***
…Подобно богиням поэзии — с тем отличием, что не великолепие слога привлекает их, а звон битвы — даруют пророчицы-герны вдохновение избранным воинам и воительницам. Известно с давних пор: не стяжает победы кречет, лишённый крыльев. Бескрылым неспособен он реять над полем брани, снимая головы врагам, и только герне под силу наделить заплечным оперением душу, в которой пылает удаль. Славный конец ожидает каждого, кому благоволит божественная дева. У таких нить судьбы сгорает вмиг, но пока остаётся хотя бы один день, отделяющий жнеца славы от смерти, герна — железнорогая великанша — будет следовать за ним по пятам. Словом и собственным примером подвигнет на дела памятные — молва о тех делах не утихнет до скончания времён. Она разлетится по северным фьордам, ветер надует сказителям песни, разосланные герной тотчас, как скоро иссякнет воин. «Внимайте же!» — грянет торжествующе глас, зазвенят ледники, — «Уносит ладья достойнейшего из достойных в обитель богов!»***
— Так говоришь — завтра я умру? Сигрун сидела на камне близ источника, мерно водя точилом по клинку. С края поросшего мхом утёса виднелась тропа, ведущая к крепости конунга Хальгрима. Смолистые ели, так похожие в темноте на троллье семейство со всеми стариками, детьми и дальней роднёй — одинаково косматое, угрюмое от природы — смыкались по обе стороны от неё. Не шибко отличалась и дальняя оконечность конунговой межи, где ельник рос даже более густой — в самом деле, непроглядная тьма. В ответ Сигрун из глади вод, залитых лунным сиянием, поднялось столбом пламя. Поднялось и разделилось надвое, являя меж своих языков обнажённое женское тело. Принадлежало то деве необычайно высокой. На вид было упруго, словно мех, наполненный под завязку густой сывороткой, и пышно, наподобие теста, поспевающего в печном жерле, да только под кожей перекатывались бугры. Полные крови, со стальным отливом. То вздут, то в покое — каждый из них, казалось, начинал двигаться сам по себе, и уже потом, как при камнепаде, подталкивал другие. По округлым грудям и бёдрам, искрами от поцелуев Луны, струилась влага. Капли затекали в теснины живого орнамента, сотканного из мышц, отчего ещё явственней выделялись прелести богатырского стана. Точно с намерением были уложены тени, а где нужно — играло на коже бледное свечение. Дева провела по виткам железа — настоящим рогам, растущим по бокам головы, откинув назад свои обжигающе-рыжие волосы: — Ты поняла верно. Твой конец был предрешён давно. Сигрун взглянула в лицо герны, которое ничуть не изменилось за двадцать зим, минувших с их первой встречи, оставаясь вечно молодым. Отчасти привлекательным, отчасти злым — и особенно эта злоба проявлялась в глазах: под лихо изогнутыми бровями зажигались то и дело колдовские сполохи, а когда гасли, взору представали — иначе не передать — две прорехи без единого светлого пятна. — Жаль будет не увидеть исхода завтрашней битвы, — произнесла Сигрун как бы невзначай, но сама продолжала поглядывать на спутницу, ожидая её слов. Всё же герна являлась созданием, неотделимым от всего, что связано со смертью, и знала определённо больше, нежели говорила напрямую. — Я лишь предупреждаю о том, когда решится твоя судьба. Где и как — тебе предстоит узнать самой… — Бергтолла, — Сигрун отложила точило в сторону, — прежде я не желала знать слишком много о кончине моих отца и прадеда. Однако ныне, готовясь взойти на погребальную ладью, хочу спросить тебя: что делали они в последнюю для себя ночь? Бергтолла вышла из воды, и сделалось видно, почему герн нарекали в поэмах «великаншами сечи». Любой взрослый рядом с ней показался бы, в лучшем случае, подростком. — То же, что и ты: точили мечи, вспоминали прошлое. Слабые духом опускаю руки, услышав роковое предначертание, но те, кто признаётся моим племенем, не таковы. Я знала многих мужей и женщин. В одном они были схожи: встречали судьбу с воздетым над головой клинком, и позорная участь их миновала. Видала и других среди неизбранных; те погибали бесславно и глупо, ведь поддавались отчаянию. Когда точило легло в руку Сигрун — воительница не заметила. Ну и пусть. Словно под наваждением она приложила камень к лезвию, залюбовавшись узорами стали. От древнего меча, добытого, как и всё величайшее оружие — из гробницы, исходила знакомая ярость, передававшаяся и владелице. Не та ярость, которая гонит вперёд — в ураган схватки — берсерка, а нечто более благородное: он тоже готовился. Хальгрим не увидит следующего заката! Обманчиво спокойствие ночи: за утёсом, невидимый с крепостных стен, расположился лагерь соперника конунга — Гримнира. Отсветы костров скользили по валунам, пробивались сквозь заросли кустарника. Там, внизу, стояло большое войско; с оным, чуть заря, Сигрун и Бергтолла пойдут на приступ. — Поможешь мне пробиться к Хальгриму? — Сигрун взвесила меч в руке. «Гремучий» — имя подсказала герна, и оставалось лишь подивиться её прозорливости. Стоило взмахнуть клинком, золотое кольцо, продетое в рукоять, билось — «гремело», ведя счёт отнятым жизням. Хватит ли яда «Гремучего» нанести конунгу смертельную рану? Хорош меч, однако доспех не хуже, и если бы только это! У вражеского знамени всегда грудится стража из лучших воинов, поклявшихся оберегать предводителя. Щиты её крепки, а секиры беспощадны. Пасть от рук телохранителей — не худший расклад… для хирдмана. Сигрун метила повыше да подальше: — «Раз всё равно умирать, то только вместе с конунгом»! Усмехнувшись, Бергтолла натянула тунику, сразу приставшую к её мокрому телу: — Где ты, там и я. Мы делим этот путь, так или иначе.***
Вершины елей окунулись в кровь. Тогда же Гримнир выстроил войско под стенами крепости. В рассветном зареве алели ряды кольчуг и шлемов. Копья, поднятые остриями к небесам, уподобились окровавленному лесу, что по-прежнему высился окрест. Люди конунга Хальгрима тоже не сидели без дела. Под защитой дородных — в обхват человека — бревён, роились слуги, поднося кипяток и стрелы, а в промежутках, где верх частокола был срезан, уже стояли лучники. Сигрун с Бергтоллой присоединились к челу наступавшего воинства. Гримнир желал, чтобы его ударный кулак вели те, на кого не губительно положиться в самой суровой бойне. Выбора здесь, почитай, не представилось: прославленная дева щита и герна — их разве заменишь? Облачённая в длинный панцирь поверх туники и шлем, скрывавший лицо, — Сигрун была неотличима от хирдманов, разве только длинная коса цвета ржаных колосьев да безволосый, по-женски тонкий подбородок выдавали её. Что до Бергтоллы, та, сколько бы ни старалась, не могла утаить своё естество, будучи на две головы выше всех, в одной чёрной тунике, стянутой вокруг талии широким ремнём с руновязью. Вдобавок, на плече у герны лежала громадная секира. Перед началом битвы недруги вышли друг к другу для разговора. Договариваться о мире никто не думал, об уступках не помышлял. Так, всего лишь, долженствовало поступать между собою заклятым врагам, ради богов, им на потеху. Гримнир выехал вперёд на буланом коне, сверкая златыми одеждами боя. Немногим позже на стене появился конунг Хальгрим, щеголявший красным плащом и обрядившийся не менее богато: — Поворачивал бы ты назад, пасынок, пока мечи ещё в ножнах! — Дурной совет даёшь, ибо передо мной пример жалкой крысы, привыкшей прятаться и убегать! — огрызнулся Гримнир. Словесное единоборство продолжалось долго, веселя воинов с обеих сторон, — ай да вожди! — но вот наскучило браниться, и предводители разошлись. Почти одновременно взвыли разноголосые трубы. В хирдманов Гримнира полетели стрелы, встреченные стеною щитов. Войско подалось вперёд, приготовив осадные лестницы, но что-то удержало его на месте, хотя путь был открыт. Увидев замешательство соратников, Сигрун бросила спутнице, продолжавшей стоять под ливнем стрел с высоко поднятой головой: — Зал Павших ждёт. Сопроводишь меня к его дверям? — Идём же! — рыкнула Бергтолла, перехватив поудобней секиру. Что подействовало на воинов сильнее — крик Гримнира, призывавший атаковать, непрекращающийся обстрел или вид двух дев, которые, отбросив страх, устремились к воротам крепости, — сказать наверняка невозможно. Однако, они встретили сей поступок рёвом восторга, а дальше ноги уже сами понесли кольчужников навстречу славе и гибели…***