Принять и смириться

Паша привык справляться сам еще с юности. С трудом, через кровь, пот и слезы, но справляться. По идее, жизнь сына сибирского губернатора, пусть и нелюбимого губернатора, должна была располагать к хорошему достатку со всеми вытекающими, но Паша не помнил, когда последний раз у его семьи не было долгов. Они не бедствовали сильно, до крайности, всегда хватало на еду и одежду, но те радости и желания других детей, ему были недоступны, почитай даже запретны. Паша знал, что нельзя будет купить торт на праздник, если попросить эту машинку сейчас, знал, что деньги в банке на антресолях трогать нельзя, потому что это не на мороженое, а на учебу, знал, что джинсы нужно носить аккуратно, потому что их потом будет донашивать Боря или Владос. В детстве он думал, что все не так плохо, потому что плохо все не было, и тогда еще ему, увлеченному бабушкиным журналом, было несвойственно замечать те мелкие детали, показывающие истину: мамины устало прикрытые глаза, папины сжатые кулаки, недовольно качающую головой бабушку. Осознание пришло позже, когда, приехав из Петербурга, Паше на хотелки — Гитару, кожанку и вот такие ботинки, мам, я самый стилевый буду — денег не дали, а просто показали счета за детский сад, за учителей, за коммуналку, за выплаты и за еще тысячу и одну вещь, которую Паша по малолетству считал бесплатной. Где-то в глубине души Паша был на родителей обижен — Он уже тогда был взрослым человеком! Почему они не доверились ему?! — и даже расстроен, все горы казались по плечу. А потом, когда пришлось объяснять маленькой Софочке, на семнадцать лет младше девчонка, почему старший брат не может купить ей эту куклу или мороженое подороже, сразу понял и мысленно извинился перед каждым из родителей — те содержали всех детей и каждого отправили учиться в исключительно лучшие места. Как можно было взвалить на такое маленькое существо знание, что у них недостаточно всего? Софа, смышленый ребенок, к счастью, все поняла и на неловкие Пашины объяснения сказала только: — Тогда я буду пить чай без сахара, чтобы его не нужно было покупать! Или нет, вообще не буду чай пить! Паша на такую решимость только рассмеялся и чмокнул сестру в щеку, но что-то сломалось тогда в нем, что-то, что починить уже не удалось. После этого эпизода Паша привык справляться сам. Сменил невероятное количество работ, профессий и обладал нехилым багажом знаний, порой не помня, что конкретно он умеет, а что нет. Был и продавцом в ларьке между контрактами, и официантом в университетские времена, и аниматором по вечерам, когда на следующее утро нужно было сдавать выпускные экзамены, и служил, дойдя до целого полковника, что, впрочем, не делало ему чести при его-то взглядах на государство, и раздавал злополучные флаеры, когда одноклассники беззаботно ходили гулять, и даже мыл машины. Смотреть, как остальные веселятся, ни времени, ни сил не было. Перед глазами были только цифры долга и по-бараньи упрямое «Надо!», набатом звучащее в голове денно и нощно. Паша учился, работал, служил, ходил на митинги и делал все, чтобы заглушить навязчивое «Хочу». Получилось, в итоге-то. К тридцати двум годам Павел Пестель крепко стоял на ногах, жил в центре Петербурга и был крупной медийной личностью, в глазах некоторых — лицом революции и изменений. Он зарабатывал достаточно, чтобы жертвовать в фонды, оплачивать отцовские долги, ежемесячно отсылать матери и сестре суммы, кооперируясь с братьями, на их личные расходы, чтобы Елизавета Ивановна могла без стыда появиться среди подруг, а Софа щеголять в новеньких кроссовках по школе. В личные же Пашины расходы входили продукты, аренда квартиры, абонемент в зал и одежда. Другие желания признавать было трудно. Их не то чтобы не было, Паша видел много, хотел много и так же много не брал, едва завидев ценник, превышающий жалкую тысячу рублей. То, что он только что оплатил обед с друзьями на шесть косарей, роли не играло — ведь он платил за других, а не за себя. В глубине души Паша понимал, что собственные желания нельзя было задвигать на дальний план — однажды Сережа Муравьев-Апостол уже назадвигался и чуть не проебал свою лучшую жизнь — нужно было радовать своего внутреннего ребенка и все в таком духе, только вот не получалось. Цифры имели какую-то гипнотическую способность и из раза в раз отваживали его от покупки желанных вещей. Некоторые знакомые удивлялись его привычкам, не свойственным людям с хорошим достатком, а близкие только тяжело вздыхали и в один голос советовали разных специалистов. Паша на своем здоровье не экономил, но пять тысяч — и больше — всего за один сеанс вызывали в нем иррациональное раздражение, а жаба душила еще сильнее. Принимать подарки тоже было тяжело. Было приятно, безусловно, но Паша никогда не переставал подсчитывать сколько денег было потрачено на каждый. Однажды Трубецкой, вот кто уж точно в деньгах никогда не был стеснен, почти обиделся на то, что Пестель пытался вернуть ему компьютер. Ржали потом все и в офисе «Союза», и, со слов Рылеева, в редакции, а Николай Павлович, нынешний начальник Мишеля с Серегой и человек приглашенный к Лаваль случайно, просто посмотрел долго и к смеху не присоединился. Знал он, что ли? Вот, сука, в этом-то Николае дело и было. Познакомились они еще лет пятнадцать назад, на заре Пашиной службы, когда Император с Великими князьями изъявили посещать больницы с ранеными после французов солдатами. Шестнадцатилетний Николай Павлович, тогда еще Коля, больше был похож на обиженного щенка, которого не пустили подраться с большим котом, и он расстроился, чем на того бесподобного древнегреческого бога, на которого походил сейчас. Паша, удивленный живым к себе интересом, рассказал ему пару солдатских баек, посоветовал, что улучшить в армии, и без задней мысли отпустил восвояси, никак не ожидая, что им уготовано встретиться еще раз. После Пестель только слышал о нем, о его вполне удачной женитьбе, о рождении детей — новости о наследнике гремели на всю страну, крещение проводили так пышно, будто это пацан будет в будущем руководить страной, а не играть роль уважаемой декорации — и о конфликте с каким-то генералом. В сущности, Паша знал о нем только то, что писали крупные СМИ, и что говорил Мишель, понося шефа за дедлайны и благодаря за щедрые премии. Больше узнавать просто не было необходимости, они никак не пересекались до того злополучного вечера. Николай тогда промолчал, пока остальные посмеивались, и Паше отчего-то стало не по себе, будто не тот человек, знает о его личности и жизни значительно больше, чем знает обычно рядовой знакомый. Потом получилось так, что заобщались. То ли Като Лаваль и Анечка Бельская правда были ведьмами и, раскладывая таро, действительно наколдовали ему хорошую жизнь, то ли обстоятельства сложились так образом, что к вечеру в Пашином директе висело неожиданное «Привет. Ты как?». Отвлеченный мыслями о еще одном пункте для своей «Русской правды», он не придал детали большого внимания, и лишь к концу ночи, когда печатать и смотреть в экран сил больше не было, мысль догнала его в полной мере и, ведомый ничем иным, как любопытством, Паша ответил коротко: «Нормально. У тебя как жизнь?». Все-таки было интересно, кем он стал. Оказалось, что Николай, в отличии от самого Паши, интересовался давно, даже как-то спрашивал о Пестеле Мишеля, что, разумеется, привело того в высшую степень ахуя. Мишель захлебывался французской нецензурщиной и все допытывался, откуда они друг друга знают. Николай — Никс, пожалуйста — в ответ на полную историю рассмеялся и покаянно отпил кофе. Тогда они встречались в один из самых первых разов. — Я не имел ни одной дурной мысли, поверь. Михаил Павлович просто однажды упомянул тебя, и это привело к череде ситуаций чисто анекдотического характера. Ты тогда очень сильно меня впечатлил. Контуженый, но не сдавшийся, с самыми интересными для меня историями. Клянусь, я еще с месяц докучал домашним вопросами о тебе и твоей семье. — Сомневаюсь, что простой солдат, как я, мог отложить такой сильный отпечаток. Никс пожал плечами и откинулся на спинку стула. — Я был впечатлительным подростком, которого не пустили на войну. Мои друзья сражались там, возможно, умирали, а я сидел и ничего не делал во дворце. Своими рассказами про тыл ты значительно улучшили мое настроение. — Ой, льстец! Тогда за обед впервые платил не Паша, а кто-то другой. Наверное, это и послужило первым звоночком о развитии дальнейших событий, которого Паша, увлеченный новым знакомством и эйфорическим чувством ностальгии, не заметил. Паша любовался чужим ростом — в далеком двенадцатом году их разделяло не больше двух-трех сантиметров — и невероятно завораживающим профилем, сквозившем чем-то средним между высокомерием и одновременно жалостью ко всем, совершенно не замечая, что пренебрег заветным правилом всегда разделять счет или платить самому. Никс, в свою очередь, кажется, о правиле знал, хотя и не застал ни разу его в такой ситуации: вечеринка у Лаваль была заранее оплачена им и самой Като, а нигде больше он нигде ни за кого не платил. Со временем ставки стали повышаться. Медленно, но уверенно и постепенно уровень мест, куда Никс водил его развлечься, постепенно изменился с аутентичных кофеен и парков до известных ресторанов и спектаклей в личной ложе, полагавшейся Романову по статусу. Паша был кругом в работе и часто не успевал даже подумать, куда его зовут, и просто соглашался. Многократные встречи — Никс не называл это свиданиями, а Паша и не требовал, но абсолютно все, даже его сестра, знали, к чему идет развязка, не маленькие уже — подтвердили безупречный вкус, привитый роскошной жизнью, так что выбору Никса Паша доверял, как Рылеев Марлинскому, то есть безоговорочно. Стены, выложенные кирпичом в частых граффити, сменились на стеклянные панели, огораживающие VIP-зоны, Пашины джинсы и извечные кеды сменились на специальное подобранные костюмы от Полин, которая с огромным рвением взялась обновить его гардероб, едва уловив жалобу на то, что в приличное место ему частенько нечего надеть. В таких местах, порой чересчур помпезных, Паша не всегда чувствовал себя в своей тарелке. Да, он привык к жизни на широкую ногу от Мишеля или Сержа, но те были на удивление приземленными, совсем не похожими на Никса, чей внешний вид буквально кричал о его положении в обществе. Ник не был безразличным и волшебным образом улавливал тонкие изменения в Пашиной мимике или жестах, сразу предлагая сменить обстановку и в следующий раз — никто не сомневался, что следующий раз непременно будет — сходить в одно из тех мест, которое выберет не он. Паша с неуместным упрямством отказывался и из раза в раз охуевал с грабительских цен — «Да в рестике за тем углом на Невском раз в сто дешевле!» — проигрывая бой за раздел счета, в такие моменты Никс приобретал схожее упрямство и ни в какую не соглашался, чтобы Паша платил за себя сам. Паша, честно говоря, готов был уже вынести на обсуждение эту проблемы, но столкнулся с уточнением — Николай платил за двоих только если приглашал сам. В тех случаях, когда Паша сумбурно между заказчиками и очередным протестом звал его выпить куда-нибудь, то даже не задумывался о то, чтобы достать кошелек. Незаурядный Пашин ум пасовал пред стандартной логикой и отказывался воспринимать реальность. Предъявить ничего Паша не мог, а значит приходилось кипеть внутри себя, не выставляя бурление на обозрение. С подарками дела обстояли сложнее. В самом начале они еще не знали, что можно дарить друг другу, а что нет, поэтому пару раз спотыкались об пороги дозволенного. Паша, предпочитающий дарить практичные подарки, чтоб пригодились, напоролся на пресыщенность Никса, который половину базовых действий человека из среднего класса никогда не делал. Николай, в свою очередь, наученный баснословно дорогим вкусом бывшей, но все еще любимой жены, напоролся на необъятных размеров отказ Паши принимать все дорогостоящее. Паша выбрал стратегию экзотики. Выпытывал вещи, которых Никс никогда не делал — «Как можно ни разу в жизни не варить пельменей, Никс, как?!» — и тащил на тестдрайв, с превеликим удовольствием наблюдая и за маслом, брызгающим Великому князю в лицо, и за округлившимися от высоких цен в областных магазинах глазами. Стратегия работала и спустя несколько месяцев Никс, как и полагается любому приличному человеку на масленицу, готовил блины, шокируя домашних своими познаниями. Никс пошел другой дорогой. Наслышанный и о Пашиной деятельности, и о его активных друзьях, после каждой акции, митинга, протеста, пикета, на которых принимались скручивать и растаскивать по ОВД участников, он поднимал свои немаленькие связи, всесильные связи брата, прости Господи Императора, и принимался вытаскивать каждого, кого называл Паша, и не делал исключений: Муравьевы и Бестужевы во всех вариациях, Рылеевы, Одоевский, Оболенский и еще десятки фамилий освобождались раньше всех,и сразу отправлялись домой без промедлений. Паша охуевал и безропотно принимал какие-нибудь Rolex ограниченной коллекции. Потом, когда стадия высшего ахуя прошла и освобождения стали достаточно привычными, чтоб не сидеть на иголках каждый раз, Паша внезапно обнаружил себя с достаточным количеством вещей, которые ему вовсе не были нужны. И стало даже стыдно. Суммы, которые можно было бы отправить в благотворительные фонды, в приюты, на адвокатов, лежали у него дома и были просто вещами, им не используемыми. Паша не понимал того краткого удовольствия, которое получал Никс приобретая и даря ему подарки. Хотя Паше даже нравилось, нравилось ощущение, что кто-то выделял среди остальных только его и никого больше, но смириться тем фактом, что все средства были потрачены на благое дело, он не мог и даже озвучил эту мысль Никсу. — А почему ты считаешь, что это бесполезно? Я не наезжаю, мне просто интересно, — Никс отвлекся от отчета для брата и снял очки. — Потому что это бесполезно. Есть сотни других людей, которые нуждаются, действительно нуждаются, в тех деньгах, которые ты потратил на подарок. — А ты нуждаешься в удовольствии, разве это плохо? — он сохранил файл и окончательно отложил ноутбук. Это могло предвещать только серьезный разговор, пусть и не совсем долгий. — Твое удовольствие значит меньше, чем их нужда? — Я не это пытаюсь сказать, — Паша недоуменно вскинулся, чуть не опрокинув чашку с чаем. — Разве? Эта манера отвечать на все вопросами, часто достаточно пространными, была свойственна Никсу только в те моменты, когда ему нужно было склонить кого-то в свою сторону, и безумно Пашу раздражала своей неопределенностью. Никс, военного склада человек почти во всем, всегда имел четких ответ и не любил размусоливать, так что всегда было ясно, когда он что-то умалчивал. — Позаботься о себе по-настоящему хотя бы раз. А лучше позволь позаботиться о тебе мне. — Разве не странно будет? — Паша приостановил свой пыл и желание тут же создать спор. — Почему, прогрессивный ты мой? Ты заботишься о других, таких же взрослых людях, и они твою помощь принимают спокойно, не видя в этой помощи ничего странного, — Никс пожал плечами, а на скептический взгляд Паши только закатил глаза. — Ну хочешь, я не только покупать подарки буду, но и в твои фонды пожертвования отсылать? Паша встрепенулся, оживленный предложением, и обещал подумать. Перспектива вырисовывалась донельзя прекрасная: Никс вкладывал свои деньги во благо других и, о ужас, во благо самого Паши, играя при этом на два фронта так, что все оставались в плюсе. Пришлось согласиться с таким стечением обстоятельств. Никс, отсылающий баснословные суммы в фонды, организации и частным лицам, выглядел до безумия сексуальным, но почему, Паша объяснить не смог. Со временем Паша как-то свыкся. Было не до душевных страданий, хотя в камере Петропавловки, куда его отправили по распоряжению Александра, думалось об очень многом. Куда больше беспокоили сознание мысли о друзьях, о родителях, братьях и сестре. Как они? Что с ними будет, если Пашу не отпустят? Как к ним отнесется предвзятое общество, умеющее только ненавидеть? Как содержат Сержа, а как Мишеля, обратили ли внимание на то, что у Кондратия есть дочь и жена? Им не разрешали ни писем, ни передачек, ни свиданий. Отрезанный от всего мира, не имеющий привычного доступа к тоннам информации, Паша чувствовал себя одиноким намного сильнее, чем это ощущалось после Бородино. Тотальная изоляция без права на контакт давила неимоверно, а те крохи самообладания, что еще остались, уходили на поддержку физического здоровья. С ними не обращались плохо, наоборот, выказывали некоторое уважения, однако это не шло ни в какое сравнение с тем, как многие жили раньше. Паше же пришлось вернуться в свое детство, полное ограничений во благо. Тогда Паша жертвовал для братьев и сестры, сейчас Паша жертвовал во благо Родины. Он знал имя доносчика, знал, что ему также впаяют срок за казнокрадство, а может еще по какой статье, не знал только, что будет с ним самим. Обвинений ему толком не предъявляли, но арестовали одним из первых. Никс тогда не успел его спрятать и сейчас наверняка себя винил. Позже стало легче. Нервное ожидание перешло в спокойствие, больше не вздрагивал никто от звона ключей или сапогов по ту сторону двери, стали перестукиваться и даже шутить с охраной. Свистунов свистел то Цоя, то Марсельезу, было иногда слышно, как Рылеев, идущий на допрос, декламировал стишки сомнительного содержания, Бестужев-Рюмин клял весь свет, на чем он стоит, а Бестужев-Марлинский на ходу придумывал нелепые рассказы. В такие момент словно вся крепость, наполненная волнующимися арестованными, затихала и вслушивалась в эти редкие моменты мира и единения. Спустя, кажется, месяц — все даты узнавали только на допросах, когда сердобольный писарь под диктовку Бенкендорфа выводил большие цифры — с едой стали появиться записки очень важного содержания, несущие в себе столько спасительного смысла, что Паша зачитывал их по много раз за день, любуясь Никиным подчерком и не веря своим глазам. «Н.Р. Разрешили переписку с К.Р.». «К И., М., С.М-А допущена сестра. Братья просили за всех». «П.Г. обвенчалась с И.А. Был при них, наручники сняли, благодарили». «К С.В. допустили М.В. с сыном. Передавали благодарности». «С.П. будет допущена на неделе. Жди терпеливо». «А.К. пытался убиться. Помогли. Пустили к И.М-А. и М.Щ. Благодарил». «С.М-А. разрешили переписку с М.Б-Р. Передавали привет». «Вас обязательно освободят. Верь. Твой Н.Р». И многие другие, которые Паша прятал в самых укромных уголках голой камеры и лелеял пуще еды. Он был благодарен и, когда охранник передал ему единственному клочок бумаги и карандаш, попытался облечь благодарность эту в слова. Получилось наверняка коряво, нескладно и пугающе со стороны — Никс знал, что их тут не пытают — но Паша чувствовал, и Паша писал. А вот думать о том, чего стоило Никсу присылать такие новости заключенному, не хотелось. Когда разрешили не только письма, но и передачки, диапазон посылок сильно увеличился. Ника слал огромные письма, пользуясь привилегией писать всем, а не только родственникам, и подробно описывал, как идет следствие, кого уже освободили, а кто будет сидеть дальше, через сколько переведут на домашний арест и переведут ли вообще, к каждому своему письму прикладывая небольшой подарок и не смущаясь отсутствием ответа. Такие презенты стали синоним освобождения, и ничего больше не щелкало в голове у Паши, разве что потребность помогать другим никуда не исчезла. Никс буквально приучил его к подаркам, как бы это ужасно не звучало, сделал вещь, которую Паша избегал, как огня, чем-то положительным, привил ассоциацию подарка к спасению, не спросив разрешения у Паши и, возможно, поступил правильно. После особо изнуряющих допросов рассматривать небольшие подарки было почти единственным развлечением. Они, все без исключения, несли в себе определенный смысл и были связаны с памятными датами. Паша, не имея никакого другого развлечения, так как все присланные книги были уже прочитаны, прокручивал те теплые воспоминания, которые оставил снаружи. Он писал ему тогда, утомленный допросом, больше, чем следовало. «Нашел сегодня с едой еще одну записку и магнит. Был рад настолько, что это отразилось на моем лице больше обычного, и охранник даже спросил, в порядке ли я. Иногда жизнь дает и вот такие забавные случаи, разбавляющие серость. Серость, разумеется, разбавляешь и ты, Mein liber N., на самом деле только ты. Держу этот магнит в руках и только могу, что вспоминать тебя, твои теплые руки и мягкие кудри, сейчас нет дела легче и приятней. Я, к сожалению, не поэт, и нет у меня тех метких слов, способных описать всю бурю, бушующую во мне из-за тебя. Где-то там будет штиль нашей жизни. Жду непременно нашей следующей поездки в проклятый чайками Севастополь. Обещай, что она будет. Ich liebe dich 2025 mal, dein P.». После долгих месяцев заключения, когда их освободили в зале суда, полного прессы и всех сливок высшего света, Паша держал в руке этот первый полученный магнит, нелепый до ужаса и такой же до ужаса родной. Весь страх был позади, где-то рядом Серега целовал Мишеля, Серж — Катрин, а Бестужевы, все, сколько их было, накинулись друг на друга и плакали. Все тогда плакали, без исключения, те, кого никто не навестил, сбились в кучку и тоже плакали. Возможность идти куда хочешь и делать, что хочешь, маячили прямо перед носом. Последней каплей в стадии принятия стал мотоцикл — совсем еще новый, блестящий и, прости Господи, с пошлой красной лентой. Вышедший из зала суда Паша остолбенел и, в отличие от остальных, прекрасно понял, от кого был этот подарок. Стало почти неудобно, но символ — «Если уезжать в счастливое будущее, то только на таком. Твой Н.Р.» — и давнее желание хотя бы подышать рядом с этим байком пересилили вообще все остальные эмоции. Обвороженный, Паша прямо так, без шлема и защитки, уселся на него и, отослав суду и вышедшим офицерам следствия два не совсем приличных жеста, уехал. Как бы на еще одну статью не влетел. Где-то между дорогой от Петропавловки до квартиры Никса рядом с Зимним — спасибо, что не в нем — подумалось, что вот такие жесты — это даже приятно и в какой-то степени красиво. Паша сомневался. что эти полгода с лишним выдержал без Никса, исключительно на письмах родни и друзей. Никс с его дурацкой привычкой тратить деньги стал неотъемлемой частью его жизни, лишиться которой означало бы только смерть. Он выдумывал заголовки провластных газетенок, которые непременно растрезвонят про его вовсе не тихое отбытие. Пашина богатая фантазия рождала варианты один лучше другого, и Паша был счастлив.