Превращение Баюна

До границы Мёртвого леса Баюн дошел сам, а затем сел, аккуратно обернув лапки хвостом, перед самой границей. Баламут несколько мгновений помялся рядом, а затем осторожно поднял кота-колдуна на руки. Баюн недовольно прянул ухом и принялся моститься, наваливаясь железным боком на грудь. Наконец, решив, что ему вполне удобно, кот перестал возиться и даже соизволил замурлыкать, тихо-тихо — только кожей и почувствовать. Баламут послушно переступил границу и понёс хозяина в сторону дальнего, но вполне обычного леса. — Значит, говоришь, совсем расшалились? — Баюн перестал вылизывать переднюю лапу и уставился на Баламута. — Угу, — закивал умертвие. — Шайка в этот раз большая. Перебить-то я их всех могу, люди добрые только «спасибо» скажут, но больше двух мне за раз сюда не перенести, а туда-сюда бегать далековато. Баюн медленно моргнул. Баламут порой приносил связанных разбойников, чтобы покормить Баюна. Мёртвому-то пару-другую лихих людишек поймать не так уж и сложно: сам он не устаёт, спать и есть не надо, а всех делов — скрутить ротозея, что чуть подальше в лес отошёл, да притащить в Мёртвый лес хозяину на радость. Поначалу, конечно, ревность сердце грызла, хоть оно и не билось уж давно. А потом ничего, привык. Сам-то он жизненную силу свою Баюну отдать не мог — нечего. Да и откуда она у умертвия? А ещё позже даже нравилось смотреть, как безжалостно кот-колдун пьёт чужую жизнь, доставляя себе удовольствие, а затем вгрызается острыми зубами в горло и пьёт алую кровь, пока тело разбойника вздрагивает одновременно в агонии и последнем удовольствии разом. Одно плохо: послышали лихие люди, что малые ватаги куда-то пропадать стали — ни тел, ни вестей потом ни сыскать. А много ли храбрости у тех, что доброго путника на ножи поднимут ради медного гроша? Вот и стали ватаги объединяться — одному теперь несподручно ловить. — Не могу я Мертвый лес по своей воле покинуть — земля не держит, — Баюн недовольно прянул ушами. — Только если кто на руках вынесет. И вот теперь Баламут нёс железного кота на руках, не зная устали. Живым бы, пожалуй, к полудню или руки оттянул до земли, или ношу уронил. А так — знай переставляй ноги да прижимай к груди мурчащего зверя. Глядишь, за пару дней и донесёт до заветной полянки, что облюбовали лихие люди, не дающие путникам ни покоя, ни жизни. Баюн тоже был всем доволен и тихо дремал, пока его добровольный слуга, не зная устали и не делая привалов, нёс его по полным зелени и жизни местам. К разбойничьему лагерю подошли ещё засветло — самое удобное время: караульные, если и были, уже уснули, потому что в предутренний час сон особенно сладок и крепок. Баламут поднёс свою ношу к ближайшему крепкому дереву, и кот-колдун беззвучной тенью взвился по стволу почти на самую макушку. Вот оно как: земля не держит, а дерево — вполне. Баюн устроился поудобнее и приготовился внимать — и забава посмотреть, и песнь после будет о чём сложить. Баламут же мягкой охотничьей походкой обошел похрапывающего стоя караульного, завалившегося на наклонное дерево, и тюкнул по шее, делая сон разбойника ещё крепче, а после ловко связал и заткнул рот. Так же беззвучно, скользя над землёй неясной тенью, подкрался к следующему: тюк в шею, веревку на плечи да рогожку в рот. На третьем Баламуту не повезло: захрипел-таки окаянный, будя приятелей. Вот тут-то и пошла потеха — что Баламуту удар смертного? Его не то что дубиной — ножом вострым не пронять. Без страха кинулся на ближайшего, руки заломил, да об землю бросил — не сразу от такого броска поднимется. Второго, за плечо, да мордой о ближайший ствол! Пущай отдыхает. А от дубины третьего присесть, над головой пропуская, да в ноги головой боднуть — вся недолга. Вот только четвёртый да пятый уже над ним встали. У одного сабля кривая, у второго коса вострая. Эдак на части порубят… Не порубили. Свалился сверху добрый молодец в чёрной одёжке, одного ногой по уху приложил, второму наискось морды четыре пореза оставил — кровь ключом забила. Тут-то Баламут на ноги вскочил да по затылку окровавленного и приложил, сил не жалеючи. Стоит Баюн напротив — как есть молодец, только уши над макушкой треугольниками бархатными торчат — усмехается, клыками белыми сверкая. Только ноги почти по щиколотку в земле увязли: видать, с макушки самой сигал. — А земля-то держит, — сдуру ляпнул Баламут. — Не кот, вот и держит. — Сверкает зелёными глазами Баюн. — Что? Назад не понесёшь? Баламут оглядел лежащие на земле тела. — Ах, эти… — Баюн медленно потянулся к серебряным пуговкам чудной нерусской рубахи, сплетённой из тончайшей воронёной проволоки. — Этих нести не нужно… придержи-ка вот этого. Баламут послушно перевернул первого выбранного Баюном на спину и крепко прижал за плечи к земле. А колдун с кошачьими ушами на макушке и хвостом пониже спины деловито стащил с жертвы портки до колен. Брезгливо фыркнул, оглядев вялый уд, и цепко прихватил когтистыми пальцами под яйца. Разбойник очухался, дёрнулся в руках умертвия — какое там! Руки холодные и твёрдые, как камень. Живому из таких не вырваться. Баюн же, не обращая внимания на попытки возни и мычания в разлохмаченный кляп, оглаживал уд, придавая тому необходимую твёрдость. Широко облизнувшись, присел над разбойником и, направив уд в себя, опустился на тёплые бёдра. Разбойник забился ещё отчаяннее, а Баюн запрокинул голову и, жалобно мяукнув, медленно качнулся раз, другой, а затем взял такую скорость, что княжеский гонец позавидует. Баламут во все глаза смотрел, как вздымается бледная грудь с восемью сосками, как наливается кровью ярко-красный уд с мелкими бугорками-шипами под острой головкой, как с металлическим звоном взлетают и опадают чёрные пряди. Разбойник под руками умертвия и весом кота-колдуна тихо скулил, уже не пытаясь вырваться, лишь ошалело моргал блёклыми глазами. Когда Баюн насадился особенно крепко и повёл бёдрами, разбойник глухо вскрикнул, забился, а потом обмяк под громкий хруст костей — Баламут свернул ему шею в тот самый миг, когда горячее семя вливалось в нутро оборотня. Баюн взвыл, пропорол когтями уже не дышащую грудь и обмяк, сыто урча. Кое-кто из разбойников, успевших прийти в себя, с ужасом смотрел на расправу, а самые слабые вновь лишились чувств от дикого зрелища. Баламут же, оставив бесполезный труп, притянул к себе хозяина и впился в губы голодным поцелуем. Тонкие и сильные руки оплели шею и плечи умертвия, прижимая к пышущему жаром телу. Баюн урчал на всю поляну, подставляя губы и шею, постепенно остывая от страсти. — Хочу следующего, — заявил он, когда поцелуи стали нежнее. — И чтобы ты меня целовал, пока буду объезжать его. Баламут улыбнулся — широко-широко, словно солнышко из-за тучи выглянуло, и покорно кивнул. Когда Баюн насытится, он будет вжимать его в зелёную траву, покусывать твёрдые плечи и ласкать, даря пусть не силу, но ласку, нежность и любовь. А Баюн примет всё, потому что кот.