бомгю. — Что тебе нужно? — спрашивает Субин, словно ветер его слышит. Мысленно он подмечает, что, похоже, сходит с ума, однако тут же удивлённо распахивает глаза: ему кажется, что ветер отвечает на вопрос, и его завывания в голове Субина неведомым образом трансформируются в слова, будто через встроенный переводчик. Он зовёт за собой. Зовёт и велит не оглядываться, и Субин слушается. Прямо во всё той же привычной тонкой рубашке он перелезает через подоконник и спрыгивает на землю, впервые вырываясь из больницы не ночью, а вечером. Ему отчего-то становится страшно, но ветер лишь приказывает идти и не оборачиваться. И Субин идёт. Идёт шаг за шагом босыми ногами по земле, холодеющей от вечерней стужи позднего лета, и, дойдя до склона, замечает дальше, у контура моря, знакомый силуэт. Бомгю. Опять курит. Интересно, где наконец достал зажигалку? — С нашей первой встречи прошло так много времени… Я чуть не забыл, как ты выглядишь без ночной темноты, — тихо говорит Субин, сталкиваясь с ним взглядом. И понимает, что даже голос хрипеть перестал — он вообще болел или нет? Почему ему вдруг стало так хорошо и появилось столько сил? — Ты действительно болел, — отвечает Бомгю на его мысленный вопрос, заставляя ошарашенно уставиться в блестящие, как и обычно, тёмные глаза. — Точнее, всё ещё жутко болен и находишься при смерти. — Но… Как… — непонимающе тянет Субин в два длинных выдоха. — Сейчас ты в реанимации, — чуть надломленным голосом отвечает Бомгю. Видно, что ему тоже страшно и грустно одновременно, но он, как и всегда, изо всех сил напускает на себя холодное спокойствие и сдерживает чувства. — В крайне тяжёлом состоянии. И за тебя борются трое лучших врачей, оставив двух других тяжёлых пациентов, которые пока что не гуляют по тонкой границе между жизнью и смертью. Субина от макушки до пяток на секунду пробивает лёгкий озноб, уходя в землю, словно молния с громоотвода. — Тогда что я здесь делаю? — растерянно спрашивает Субин, медленно моргая и продолжая пялиться на Бомгю. — Умираешь, — отвечает он тихо после недолгой паузы. — Ждёшь своего часа. Если ты смог уйти, не развернувшись, то уже не привязан к своему телу. — Бомгю делает привычные глубокие затяжки, пока Субин считает мурашки на своей бледной коже. — Хотя как знать. Если эти люди в белых халатах тебя сумеют вытащить практически с того света, то считай, что в рубашке родился. На губах обоих на секунду мелькает ироничная улыбка: Субин и сейчас сидит в рубашке на этом светлом песке. — Почему всё так сложно? — устало вздыхает он, пододвигая колени к груди и обнимая их. — На самом деле всё гораздо проще, чем тебе кажется, — ободряюще улыбается Бомгю и мягко гладит его по волосам. — Может, я сплю? — Увы, Бинни, — качает головой Бомгю. Начинает смеркаться, и налетает очередной порыв ветра, треплющий волосы и холодящий кожу, но ни Субин, ни Бомгю даже не дёргаются. — Я помню, как ты дрожал под этим ветром, когда я впервые целовал тебя, — улыбается Бомгю. Субин на мгновение смущённо опускает взгляд и поджимает губы, которыми до одури хочется прижаться к чужим, а затем поднимает голову и смотрит, как на уходящее за горизонт солнце в последний в жизни закат. — Поцелуй меня, — просит тихо, почти жалобно. У Бомгю всё сжимается изнутри. — Тогда иди сюда, — шепчет он одними губами — но так, чтобы услышал тот, кто должен — и притягивает Субина к себе за шею. Холодно. Не снаружи — внутри, но от нежного, вопреки холоду тела тёплого поцелуя в груди расцветают десятки белоснежных ромашек, камелий и хризантем. Они широко раскидывают свои светлые лепестки и грозятся заполнить собой все лёгкие, но Субин их совсем не боится. Напротив, он даже рад был бы умереть такой красивой смертью, если бы для него не был уготован иной исход. — Бомгю… — зовёт он, отстраняясь с тихим причмокиванием, и прикусывает губы в нерешительности. — Как я пойму, что остался жив или умер? — Если выживешь — уснёшь здесь и проснёшься в больнице, — отвечает Бомгю и замолкает, намеренно не произнося ни слова о смерти. Субин молча кивает и взглядом изучает темнеющий черничный горизонт. Там, где-то далеко-далеко, уже давно разгуливает ночь и неслышно говорящая темнота. — Ты любишь ночь? — спрашивает он неожиданно, переводя заинтересованный взгляд на Бомгю. — Я люблю и день, и ночь, но только если они не нарушают закономерной смены друг друга в нужное время, — отвечает Бомгю, не глядя зарываясь в песок окурком сигареты, чем заставляет её сдаться и погаснуть. — Мир же часто недооценивает тёмное время суток. День — это свет, буйство красок, радость и тепло, а в противовес ему — неизменно тьма и холод, и если бы человечеству была подвластна смена времени суток, то, я уверен, на планете почти всегда царил бы вечный полдень, но… — Бомгю замолкает, пока по лицу неторопливо проплывает тень сожаления о чём-то. — Дано ли нам постичь глубину ночи при свете дня? — цитирует он Ницше с грустной улыбкой, переводя взгляд то на загорающиеся в небе звёзды, то на задумчивое лицо Субина, останавливаясь в конце концов на его внимательном взгляде. — В конце концов, если бы над нами всегда светило только солнце, мы никогда бы не увидели чарующего сияния звёзд в ночном небе. Так что да, я совершенно точно люблю ночь, — вздыхает Бомгю на последних словах и позволяет губам расплыться в нежной улыбке. Глуповатой, но безумно искренней — и Субин отчего-то полностью уверен, что она, такая вот яркая и красивая, лишь для него одного. — Я тоже, — шепчет он. — Правда, не так сильно, как море и твои прикосновения. Бомгю снова улыбается. — Если бы я мог, я бы стал для тебя большим-большим, тёплым-тёплым морем, — говорит он тихо и вкрадчиво, мягко сжимая руку Субина в своей ладони. — Я вряд ли был бы спокойным и тихим и точно рождал бы порой безумные штормы, но берёг бы тебя, как мог, укрывая своими волнами от любых невзгод. Субин слышит шум моря рядом с ними, с которого тянется темнота, и почти физически ощущает на себе объятия волн, которыми окутал бы его Бомгю, будь он той частичкой океана, что омывает бренные берега. Вода плещется вдоль всего пляжа и пропитывает его своей солью, а на лице Субина оседает соль из слёз. — Если бы ты был морем, то я никогда бы не смог обнять тебя в ответ, — вздыхает он, укладывая голову на плечо Бомгю и глядя на бесконечные волны впереди. Сумерки следом за солнцем в конце концов тоже уходят. От одного горизонта и до другого полностью простирается непроглядная темнота, и Бомгю протягивает Субину его фонарь, который в этот раз зажигает сам. — Ты всегда приходил ко мне с ним, — шепчет он, стараясь не нарушать тонкой ночной тишины. — Если повезёт и ты выживешь — оставь мне его на память перед тем, как вернуться. — Мы больше не увидимся, если я буду жить? — непонимающе хлопает глазами Субин. — Увидимся, конечно, — улыбается Бомгю. — Но тебе от этого будет не легче. — Но почему? — растерянно бормочет Субин, разглядывая тени, пляшущие на чужом лице из-за того, что рука с фонарём слегка дрожит. — Потому что я знаю о том, как тебе суждено уйти из этого мира, — признаётся Бомгю, покачивая головой и подушечкой большого пальца поглаживая щёку Субина, пока ладонь греет ещё не рассеявшееся окончательно тепло его кожи. От сказанного Субин начинает ещё меньше понимать происходящее. Происходящее и самого Бомгю, образ которого в его мыслях всё ещё так размыт, а из деталей, которые горят слабыми тлеющими угольками, ярким пламенем выделяется всё ещё только одна. Глаза. Глаза его всегда мерцают в этом тусклом свете фонаря так таинственно, так завораживающе — особенно в эту минуту, но Субин всё никак не дотянется до завесы его тайны. — Кто же ты такой? — шепчет он практически в отчаянии. — А ты так до сих пор и не понял? Бомгю приподнимает уголки губ в грустной улыбке и говорит лишь взглядом, но Субин продолжает хмуриться. Кажется, что даже море и всепоглощающая, всезнающая темнота сорвали голос, пытаясь докричаться до него, но он слышит лишь Бомгю. — Я — смерть, Бинни, — вздыхает тот наконец, раскрывая карты. — Точнее, один из её жнецов. На всём берегу тут же воцаряется действительно мёртвая тишина, и даже волны на несколько коротких секунд перестают шуметь. — Ты поэтому появляешься всё время так странно и нисколько не мёрзнешь? — дрожащим и тонким, словно хрустальным голосом спрашивает Субин. — Именно, — кивает Бомгю и убирает ладонь с чужой щеки, лихорадочно загоревшейся в волнении от осознания происходящего, но Субин ловит её пальцами и оплетает ими всю кисть, мягко сковывая её до запястья. Бомгю округляет глаза и замирает под его взглядом, в котором тонет, словно в море, от плещущихся на дне зрачков напротив чувств нечеловеческой глубины и силы. — Не отпускай меня, — шепчет Субин надрывно, сдерживая слёзы и подступивший к горлу тяжёлый ком и продолжая мягко сжимать холодную ладонь жнеца. — Пожалуйста. — Ты… Меня не боишься? — срывается на жалобно звенящий, боязливый тон уже и сам Бомгю, ожидавший какой угодно реакции — от ужаса и бегства до истерики и гнева, но никак не той, что видит перед собой. — Не боишься… Смерти? — Поздно бояться, когда бесповоротно в неё влюбился. — Голос Субина падает, словно отчаянный самоубийца с крыши, вместе с температурой тела: Бомгю хмурится, чувствуя, как стремительно холодеет его кожа. — Даже если скажу, что должен буду скоро забрать тебя? — шепчет он, убирая Субину за ухо упавшую на лицо прядь светлых волос и проводя ладонью от щеки до шеи, пока внутри всё переворачивается от прозвучавшего признания. — Но это ведь твоя работа, верно? — робко предполагает Субин с немного расфокусированным взглядом; Бомгю медленно кивает. — И насколько… Скоро? — До рассвета, — выдыхает Бомгю, склонив голову и поджимая губы. — Ты… Остываешь очень быстро. Тебе осталось совсем немного, из такого врачи на моей памяти ещё никого не вытаскивали, — выпаливает он, как на духу, чувствуя, как Субин сжимает его руку, и прикусывая себе язык. — Сильно напуган? — спрашивает Бомгю тихим, мягким голосом. — Скорее, растерян, — вздыхает Субин, прикрывая глаза, и ластится к его руке щекой, чтобы почувствовать нежность, умиротворение и безопасность. Да, пожалуй, именно эти три слона и держат целую планету чувств, которые он испытывает к Бомгю, и гордо стоят на одной огромной черепахе по имени Любовь. — Ты догадывался о том, кто я такой? — тихо интересуется Бомгю у Субина, пропуская пряди его волос сквозь пальцы. — Совсем немного, — звучит в ответ спустя несколько секунд раздумий. — Твои глаза всегда выдавали в тебе нечто нечеловеческое. Нечто неземное, необычайное и до невозможности таинственное и чарующее. У обычных людей я такого ещё не встречал, — признаётся Субин с лёгкой улыбкой. Бомгю облегчённо выдыхает, видя, как в ней скромно расплываются пухлые губы, которые он так любит целовать. — Люди склонны видеть подобное в глазах тех, кого любят. — Я заметил это необъяснимое мерцание в твоих глазах уже в нашу первую встречу, когда ты попросил у меня огонька прикурить, — смеясь, качает головой Субин. — И каждый день задавался вопросом о том, кто же ты, но чем больше узнавал — тем сильнее терялся в мыслях. — А я с каждым днём всё больше терялся в тебе, — раздаётся в ответ так тихо, нежно, — пока не понял, что тоже безнадёжно влюбился, — несмело, но уже неостановимо, — влюбился в простого, чёрт возьми, человека, которого должен забрать из этого мира, — в такой обнажённой искренности, что Субина насквозь простреливает сильнейший трепет. Бомгю знал всё. Знал прошлое и будущее, знал языки времени, тьмы, света, ветра и всего мироздания. Знал, чем обернётся то или иное действие, знал, что Субину осталось немного, и знал, что ему суждено умереть от болезни с осложнениями из-за лейкемии. Не знал только одного: что любовь Субина не спугнёт даже сама смерть. Потому что об этом ему не сказал бы ни один из множества языков мироздания, которыми он так блестяще владеет — о таком может поведать лишь беспокойно стучащее сердце любящего человека. — Бомгю, — зовёт Субин одними губами, потому что голос предательски садится, — поцелуй меня ещё… Пожалуйста. Бомгю готов бесконечно долго плакать от разрывающих изнутри чувств, когда Субин просит целовать его. Просит так тихо и робко, но так надрывно, словно мир вокруг вот-вот исчезнет, как последний кадр обрезанной киноплёнки. Просит и тянет к себе за ладонь, переплетая пальцы, и Бомгю позволяет упрямой слезинке незаметно соскользнуть с ресниц и скатиться по щеке, а затем обрушивает на Субина свою любовь самым настоящим морским штормом, пока целует его настойчиво, страстно и торопливо, заставляя кожу губ покалывать. Субин в этих поцелуях ощущает себя так, будто уже попал в иной, лучший мир. В тот, где одним лишь коротким стоном в чужие губы можно выразить больше, чем тысячей слов, а пальцами, зарывающимися в тёмные вьющиеся волосы над шеей, написать картины чувств прямо на холсте из лёгких мурашек. Темнота становится гуще, словно чернила, разлитые вокруг одиноко стоящего в стороне фонаря, и море в этой тьме шумит ещё беспокойнее. Оно пенится у берега, обрушиваясь бурлящими волнами на песок, и едва не заходится в шторме, как неожиданно стихает, словно послушное кому-то или чему-то всевластному. Субин вздрагивает следом за смирением моря и тяжело, обрывисто дышит, жадно хватая воздух и держась за шею, а затем заходится в приступе кашля и падает на руки к Бомгю. Он вздыхает, на секунду прикрывая глаза, которые выдаёт беспокойный трепет пышных ресниц, и крепко прижимает к себе Субина. Беспокоится страшно — хотя никогда раньше такого не испытывал за весь внушительный срок своей службы. Шепча что-то тихим бархатным голосом в попытке отвлечь от боли, Бомгю успокаивающе поглаживает Субина по плечам и спине, пока тот задыхается и не может даже вскрикнуть от чудовищных ощущений, с которыми его покидают и беспощадная болезнь, и хрупкая жизнь. Ладонь жнеца смерти, что однажды уже помогла ему уснуть, помогает вновь: боль не мучает Субина слишком долго и вскоре совсем стихает. Дар быстрой смерти практически без мучений, достающийся далеко не каждому. Ему он достался вместе с Бомгю, а с ним — всегда только нежность, умиротворение и безопасность. — Всё закончилось, милый, — звучит прямо на ухо Субину шёпотом, чуть взволнованно. — Я с тобой. Теперь тебе ничего не угрожает. — Мне было так больно… — тянет Субин сломленным голосом, не осмеливаясь открыть глаза. — Я знаю, Бинни, — сочувствующе отвечает Бомгю. — Но больше не будет. — Я… Я умер? — спрашивает Субин, наконец найдя в себе силы опереться на его руки, подняться и оглянуться. — К сожалению, — вздыхает Бомгю, пока Субин широко распахнутыми глазами рассматривает гладь спокойного моря и брезжущий над ним рассвет, от которого на побережье стало куда светлее, чем всего пару минут назад. — Или к счастью. Субин медленно, устало моргает. Понимание приходит к нему понемногу, крупица за крупицей, вместе с возвращающимся спокойным дыханием и размеренным сердцебиением, которое всё равно немного учащается, когда Бомгю нежно перебирает его волосы кончиками пальцев. — Ты сбросил всю последнюю телесную тяжесть, пройдя через те ощущения, при которых только что умер далеко отсюда, — объясняет Бомгю мягким, неторопливым тоном. — Теперь у тебя только одна дорога. — В ад? — шутит Субин, невесело усмехаясь. — В другой мир, — улыбается Бомгю, и в него тут же с интересом впивается взглядом пара любопытно блестящих глаз. — Понимаешь… Каждый получает то, во что он верит. Если человек уверен в том, что после смерти ничего нет — мы, жнецы, развеиваем остатки его души с солнечным ветром, чтобы он превратился в энергию, которая рассеется по вселенной, — говорит Бомгю, заставляя Субина всё больше распахивать глаза в удивлении. — Если человек верит в то, что его ждёт страшный суд, то мы уводим умершего в наш и судим по всем правилам, о которых тот имел представление при жизни. Если же человек, как и ты, верит, что после смерти жизнь не заканчивается, а лишь принимает иную форму — то мы с радостью провожаем его на другую сторону, где никто более не скован бренной телесной оболочкой. С этими словами Бомгю поднимается с песка, на котором они с Субином просидели всю ночь, и протягивает руку, подмигивая. — Пойдём, тебе пора. Я провожу. Субин хватается за его ладонь и встаёт, но с места не двигается, а на глаза наворачиваются слёзы. — Бомгю, мне страшно. — Это нормально, — утешающе обнимает его Бомгю, прислоняясь к его лбу своим. — Но больше тебе бояться нечего. Я с тобой и никуда не уйду. — Не уйдёшь? — непонимающе моргает Субин. — Я думал… Ну, в смысле, что мы больше не встретимся, раз я ухожу. — Ты уходишь в тот мир, откуда я сам родом и где обитаю всегда, когда не работаю, — улыбается Бомгю. — Куда ж я от тебя там-то денусь? Субин больше не сдерживается. Не сдерживается и плачет, уткнувшись в плечо Бомгю, пока он гладит его по спине. Мог ли он вообще когда-то подумать, что его смерть будет такой? — Пойдём, — повторяет Бомгю, поднимая лицо Субина за подбородок кончиками пальцев и стирая с вновь румяных щёк солёные ручейки. Тот крепче сжимает руку жнеца, и он ведёт его за собой в море, шагая медленно, чтобы дать Субину привыкнуть. — А почему… Почему море? — спрашивает он, когда оба стоят в нём уже по пояс. Субин уже не боится, но ему жутко интересно. — Потому что оно ближе всего твоей душе, — отвечает Бомгю, мягко поглаживая костяшки его пальцев. — Люди всегда покидают мир через то место, где живёт их душа, чтобы уйти счастливо и меньше сожалеть. Субин кивает, слушая, и улыбается, давая знать, что они могут идти дальше. Однако когда они наконец почти полностью погружаются в море и остаётся лишь шаг, то неожиданно останавливается. — Что такое? — взволнованно спрашивает Бомгю. — Ну… — мнётся Субин, глядя на него виновато. — Я переживаю, не случится ли что-нибудь с тобой из-за того, что ты… Что мы… Бомгю не отвечает: вместо этого он целует Субина, притягивая к себе, и прямо в поцелуе погружается вместе с ним под воду. А когда испуганно прижавшийся к нему и зажмурившийся Субин наконец открывает глаза, чувствуя дуновение ветра, то море вокруг пропадает, а по мягкой траве, на которой они стоят, стелется низкий, прикрывающий лишь щиколотки туман, похожий на дым, в котором резвятся солнечные лучи. — Ты хотел сказать: «Из-за того, что мы вместе?» — улыбается Бомгю, и ничего не понимающий Субин кивает, понимая, что всё прошло действительно совсем не страшно. — Глупый. Человек, жнец, смертный, бессмертный, ангел, демон — какая разница? Если у тебя есть сердце, которое умеет любить — то и любить ты можешь кого угодно, — говорит Бомгю, который, как кажется Субину, выглядит в этом мире ещё краше. — И здесь мы можем быть вместе совершенно спокойно. Просто я буду пропадать временами по долгу службы. Не заскучаешь? Субин оглядывается, видя вдалеке бескрайнее поселение прямо под открытым небом, и интуитивно понимает, что именно там — его новая жизнь. — Дурак, конечно, я буду скучать, — бурчит он в ответ, но не может сдержать улыбки. — Но обязательно буду ждать тебя. Ты только не пропадай надолго, ладно? — Не переживай, у нас с тобой впереди аж вечность, — смеётся Бомгю, оставляя на щеке Субина мимолётный поцелуй, и тот довольно жмурится. — Целая вечность? Честно? — Честно, милый. Целая вечность, — отвечает Бомгю. И Субин готов поклясться, что мерцание в глазах напротив теперь ярче всего, что он когда-либо мог видеть. Во всех смыслах и во всех возможных мирах.