Театра дух актёром правит,
Он создан множеством ролей.
Внушив бессмертие, прославит,
И свергнет в Царствие Теней!
Миша пьёт в одиночестве, в пустой квартире. Какая это уже по счёту бутылка? Неважно. А какой день? Вот об этом лучше вообще не думать. Он вспоминает день своей свадьбы, жену — Вику, такую молодую, такую весёлую и счастливую. Так недавно, а кажется — будто и не с ними это было. — Какая же ты красивая, ё-моё, — говорит Миха, когда Вика крутится перед ним в белом свадебном платье. У Вики глаза светятся от счастья, она смеётся: — Ты тоже. Серьёзный такой. Тебе идёт. — Я серьёзный? — Только не когда ты так улыбаешься. Вика тянется к украшениям, лежащим на столике, Миха сам надевает ей колье на шею, металл приятно холодит кожу. Когда он вставляет украшения в сложную причёску, Вика пару раз морщится от боли, но мужественно терпит. Горшок коротко целует её, подаёт ей руку, Вика идёт, подобрав пышную юбку, а в глазах блестят слёзы. — Миша… Как же я хочу, чтоб так было всегда… — шепчет она. — Ну-ну, сырость-то не разводи. Всё будет хорошо. Всё, как надо, понимаешь, да? — Понимаю… Миш, мы с тобой никогда не расстанемся, ведь правда? — беззаботно улыбается девушка. — Я ведь без тебя не смогу. — Вот не надо этого, — морщится он. Вика улыбается и продолжает: — Будем жить долго и счастливо, и умрём в один день. — Тем более не надо, — смеётся Миша, и её отчего-то пугает этот смех. — Хорошо, давай не будем ничего загадывать, — соглашается Вика. — Ты знаешь, что ты самый лучший, Мих? Что изменилось теперь? Его жена была с ним рядом и любила по-прежнему, кажется, ещё только сильнее, но… Сейчас Вика ушла, хлопнув дверью, к подруге, сказала: — Не могу видеть, как ты себя разрушаешь. Миха явственно услышал в её голосе слёзы, но что он мог сделать? Всё равно ведь не станет слушать. — Князь, сука, предатель, всё из-за тебя… Лучший друг оказался мудаком, вот даже жена его не выдержала, и винить её, конечно, не за что, Миха, скорее, удивлялся, почему она ещё не ушла насовсем. Руки отчаянно тянулись к шприцу, даже сейчас, хотя нет, сейчас — особенно. Но Миша представлял Викино бледное, испуганное лицо, усталый и бесконечно терпеливый взгляд. Горло сжимал страх — ну а как устанет терпеть его после нового «последнего раза»? Ему совсем не хотелось узнать, где заканчивается ангельское терпение. И Миша держится. Пока держится. В голове звучит ритм мелодии к «Тодду», Миха пьяно усмехается, вновь прикладывается к бутылке, бормочет: — Охуенная постановка будет. И нахуй ты мне, друг, не нужен. В зеркале Горшок замечает какое-то лёгкое движение, замечает какой-то силуэт, не свой, другой, дёргается, замирает, всё мгновенно исчезает, но… — Но я ведь видел… Видел… Миша понимает каким-то шестым чувством, что это это он — тот самый парикмахер, который… А ещё чувствует, так отчётливо, что по коже бегут мурашки — он чем-то доволен. И в сердце поселяется липкая тревога — это всё точно не просто так. «Ты понимаешь вообще, с чем связываешься?» — этот вопрос Вика слышала перед замужеством чуть ли не от каждого — она так потом рассказывала. Она действительно всё знала и понимала. На вопросы сердбольных подруг: «Неужели не боишься?», отвечала, вскинув голову: «А я не из робких». Миха обещал ей, что с наркотиками всё в прошлом, он действительно лечился, держался довольно долго. Вика держала его за руку во время жутких ломок, шептала: «Я всё равно тебя никогда не брошу», будто крепко держала за плечи у края пропасти. Ему было очень страшно утащить её в эту пропасть за собой. А Вика шептала, перебирая его волосы: — Я всегда буду тебя любить… Я вот умру, а моя любовь — нет. Миша сам не замечает, как засыпает, уронив голову на руки. Вот он сжимает в руках острую бритву, смотрит на девушку, это… Вика? Его Вика? Кажется, что да, но что-то в ней не так. Миша смотрит вновь и понимает — глаза. Глаза — жуткие тёмные омуты и холодный насмешливый взгляд. Но это всё же его жена или… нет? А если так, то кто она такая? Женщина жадно впивается в его губы поцелуем, кусает губы, так что он чувствует металлический привкус крови, до боли сжимает его руки, как-то отчаянно и исступлённо. Потом отступает на шаг, говорит убийственно холодно, кивая на бритву в его руке: — Ну давай. — Не… Не буду, — говорит он, женщина смеётся. Её смех, громкий, неестественный, занимающий всё сознание, заставляет понять и почувствовать, что значит выражение «волосы на голове шевелятся». Рука, будто чужая, взмахивает отточеным движением, фонтан крови бьёт в потолок, женщина оседает в его руках. В глазах — немой вопрос, и такой родной, любимый взгляд. Не обвинияющий, нет. Непонимающий. — Нет, нет! Я не хочу! Нет! — кричит он, срывая голос, пытается зажать края раны — всё тщетно. Его одежда пропитывается кровью, в воздухе стоит её тошнотворный запах. — Я не хотел… — шепчет Горшок, целует мёртвую женщину в ещё тёплые губы, вновь против воли — будто по какому-то жуткому сценарию. — Прости меня… Вика возвращается под утро, просто не выдерживает, понимает — Миша без неё не справится, а всё остальное… Остальное к чёрту, в пекло, да куда угодно! Она проходит в квартиру, подходит к Мише, наклоняется над ним, касается рукой его лица и моргает часто-часто, прогоняя подступающие слёзы. Он просыпается, в его глаз отражается самый настоящий ужас, потом — облегчение. Горшок хватает её за руку, хрипло шепчет: — Вик… Уходи ты от меня… А она смотрит на Миху очень серьёзно, тихо спрашивает: — Ты мне зачем это говоришь? Правда хочешь, чтобы я ушла? — Нет, конечно, нет, — он ещё крепче сжимает её руку, — просто… — Чш-ш, не надо, — Вика прикладывает палец к его губам. — Вот и не говори. Я люблю тебя, Миш. — Что я могу для тебя сделать? — спрашивает он. — Я всё, что угодно… — Что угодно, значит? — хитро прищуривается Вика, а потом просит тихо и серьёзно. — Поговори с Андреем по-человечески. Он хочет огрызнуться, чтоб не лезла в их отношения, так бы сделал, если б не острое чувство вины перед женой, так что он только мотает головой, спрашивает: — Викусь, а может, мы сами как-нибудь разберёмся? — Конечно, разберётесь. Сядете, поговорите, — твёрдо говорит Вика. — Сам же предложил. — Хорошо, как скажешь, — соглашается Миха, а Вика качает головой, и ей почему-то кажется, что этот разговор ничем не поможет. И ничего не поможет. Откуда у неё такие настроения? Она не знает и сама. Вика касается губами его щеки, накрывает его руку своей и тихонько гладит пальцы. — Миш… Мишенька… — шепчет она, кладёт голову ему на грудь. — Прости, — вздыхает Горшок, гладит её по волосам. Вика едва сдерживает слёзы, поднимает на него взгляд и вымученно, через силу улыбается. — Всё хорошо. А давай с тобой сходим погулять, — предлагает Вика. — Просто выйдем на улицу, не знаю, белочек в парке покормим. — Каких ещё белочек, Вик? Белочка мне, похоже, и так обеспечена. Как же башка-то трещит, ё-моё. Вика протягивает ему таблетку аспирина, смеётся над его реакцией. Ну уж, нет она не позволит отчаянию и безысходности захватить их жизнь. — Ну значит, не сейчас. Миш, ну пожалуйста. Я… так по тебе соскучилась, — шепчет она, нежно касаясь губами его руки. — Соскучилась? — переспрашивает Миха. — Я выходила замуж за совсем другого человека, — закусив губу, признаётся Вика. — Я тебя не узнаю. — А чего не уйдёшь тогда? Она долго, внимательно смотрит ему в глаза, целует в лоб, прерывисто шепчет: — Как… как я могу? — Запросто вообще-то, — пожимает плечами Горшок. — Никто тебя за это даже не осудит. — А я сама, а, Мих? — горько шепчет Вика, но он её уже не слышит — вновь засыпает, не отпуская её руки. Вика сидит рядом, любуется спящим мужем, качает головой, видя залёгшую на переносице складку, наклоняется к его лицу, шепчет: — Почему не уйду? Потому что люблю, Миша, люблю тебя, разве может быть по другому? — замечает, как дрогнули его ресницы, повторяет. — Люблю. И одинокая слеза всё-таки скатывается со щеки. А вечером они идут гулять, Миха держит её за руку, шутит и смеётся. — Как это про белочек ты пошутила? А я уже настроился, ё-моё. На душе легко и хорошо, Вика кладёт голову ему на плечо, спрашивает: — Миш, а ты… Ты счастлив? — Счастье, счастье… Что это слово значит? — напевает он. — Понятия не имею. А ты? — Я… Никогда об этом не думала, — качает головой она. Иногда их с Мишей семейная жизнь напоминала кромешный ад, но всё же… — У меня человек, которого я безумно люблю. Наверное, этого достаточно для счастья. — Кстати, я давно хотел тебе предложить, — оживляется Миша. — Не хочешь спеть партию Ловетт на записи альбома? — Ты что, я ж и петь-то не умею. — Вик, ты очень красиво поёшь, на самом деле. Мне поверишь? — убеждает её Горшок. — Давай, будет… ну это, романтично, понимаешь, да? — Да уж, романтичнее некуда, — усмехается Вика. — Нет уж, пускай поёт профессиональная певица. Ей было так странно признаваться себе, что её просто пугала эта роль, эта опера, пугал Миша, с таким увлечением о ней говорящий? Глупо, но эта роль сумасшедшего цирюльника-убийцы казалась зловещей, роковой. Но… разве она могла сказать это Мише? Он покрутит пальцем у виска, да и будет прав. — Всё хорошо, Вик? — заботливо спрашивает Горшок. — Да-да, не волнуйся, — торопливо говорит она. «Это значит, что Миха — прекрасный актёр, только и всего», — успокаивает себя Вика. «Даже слишком», — отвечает ей внутренний голос, который невозможно ничем заглушить, и странные мысли, от которых не избавиться. Горшок с головой уходит в работу над мюзиклом, постоянно пропадает в театре на репетициях, на все спектакли зовёт с собой Вику, та идёт, с тяжёлым сердцем, просто не может ему отказать. Они стоят в театральной гримёрке, Миха притягивает её к себе, Вика поднимается на носочки, тянется к его губам, спрашивает: — Мих, тебе там репетировать не надо, нет? — Я Суини Тодд. Не желаете стрижку, прелестная леди? Миша усаживает её в кресло, щёлкает ножницами в нескольких сантиметрах от её роскошных каштановых волос. — Ты… откуда их взял вообще? — морщится Вика, пытаясь отобрать ножницы. А он смотрит на неё мутным, совершенно безумным взглядом, и… теперь уже шутка не кажется такой смешной. Но Вика знает, что никуда от него не денется, несмотря ни на что, просто не сможет… А Миха смеётся, и Вика мотает головой, прогоняя наваждение, торопливо целует его в щёку, оставив след ярко-красной помады, шепчет: — Ну, удачного тебе выступления. Взмах серебряной бритвы, и Судья падает, захлёбываясь в собственной крови, по залу проносится вздох ужаса. — Нет! — кричит Миша, смотрит на свои окровавленные руки и несётся к выходу из зала. Его пытаются остановить, что-то кричат вслед, он никого не слышит и не видит. Морозный воздух немного отрезвляет. Кто-то хватает его за руки, он слышит взволнованный женский голос: — Миша! Ты что творишь? — Я его убил… Своими руками убил, понимаешь? Я Судью убил… — он бормочет невпопад, его трясёт. Вика обнимает его, прижимает к себе, гладит по спине. — Не трогай меня, у меня руки в крови! — кричит Горшок. Вика смотрит на его руки, только никакой крови она не видит, встряхивает его за плечи, говорит твёрдо, глядя в глаза: — Мих. Миша, послушай. Ты никого не убивал. Он смотрит на девушку, в глазах появляется проблеск понимания, но потом их вновь затуманивает ужас. Миха вспоминает свой сон, женщину с безумным взглядом из-под тяжёлых век, так похожую на его Вику, и такую… такую совершенно другую, незнакомую и чужую. Вспоминает её, с перерезанным горлом, мёртвую от его руки. — Нет, нет! Тебе нельзя со мной быть! Я и тебя убью! Я видел, я знаю… — шепчет Горшок, потом затихает, устаёт вырываться из её объятий. — Убей… — горячо говорит Вика. — Убей меня… Мне всё равно ничего не страшно, только быть с тобой… Я люблю тебя, и мне плевать на всё… Вика впивается в его губы страстным, голодным поцелуем. Потом, будто очнувшись от дурмана, она набрасывает ему на плечи куртку: — Замёрзнешь же, идиот, — успокаивающе говорит. — Пойдём домой, ладно? Миша покладисто кивает, потом дёргается, вспоминает: — Я же спектакль сорвал! Сука, чё теперь будет-то? — Не думай об этом. Пожалуйста, не думай, — просит Вика. — Всё будет хорошо. Только кажется, что хорошо уже ничего не будет. Постоянные срывы, размолвка с Князем, теперь ещё этот безумный блеск в глазах — будто последняя капля. Она так устала сражаться с безжалостной судьбой. — Всё будет хорошо, — отвечает ей Миша. — По свету бродят мертвецы с такими добрыми глазами, — звучат в голове строки, Вика шепчет их вслух, Миша дёргается, смотрит на неё. — Нет, ничего. Всё будет хорошо… Она устала, просто чертовски устала за все эти годы и усталость прорывается наружу слезами. Горячие слёзы капают ему на грудь. — Вот, опять ты из-за меня плачешь. Какой же я мудак, ё-моё. Прости меня, Вик. Она только тихо качает головой и гладит Мишины седые волосы. — Не надо, Миш, не извиняйся… Я ведь люблю тебя, куда я от тебя денусь-то? — Вика смотрит на зимний морозный Петербург, на мужа, самого дорогого на свете человека, всё ещё в образе жуткого цирюльника-убийцы, вновь повторяет. — Пойдём домой. Вика смотрит ему в глаза с щемящей нежностью и тоской, шепчет: — Ты не такой, я знаю. И ты можешь сколько угодно пытаться убедить меня в обратном. Она берёт Горшка за руку, чуть ли не силой тащит за собой, и… Может, это просто ей передаётся Мишкин параноидальный бред, но Вика отчётливо чувствует, как в ночной темноте за ними наблюдает пара злых, безжалостных глаз. Напрасны мольбы и бесплодны молитвы — Здесь время гуляет по лезвию бритвы, И все мы гуляем по лезвию бритвы, По лезвию бритвы… Миша смотрит в зеркало и замирает, а отражение неуловимо скользит в сторону, и он сталкивается взглядом с не своими, дикими и безумными глазами. — Ты… — выдыхает он. Кажется, он преследует его призрачной тенью повсюду: в театре и дома, ночью и при свете дня, но всегда исчезает, стоит только приглядеться повнимательнее. Но не сейчас… Горшок будто слышит голос: «Ты сам виноват, ты перепутал роли…». — Чё тебе надо? — кричит он, в первый раз решаясь с ним заговорить. «Говорить с отражением… Ну вот и всё, совсем крыша поехала. Финита ля комедия». — Миш, ты там с кем? — слышит он встревоженный Викин голос. Девушка заходит и бледнеет, осекается на полуслове. — Что… Что это? — севшим голосом говорит она. — Ты тоже видишь? Это он… — отвечает Горшок, не оборачиваясь. — Суини Тодд… Тень исчезает, будто Вика спугнула её своим резким появлением, и теперь кажется, что всё это — какое-то странное наваждение, больное воображение, в конце концов. Вика включает свет, резко щёлкнув выключателем, устало спрашивает: — А может, кому-то просто пора с наркотой завязывать, а? Миха сразу сникает и грустнеет: — Так я же завязал. Ради тебя вообще-то. Эх, ты тоже не понимаешь. Вика проглатывает горький вопрос: «Надолго ли?», вздыхает, садится рядом, берёт его за руку: — Ну хорошо и чего он… этот Тодд по-твоему хочет? — Занять моё место. Вика смотрит в его глаза, он её будто не видит, не слышит и не замечает — и не узнаёт того Мишу, которого она полюбила. «Иногда кажется, что… так оно есть, так и случилось», — проносится мысль. — Мне страшно, — тихо признаётся он. — Мих… Бросай ты этот театр к чёртовой матери. — Нет, я не могу! — горячо возражает он. — Столько усилий впустую. Да и к тому же… Уже поздно. — Миша, пожалуйста, лечись! Давай ты ляжешь в клинику, наркотики… Они тебя погубят! — Вика гладит его руку, чуть не плача. — Опять? Сука, устал я. От всего устал, понимаешь? — Миха отпускает её руку, она глухо стукается о край кровати. Он уходит, а у Вики по щекам бегут слёзы. В такие моменты ей всегда хотелось собрать вещи и сбежать, вычеркнуть это всё из своей жизни как самый страшный кошмар. А потом вспоминала Мишу, который сидел, сгорбившись, опустив плечи, держал за руку, и сердце ныло так отчаянно, что она понимала — вычеркнуть не получится. Она нужна Мише, он без неё не справится, но… Она ведь без него не справится тоже. Она, Вика, клялась быть с ним рядом в болезни и несчастье и она никогда не сдастся, будет нести свой крест до конца. «Наркотики… Они тебя погубят!». Кажется, уже погубили, но… Разве это способно уничтожить её любовь к нему? «Пусть любовь — убийца, сердце не боится», — тихо, вполголоса напевает она, кусает и без того истерзанные губы, потом роняет голову на руки и тихо, обессиленно рыдает. Сердце сжимается от острой жалости, он ведь, кажется… так несчастен. Но как ему помочь — Вика не знает, и ей кажется, что она запуталась в этом всём, как муха в паутине, запуталась вместе с ним. Однажды вечером Миха сидит дома один и смотрит в зеркало стеклянным взглядом, а там вновь жуткая тень с безумными глазами. Это он, вновь и вновь разрушает его жизнь, жутко хохочет из своего зазеркалья, он! Почему-то кажется, что если бы здесь была Вика, от галлюцинации не осталось бы и следа. Но жены нет дома, а он просто не может выносить этот, без сомнения, направленный на него взгляд. Горшок набрасывает на зеркало белую простыню, отступает на шаг и поёживается: «Как будто покойник в доме». И даже сквозь ткань он чувствует неотступно следящий за ним взгляд. Миша срывает простыню и, размахнувшись, яростно бьёт по стеклу. В стоит громкий звон, осколки летят во все стороны, руку обжигает боль. На пол капает тёмно-красная кровь, он тихо матерится себе под нос, неловко пытается перевязать рану, думает, не перестарался ли случайно. Миха хватается за телефон — позвонить жене или в скорую. Над ухом раздаётся жуткий смех. «Нет, что я наделал?» — шепчет он, телефон падает на пол, кажется, тоже разбивается вдребезги. Миха различает слова, скрипучий неприятный полушёпот: «Хватит притворяться живым…». Он закрывает уши руками, трясёт головой, пытаясь прогнать голос — всё тщетно. — Я жив! А тебя нет! Ты — моё воображение, понял? — кричит Миша, голос срывается, тонет в сводящем с ума многоголосье. — Ты убийца… Убийца… — слышит Горшок. Он понимает: Тодд не успокоится, пока не разрушит его жизнь до основания, пока не заставит… — Нет! — отчаянно кричит он. — Я не стану играть по твоим правилам, не дождёшься, я… «Что ж, дозу побольше, и…». Что будет после этого «и», он не думает, ему страшно, но… Он должен это прекратить. Миха решительно закатывает рукав. Перед глазами встаёт заплаканное лицо Вики, стоящей у его могилы. — Ни тебя, ни меня, здесь меня больше прежнего нет, — вполголоса поёт он. Нет, нет, о ней думать нельзя — иначе не решится. — Прости меня, родная, прости, — шепчет он. — Ты молодая ещё, найдёшь себе кого-нибудь и будешь… Будешь счастлива… Прощай… С двух сторон сгорела, Сожжена моя свеча. Мне осталось сделать шаг, И этот мир прощай. Миша вводит шприц в вену, он падает из обессилевших рук. Последнее, что звучит в уплывающем сознании — жуткий, леденящий душу смех. Вика возвращается домой, открывает дверь, в душу закрадывается неясная, смутная тревога. — Миша! Миш, я пришла! — нарочито весело и спокойно кричит она. В ответ — тишина, какая-то жуткая и неественная. Вика, не разуваясь, бежит в квартиру. И замирает, из груди вырывается невнятный вскрик. Под ногами хрустит шприц. Не помня себя от ужаса, она наклоняется к его груди, пытается нащупать пульс. — Миша! Мишка, нет! — кричит Вика, отчаянно, до дикой боли в горле. — Ты не можешь умереть! Не можешь! Она истерически рыдает, заходится надсадным кашлем, не отпуская его холодной, мёртвой руки. — Как… Как ты мог? — шепчет Вика, слёзы капают ему на грудь, она качает головой, не в силах поверить. — Как ты мог меня бросить? Хотя… Чёрт, а я ведь понимаю тебя… В голове звучат строки, жуткие строки, что она когда-то отказалась петь из-за какого суеверного страха: — Достанется мне щедрый дар — на шее нить кровавых бус. Холодного лезвия след — как отсвет розовой зари… Только, кажется, ничерта это не помогло… Она чувствует себя совершенно обессиленной, ложится на пол, её бьёт дрожь, а в голове — одна-единственная мысль, удивительно спокойная: «Ну вот и всё. Всё». Только её жизнь теперь кончена тоже. Остался шаг, Всего лишь шаг, Последний шаг… Вика достаёт из кармана лезвие, касается Мишиного лба коротким прощальным поцелуем, решительно проводит им по руке, безучастно смотрит, как течёт густая тёмная кровь. — Прости меня, Миша… Простите все… На глаза попадается листок бумаги, Вика усмехается: — Может предсмертную записку написать? А что? Напишу. Вика чувствует, как слабеет тело, немеют кончики пальцев, пишет из последних сил: — А если вдруг явится смерть, то пусть её зовут Любовь. Вечно серые дни, вечно серый рассвет, Ветер рвёт как клочки прошлогодних газет. От сгоревших судеб поднимается дым, И нигде, и нигде нету места живым.