Десять заповедей Жана Моро

      У Рене красивая улыбка.       Да и сама она тоже красивая, даже с выцветшими цветными прядками волос, пришедшая на банкет в компании Лисов, смотрящая на него так вкрадчиво-внимательно, одним только взглядом предупреждая — не лезь. Не лезь дальше, не лезь туда, куда тебя не просят, и взгляд этот мог бы быть смешным вкупе с ее ангельской, пресловуто-мягкой внешностью. От обилия приторности тошнит настолько, что хочется вывернуть себя наизнанку. Но Жан смотрит на нее, пока Нил всеми силами роет для себя могилу, критикуя Рико — и Жану кажется, что он тонет. Тонет в ее глазах.       Рене красивая. Красивая с выцветшими цветными прядками волос — радуга в них поблекла и еле-еле видна — но это ее особо не волнует, пока она находится на поле. Голкипер Лисов с силой отбивает клюшкой мяч, точно и метко целясь не в противника даже — в сторону Бойда. Тот ловит мяч и передает бросок Нилу — Жан смотрит трансляцию их игры и отмечает, что работают они слаженнее, чем раньше. Смерть Сэта подкосила, и при этом придала сил для новых целей. Говорят, если ты желаешь мести, можешь смело рыть две могилы — для себя и своего соперника — и Лисы согласны погрязнуть в грязи, согласны пожертвовать всем, что у них есть, лишь бы показать Воронам, где на самом деле находится их законное место.       Не Воронам даже.       Это месть Рико.       Месть Рико за смерть Сэта, за Нила, за Кевина, который больше никогда не сможет играть, как раньше, за всех тех, кто пострадал от рук клана Морияма, за тех, кого они растоптали и смешали с грязью, за всех тех, кому перекрыли кислород. Месть за униженных и оскорбленных. Месть за таких, как Лисы.       Благие намеренья — прямая дорога в ад; Рене верит, что справедливость восторжествует и Господь есть, и не снимает крестик с шеи даже во время матча. Жан кривит губы в ироничной усмешке. Он знает, что Бога нет, иначе Бог давным-давно внял бы его мольбам.       После матча Рене смотрит в камеру — оператор приближает объектив, чтобы крупным планом заснять ее лицо. Рене улыбается и машет зрителям, пока футболка, насквозь мокрая, липнет к телу, а по вискам стекают капельки пота.       Рене красивая, когда всю себя отдает игре.

***

      В принципе, Жан знал, что такое может случиться. Ну, предполагал, но не ожидал, что так скоро. В «Воронах» нельзя заводить отношения, все они подписали контракт и все они якобы согласны с условиями уебка Мориямы, но у Жана в принципе ситуация отличная. Жан ничего не подписывал, потому что его, блядь, продали. Буквально.       Избавились от него, чтобы закрыть долговую яму. Выбросили, как кусок ненужного пластика, до этого не забыв примять с упоением, раздавить под подошвой обуви, чтобы знал свое место. У Жана нет права голоса и нет права покидать команду ни через пять лет, ни через десять, ни через сто. Остальные игроки выберут для себя другие пути: кто-то придет к мировой славе, кто-то бросит спорт, кто-то всю жизнь будет оправляться от моральных травм. А Жан останется. Останется, пока Рико не выбросит его так же, как его однажды выбросили родители.       Будь полезен, и тогда ты сможешь выжить.       Не говори, не дыши, не существуй, пока тебе не прикажут. Ты будешь делать только то, что тебе скажут, даже если перекроют кислород клюшкой и вспорют глотку, с упоением улыбаясь. Рико — твой король, твой смысл, твоя смерть. Не перечь и приноси пользу, и только тогда, может быть, ты удосужишься милости короля.       Жан не считал себя человеком давно, потому что люди что-то чувствуют, и им привычно чувствовать и принимать решения, а Жан этого делать не может. Вся жизнь — как ходьба по тонкому канату: внизу не пропасть — внизу ничто, в котором ты растворишься. В кислоте все растворяется — особенно удобно избавляться от тел, знаете ли. Жан — артист в этом сборище фальшивок, эстрадный актер, раскланивающийся публике только для того, чтобы потом поменять маску. Снять не получится — каждая из них давно приелась, но…       …Жан не считал себя человеком, потому что не мог чувствовать, но когда он видит Рене, сердце его пропускает удар, когда он видит улыбку Рене с экрана телевизора (и плевать, что она не обращена к нему!) мир становится намного ярче и будто бы лучше, и дышать сразу начинает хотеться, и все вроде бы как не так плохо — надежда есть! И все внутри становится мягким, как и сама Рене, каким-то приторно-сладким, до горечи, до осознания обреченности, и от этого и плохо, и хорошо одновременно. Потому что только так Жан начинает понимать — он все еще человек. Несмотря на годы давления, издевательств и избиений — он все еще личность.       Жан не сразу понимает, что это. Когда он анализирует это, остервенело смывая кровь со своего лица (у Рико, блядь, снова крыша поехала) он с удивлением узнает симптом. Он улыбается, когда думает о Рене. Теряется, когда видит Рене в живую. Он думает о Рене — ее образ всплывает в голове даже во время игры, и, и…       Боже, блять.       Жан сглатывает ком в горле. На языке — металлический привкус. Рико разбил ему лицо.       Блять.       Ему конец.

***

      Первая заповедь Жана Моро: почитай Бога и одному Ему служи.       Бог Жана Моро — Рико Морияма.       Любое священное рядом с ним отравляется. Яд стекает по стенкам черепной коробки и кислотой разъедает мозг. Башка буквально дымится — также дымится сигарета Рико, когда он смахивает пепел Жану прямо в глаза, также дымится раскаленный жгут. Когда его подносят близко-близко, Жан чувствует жар, и Жан чувствует его до тех пор, пока раскаленное железо не убирают с кожи. Она дымится, плавится, Моро видит свои сухожилия, наблюдает, как на огне жарится его плоть. Лоскуты мяса и кожи свисают с рук, фаланги пальцев неестественно вывернуты. Пытка огнем — очередной круг Ада: самое сложное только впереди.       Сначала Жан пытался бороться, но потом ему переломали крылья, вывернули конечности и сломали позвоночник, а потом, такого искалеченного, почти неживого, выпнули на поле, сказали — играй. У Жана числилось около двадцати переломов — пальцы, ступни, ребра, ему было больно ходить, дышать и существовать, обожжённая плоть саднила и ныла, боль растекалась по телу и заполняла сознание — Жан ничего не знал, кроме боли. Но ему сказали: играй. Играй, сука, пока не сдохнешь, твое место на помойке и, может быть, в машине для утилизации, если ты сломаешься, конечно. Если ты сломаешься, ты перестаешь быть нужен — не команде даже, а Рико, потому что Рико и есть команда, Рико Морияма — собирательный образ Воронов, все должны подчиняться ему и превозносить, как Господа Бога, только здесь не будет места омовению ног. Рико своим ученикам эти ноги нахер переломает, вывернет суставы и еще вырвет ногти — пытка специально для тебя, Жан Моро.       Рико — не Господь Бог, не Иисус Христос, хотя пытается подражать Всевышнему и священному. Святость кроется за семью смертными грехами и дурными намерениями, но иногда Жану казалось, что он просто сошел с ума. Ему это казалось, когда он только-только попал в Эвермор. Жан, наивный десятилетний мальчик, думал, что должна быть причина, по которой Рико ведет себя так. У всего должна быть причина, жестокость порождается жестокостью, и Жан, наивный маленький мальчик, думал, что Рико тоже очень, очень не повезло. Младший сын клана якудз, его старший брат — наследник крупной компании, не замечает своего младшенького и относится к нему, как к пустому месту. Тетсуи же относится, как к скоту, наверное: Рико стремится заполучить одобрение старших, стремится за властью и за тем, чтобы его заметили, но единственное, что он получает — плевок в лицо и удар под дых, когда слишком сильно показывает себя. Никто не любит мальчиков-истеричек и никто не любит бесполезных людей, а у Рико, очевидно, что-то не в порядке с головой. Жану было жаль Рико, пока он не стал его личной игрушкой для битья. Заметьте, не подушкой! Игрушкой. Ему будто с самого начала дали понять: знай свое место и не высовывайся, терпи любые мучения, потому что ты не человек и не достоин большего.       Великомученики попадают в рай, когда заканчиваются их страдания. Жан попадает в больничное крыло из раза в раз, а потом снова выходит на поле — и так по кругу (как иронично, фу, блядь, противно). Со временем Жан понял: какая бы ни была причина такого поведения Рико, это не оправдывает его поступков. Ненависть никуда не делась. Сказать Рико, что у него проблемы с головой, все равно, что сказать «часы висят на стене» — настолько очевидно, насколько же и бесполезно. Все видят часы, и все знают, что у Рико Мориямы беды с башкой.       Их Бог грешен, их Бог — сам Сатана. Эвермор — маленькая секта, в ее центре — поехавший шизоид в компании с самым опасным мафиозным кланом на всем белом свете. До абсурда смешно: казалось бы, зачем главным мира сего какое-то экси и какие-то матчи внутри университетов? Совершенно другой уровень — мировой, и то, что происходит в одних Соединенный Штатах по сравнению со всей Землей как-то не очень заслуживает внимание местной элиты. Для того, чтобы контролировать одну маленькую страну, достаточно пары людей в компании с местным президентом — Жан не удивится, если окажется, что он тоже подписал контракт на сотрудничество с Мориямой, и Жан не удивится, если окажется, что иллюминатов придумали Морияма, чтобы пустить пыль в глаза. Ха-ха, до чего абсурдно; Жан настолько поехал крышей, что придумывает всякие небылицы.       Уж лучше придумывать. Для того, чтобы пережить боль, нужно абстрагироваться и представить, что ты не здесь. Жану разрезают брюхо — по ощущениям так, но он лежит в кровати, стрелки часов показывают четыре утра, и обезболивающее перестает действовать. Жана кроет. Он лежит на спине, мокрые волосы прилипли ко лбу, он тяжело дышит и у него, кажется, жар. Вся постель мокрая, футболку хоть выжимай. Бинты пропитались кровью. Он сжимает в кулаках простыни: ему чудится, будто он лежит на операционном столе, его лечащий врач-хирург Рико Морияма забыл вколоть ему анестезию. Операция проходит успешно! Рико берет скальпель. «Сейчас мы вырежем твое сердце». Жану хочется кричать, но его губы сшиты так, что и рта не раскрыть. Нити — жесткие, швейные, складывается ощущение, будто зашивали иголкой на уроке трудов. Так неумелые девочки пришивают лапы плюшевым мишкам. Никто не узнает, что они сами и оторвали эти лапы.       Рико начинает с шеи. Лезвие мягко входит в кожу. Рико тянет вниз, и тело Жана перед ним раскрывается. Жану хочется орать от боли, но не выходит, ему кажется, будто перед операцией ему вырезали язык. В голове гудит и звенит, Рико тянет скальпель ниже, а потом бросает его нахуй. Снимает перчатки. Распахивает чужие ребра, копошится в его внутренностях. Умывается чужой кровью.       Жан все еще жив.       Рико Морияма — Бог всего Эвермора. Личный Бог Жана Моро. Если вера такая жестокая, то во что же верят нормальные люди?       Время останавливается. 04:20. Жан сползает с кровати, некоторое время лежит на холодном полу, чтобы хоть немного прийти в сознание, но в глазах от боли пляшут красные пятна. Заходится пульс в висках, бешено, как барабанная дробь. Тили-тили-тили-бом, загорелся кошкин дом. Адекватности — ноль, осознанность давно вышла на отрицательный уровень, Жан Моро заведомо проиграл эту битву, просто родившись на свет. Маленькие котята сгорают в неистовом пламени, а раньше их топили, завязывая мешок потуже. Не беспокойся, милый, тебя уже трижды пытали водой, а ты все еще жив.       Жан пытается встать, но он не может, и поэтому он просто ползет в сторону ванной — жалкий, сломленный, Рико посмеялся бы, просто взглянув на него, ведь это так забавно — наблюдать, как страдают люди. Жану параноидально мерещится, что он сзади него. Рико Морияма наступает ему на спину, специально топчется, а потом вытирает ноги о его волосы. На самом деле, у Жана просто резко заболело сердце — от того и давит так сильно.       Он доползает до ванны. Не включает свет — не может элементарно дотянуться. Опирается о бортик раковины, задевает ванные принадлежности, и они падают ему в ноги. Что-то катится к дальнему углу ванной. Жан не обращает внимания.       Он пытается умыться. Вода — холодная — приносит только неприятные воспоминания. Пытка водой. Жана сковывает судорога, он ментально телепортируется в мужской толчок и вспоминает, как Рико, держа его за волосы, топил в унитазе. Жан зажмуривается, но галлюцинация не проходит.       В темной комнате не разглядеть себя в зеркале. Жан трясется и дрожит, Жан не хочет, чтобы наступал следующий день и, честно признаться, жить он тоже не хочет. Вот только попыток самовыпила было тринадцать. Ни одна не заканчивалась летально.       Его Бог запрещает ему умирать.

***

      Вторая заповедь Жана Моро: не сотвори себе кумира.       Но Жан сотворил.       И это — иронично — не их жестокий Бог.       Натали Рене Уокер двадцать четыре года. Об этом написано на официальном сайте университета Пальметто в графе команды по экси. Рене застыла на фотографии в аккуратной белоснежной рубашке, каждая пуговка застигнута вплоть до горла. Рукава-фонарики, минимум макияжа и милая улыбочка — ну прямо хорошенькая девочка-отличница. Ее цветные кончики волос ярче, чем на последней записи по экси, вероятно, только-только покрасила. Жан прищуривается: из-за воротника выглядывает тонкая серебряная цепочка.       Рене Уокер вся такая чистая и невинная, прям тошно становится, со светлым взглядом, улыбка при ней всегда — неизменный атрибут. Одевается как монашка, на фоне экстравагантной Элисон и яркой, уверенной в себе Дэниель она почти не выделяется. Ниже их двоих, в длинной юбке, скрывающей коленки, или даже в обычных джинсах, все ее тело скрыто от посторонних глаз — таких обычно называют серыми мышками, но Рене показательно красит концы в яркие цвета и играет на уровне остальных Лисов. Хуже Воронов, конечно, но это — уже успех.       В инсте минимум фоток с ее лицом, максимум — красивые закаты, эстетика фресок в каких-то храмах. Цветы и поля — ромашки-веснушки, отметки на общих фотках с Лисами — там Рене улыбается. Жан скроллит ленту с фейка и специально не подписывается, потому что у Жана паранойя и он не хочет, чтобы Уокер узнала о том, что за ее страницей следит сомнительный тип из команды универа Эдгара Аллана. Лисы не любит Воронов — впрочем, Жан понимает, почему. Жан и сам не любит Воронов, ненавидит экси так же, как и ненавидит Рико Морияму, и ему, в отличии от Кевина, не светит долгая жизнь. В отличие от Кевина, его никто не спасет и никто не заступится за него.       Впрочем, главная причина все равно кроется в Рико Морияме.       Жан не хочет, чтобы _он_ узнал о том, что Моро интересуется кем-то из Лисов.       Рене Уокер двадцать четыре года. Она старше Жана на пять лет, но выглядит как подросток в этой консервативной одежде, закрывающей все, что можно. Она, наверное, самая старшая в команде и самая старшая в своей университетской группе — в ее возрасте в магистратуру поступают и работают в полной мере, а она только-только перешла на последний курс. Отчего так? В интернете информации мало, все ее посты в блоге не дают ответов на вопросы, а Жан вспоминает, что из себя представляют Лисы. Их тренер, Вэймак, видимо, блаженный с синдромом спасателя — многие осуждают его за то, что он формирует команду из отбросов общества. Звучит как правда — Натаниэль в бегах, скрывается среди лисят под вымышленным именем, Кевин сбежал из Эвермора, о других он не знает, но почти уверен, что если покопаться в биографии каждого, можно найти не менее интересные факты.       Но Рене не выглядит, как человек что-то скрывающий.       В тихом омуте черти водятся.       Да нет. Бред.       Рене приторно-сладкая, настолько, что зубы сводит, ей как будто не двадцать четыре, а шестнадцать, с ее глупо покрашенными волосами - не солидно, вообще-то, в ее-то возрасте (Жану можно на это обращать внимание, он имеет право завидовать, в конце концов, и он почти завидует, потому что Воронам нельзя выделяться никак. Вороны все под копирку. Личные клоны Рико Мориямы). Маленькая наивная девочка в огромном жестоком мире. Жану почти жаль.       Почти.       Почти, потому что на интервью, сразу после очередной игры с соперниками из другого университета, Рене, улыбаясь в камеру также очаровательно, не замечает, как из-за ворота джерси выглядывает тонкая серебряная цепочка с маленьким крестиком.       Оу.       О-оу.       Так наша наивная девочка верит в Бога?       Ха.       Ха-ха!       Жану хочется расхохотаться. Вот же черт! Она! Рене Уокер! Верит! В Бога?! Где этот чертов Бог, когда он был так нужен Жану? Где было священное, где был Всевышний, когда Жан захлебывался в собственной крови, когда его ПРОДАЛИ СОБСТВЕННЫЕ РОДИТЕЛИ?       ГДЕ БЫЛ БОГ, КОГДА ЖАНА ПУСКАЛИ ПО КРУГУ, А????       …       УПС.       Не стоило так сильно повышать голос.       Жан, на самом деле, просто завидует.       Завидует тому, что у Рене есть силы верить в кого-то.       Завидует тому, что у Рене вообще есть право выбора.       Женщина-интервьюер спрашивает у нее: «Мисс Уокер, какая у вас мечта?», и Рене улыбается почти смущенно, заправляет прядку за ухо. Она раскрасневшаяся после игры, дышит так тяжело, и все равно Моро ловит себя на мысли, что не может ее ненавидеть в полной мере.       — Хочу посетить однажды Париж, чтобы взглянуть на знаменитый Нотр-Дам.       Жану завидно.       У Рене есть силы чего-то хотеть.       Жан хочет только сдохнуть.

***

      Третья заповедь Жана Моро: не пожелай того, что у ближнего твоего.       Жану хочется плеваться на заповеди Божьи, потому что БЛЯТЬ, КАК НЕ ЖЕЛАТЬ.       Кевин, сукин сын, чертов предатель. Если бы Жан был в адеквате, он бы так не думал о своем друге, но Жан не в адеквате, только что Жана в пятый раз, в пятый раз его сука пустили по кругу в пятый раз он даже не сопротивлялся не кричал не орал во всю глотку не говорил пожалуйста пожалуйста прекрати делать это со мной рико сжалься надо мной пожалуйста я умоляю тебя на коленях пожалуйста пожалуйста пожалуйста-       В пятый раз Жан осколок стекла вонзает себе в ладонь. Сам. Рана будет болеть, рана будет саднить, рана будет кровоточить, постоянно раскрываться, особенно, когда придется в очередной раз пересиливать себя для того, чтобы забить очередной пас на игре и не облажаться, бога ради. Но это все мелочи. Это все мелочи по сравнению с тем, ЧТО он только что пережил.       Не возжелай того, что у ближнего твоего, да?       СУКА.       Кевин, сукин сын. Все эти ЧЕТЫРЕ РАЗА ДО даже не заступался за него. Делал вид, что все так и происходит, будто так и надо, и отчасти его можно понять, все хотят сохранить свою шкуру, но Жан не может. Весь этот ужас, который он переживает день ото дня, весь этот ужас въелся под кожу, ужас — чужие руки, держащие тебя за ноги, голову и плечи, он везде, он в плевках его сокамандников, он в пренебрежительном взгляде тренера-мастера-да-чтоб-он-сдох, весь этот ужас — жизнь Жана Моро, и видит Бог, он так больше не может. Он так больше не может. Кевин, сукин сын и чертов предатель, сбежал из Эвермора сразу же, как только появилось малюсенькое подозрение на то, что он будет больше не нужен, съебался из Эвермора под крыло к своему папаше (опустим факт, что Ваймак этого еще не знает. Ну, что сам породил такого пиздатого игрока экси полную мразь вообще-то, потому что Кевин трус и предатель). Оставил Жана одного. Один на один с этим чудовищем.       Загадка для Шерлока: кому досталось больше всех, когда Рико узнал, что его игрушка-намбе-ту решила дать стрекоча?       Конечно же, игрушке намбе три!       Поздравляю. Ответ верный, но вы выиграли целое нихуя. Пройдите в кабинет, вам врежут так, что захрустят кости, переломают черепную коробку, чтобы посмотреть, что же там внутри. Рико особенно сильно интересуется строением человеческого тела. Ему будет очень интересно посмотреть, чем вы наполнены.       Жан смотрит на свое ебало в отражении. От постоянных побоев у него опухло лицо, заплыл глаз — он почти не видит им. Нос тоже опух, кровь только-только остановилась, губа разорвана и лопнула от удара, и внутри все гадко, мерзко, просто невозможно. Жан крутит в руке стекло, подносит в опасной близости к вене. Пустить осколок в циркулирующую кровь. Закончить все это поскорее — единственное, что желает его воспаленное сознание.       Но на руке всего лишь царапина. Очередная, потому что решиться не может — вместо этого Жан в очередной раз, заляпанный своей же кровью, высыплет из баночки из-под витаминов пилюли, которые витаминами даже не являются. Он запьет их, запьет целую горсть, чтобы отключиться, чтобы не вынести свой же мозг и чтобы хотя бы немного стало легче. Жан примет за раз десять таблеток, съесть еще пять для профилактики и станет ждать, когда подействует.       А на утро он снова выйдет на поле.       Снова будет играть.       И так снова       Снова       И снова.

***

      На том банкете им с Рене не удалось нормально поговорить, и встретились они совершенно при других обстоятельствах.       Четвертая заповедь Жана Моро: помни день субботний.       Помни день, когда ты впервые заговорил с Рене Уокер.       Жан не ходит в церкви, и вообще в Бога не верит, но тут приспичило излить свою душу хотя бы холсту перед лицом. Хотя бы сделать вид, что тебя слышат и слушают, но получается только поймать очередной триггер. Десятилетнего Жана из Марселя мама повезла в дорогой и далекий Париж, десятилетний Жан сидел на лавочке на одной из улочек этого огромного пестрого города моды и таращился на Эйфелеву Башню — тогда ему казалось, что она возвышалась над целым светом. Десятилетний Жан из Марселя недоедал и ходил в обносках, как и, впрочем, мама с папой, но сегодня его дорогая матушка повезла его взглянуть на самый красивый храм в истории человечества — Собор Парижской Богоматери.       Нотр-Дам-де-Пари. Страшно представить, сколько бабла вбухала его мамаша для того, чтобы организовать поездку. Жан помнил, что день был особенно солнечный, он кормил голубей куском хлеба у здания, пока они с мамой ждали своей очереди, а еще он помнил страшных горгулий у входа, но Жан не боялся, он же смелый мальчик, и даже отважился потрогать каменную тварь за рога. Как оказалось, она совсем-совсем не страшная, просто морда такая. Жан только потом понял, что люди страшнее горгулий.       Жан помнит, как красиво было в храме, помнит высокие потолки и фрески, свет красиво преломлялся о цветные стекла, создавался ореол загадочности и как будто — правда — чего-то божественного. Неземного. Жану тогда действительно казалось, что кто-то наблюдает за ними со стороны, и Бог есть, он в потолке, он в каменных горгульях, он в высоком шпиле Нотр-Дама, он в этих фресках, он в иконах, он в канделябрах и помпезно-готических стенах, он в лучах солнца, он в его матери и он в самом Жане. Жан смотрел, изучал и впитывал энергетику храма, как губка, ему было все интересно; его мать в этот день отстояла целую службу, крестилась и целовала иконы. И плакала. Маленький Жан спрашивал, почему она плачет, его дражайшая матушка говорила, что она просто до глубины души поражена этим произведением искусства. Мол, прямо сейчас, мой дорогой, меня посетил Бог и сказал одну важную вещь, и хранить эти слова буду я всегда-всегда. Ты только помни, что Бог с тобой, и я с тобой, и когда-нибудь у нас с тобой все-все будет хорошо. Слышишь меня? Ты только верь мне.       На следующий день Жана продали чете Морияма.       Как там говорилось? Пятая заповедь Жана Моро: почитай отца своего и мать. Спасибо, матушка, за счастливое детство и яркую юность! От всей его блядской души «спасибо».       Жан закрывает глаза. Дурацкая идея, совершенно ебанутая. Он не верит в Бога и вряд ли поверит, он пришел сюда от безысходности, он пришел сюда поглазеть на лики святых и поинтересоваться, мол, так и должно быть? Великомученик Жан Моро тоже вознесётся на Небеса, как только сдохнет, измученный своей бренной оболочкой, или для того, чтобы стать ангелом нужно только отказаться от людских ценностей? О, Жан бы и рад, Жан бы и Рико тогда не видел вечность, он готов спрятаться среди дремучего леса или среди холодных сталактитов в какой-нибудь пещере, он готов променять комнатку в Эверморе на поля и луга, он готов всю свою жизнь питаться дикими ягодами и буквально стать пещерным человеком, лишь бы все это прекратилось. Жизнь в дали от людей — это спокойствие. Жить в дали от Рико — рай неземной.       — Здравствуй, Жан.       — Здравствуй, Уокер.       Они здороваются сухо, Жан изо всех сил делает вид, будто ему абсолютно плевать на окружение, но правда в том, что он на грани. Сегодня у него снова была неудачная попытка суицида. Он выпил больше таблеток, чем следовало, его откачал врач команды Воронов и он опять играл на поле, делая вид, что ему совершенно, ни капельки не больно.       ЕМУ БОЛЬНО.       Его тело изранено настолько, что нет ни одного живого места. Старые порезы затягивались, вместо них расцветали новые, распускались красными лепестками и багряными бутонами, раскрывались цветками. Почти красиво, если смотрящий — шизофреник и конченная мразь. Впрочем, «мразь» и Рико Морияма — почти синонимы.       Они сидят на скамейке, пока священник зачитывает проповедь, и Жан усиленно делает вид, что ему плевать. Он прячет изрезанные руки в карманах джинсовки, Рене улыбается ему мягко. Она в длинной юбке, закрывающей колени и в рубашке, заколки-невидимки держат передние пряди волос, чтобы не мешались. Рене ничего не говорит — она слушает проповедь, и — кто знает — возможно, действительно читает молитву. Жан даже не думает. Не хватало того, чтобы кто-то поверил в то, что он просит помощи у небес.       Не будет Жан просить помощи.       Ни у кого.       Жан вспоминает Нотр-Дам-де-Пари, когда смотрит на прихожан. Жану мерещится, что среди незнакомых лиц — лицо его матери, Жану мерещится, будто его окружает одна лишь мать, она снова плачет и смотрит на него тем самым взглядом. Такой взгляд только у икон, только у святых, покорных и измученных, но никак не у нормального человека. Жан зло кривит губы — его мать не святая. Его мать — предательница, а предателям, как правило, гореть в аду.       Иуда Искариот в женском обличии.       Жертвоприношение Исаака дало сбой. Бог не пришел к его матери, Бог сам назначал цену за его жизнь, и Жан стал разменной валютой.       Авраам убил собственного сына.       Его мать убила его.       Рене наклоняется, вглядывается в его лицо, и Жан смотрит в ее светлые глаза. В светлых глазах Рене — чистейшая искренность, граничащая с чем-то священным, ее образ — совершенно обычный — вдруг становится неземным. Рене перестает улыбаться, но чуть прищуривается, и в глазах ее застывает понимание. От этого взгляда Жану становится странно. И, может, просто страшно.       — Для того, чтобы прийти сюда, требуется огромная сила.       — Возможно, это просто очередная ошибка среди множества моих других ошибок.       — Не говори так. Возможно, это начало твоего пути.       — Пути куда?       — Задаешь правильные вопросы. Многие обычно не понимают. Куда бы ты хотел попасть?       — Наверное, в ад.       — Ты говоришь так, потому что считаешь себя плохим человеком, или же просто привык к аду?       Жан задумывается. Рене как проводник в мир Господа, привратник рая, весь этот разговор — несуразен и абсурден. Жан задумывается о том, что он тут забыл, и о том, что завтра игру Лисов посетит Рико. Наверняка у Нила разорвет жопу, Кевин после игры наебенится в щи, потому что если ты сбежал из ада, это еще не значит, что ад не побежит за тобой. В моменты своей адекватности Жан не злится на Кевина, а даже ему сочувствует. Дэй спас сам себя, но цена этого спасения — огромна, начиная с руки и заканчивая психикой. Свои воспоминания лучший игрок Пальметто (да и всей страны, в целом) топит в бутылках алкоголя в свободное время. Когда-нибудь он сопьется окончательно, если проиграет свою ставку на Лисов, и подохнет где-нибудь в подворотне. Если его не убьют раньше, конечно.       Жана по любому убьют. Ну, то есть, это аксиома. У Воронов есть шанс выпуститься, но у Жана такого шанса нет. Жан продан за тридцать сребреников, и когда он станет не нужен Морияме, то будет распят на кресте университета Эдгара Аллана. Жаль только, не вознесется на Небеса. Такие, как он, не возносятся.       — Я не просил об исповеди.       — Мне не нужна твоя исповедь.       — Мои грехи никогда не будут прощены.       — Я не священник, чтобы отпускать твои грехи.       — Тогда зачем ты здесь? — Жан спрашивает почти без интереса, его взгляд гаснет среди позолоченных канделябров и кандило. — Эгоизм и христианство — это две параллельные, которые никогда не пересекутся. Ты не выглядишь, как эгоистичный человек, но и на альтруистичную верующую тоже не тянешь.       — Смотря, что ты подразумеваешь под «эгоизмом».       — Я не знаю.       Молчат. Проповедник заканчивает читать молитву, с лавок поднимаются люди. У каждого человека — одно лицо; Жану кажется, что они сделаны под копирку.       — Я не порядочная христианка и не слишком хороший человек, — вдруг начинает Рене. — Я просто пытаюсь такой казаться.       — Для чего?       — Для того, чтобы искупить свои грехи.       — У тебя их много?       — Убийство — один из самых страшных грехов. Даже если взмолишься на коленях и попросишь прощения у Господа, даже если смерть другого человека — нужный и важный исход, даже если ты поступил правильно и справедливо — убийство есть убийство. И за это гореть тебе в аду.       — Такова суть христианства?       Рене не отвечает. На них томными страдающими глазами смотрят фрески святых, бесцветно грешников созерцает Бог на потолке храма. Бог думает, что убийство человека естественно, если этот человек не представляет ценности. Рико Морияма думает, что ему все сойдет с рук.       — Я тоже прямо сейчас совершаю убийство, — вдруг говорит Жан. Он опускает взгляд на свои пальцы. Фаланги немного кривые — сломанные кости срослись неправильно.       — И кого же ты убиваешь? — спрашивает Рене.       Жан закрывает глаза. Все это — дурной сон.       — Себя.

***

      Шестая заповедь Жана Моро: не произноси имени Господа твоего напрасно.       НЕ ПРОИЗНОСИ ИМЯ РИКО МОРИЯМЫ.       НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ НЕ ПРОИЗНОСИ       Не буди лихо пока оно тихо, лихо само себя разбудит, когда ему надо будет. Рико Морияма сам найдет, до кого доебаться, Жану практически тошно от этого. Они стоят у ограждения, Рико бесцветно смотрит то на поле, то на оранжевые трибуны, на людей с мерчом команды Пальметто, скользит взглядом по воротам противников, цепляется за тренера. Жан считает про себя биение сердца, когда наблюдает за тем, как переговариваются Нил и Рене. Кевин стоит отдаленно, он всеми силами старается не смотреть ни на Морияму, ни на самого Жана. Моро понимает, почему, и, боже, он бы ушел, нет, честно, он бы действительно ушел, но Рико зачем-то притащил его сюда, решать какие-то вопросы. Для чего, Боже, скажи на милость? Чем он снова провинился?       Рене и Нил о чем-то говорят. Рене поглядывает на них с Рико, взгляд у нее очень, очень спокойный. Жан, наверное, хотел бы читать по губам, чтобы просто понять, о чем они говорят. Нет, не хотел бы. Для Лисов Вороны — бельмо на глазу, то самое мерзкое, шипучее, въедливое под кожу, как заноза, от которой хочется поскорее избавиться. Рене говорила с ним достаточно мило, но это не значит, что она не ненавидит его. Нил мог много чего рассказать, а Жан уже не верит в правильность своих поступков, да и отношения у них, как бы сказать, не норм. Заявил о себе, конечно, очень хорошо. На банкете стоило держать язык за зубами… Впрочем, Жан действительно не знал о том, что Нила не посвятили в планы его папаши.       Это все отговорки. Жан это понимает. Жан знает — Лисы ненавидят Воронов, Рене ненавидит его. Просто за то, что он есть.       Нил и Рене перестают разговаривать. Рене смотрит на Жана. СМОТРИТ НА НЕГО. Ее форма отличается от формы остальной команды, как и у Миньярда — голкиперы же — теперь она не в гражданском, но до сих пор остается прежней Рене. И на банкете была _прежней_ Рене, и с Лисами она _прежняя_ Рене, у Рене одна личина, у Жана — миллион. Маски, которые он уже заебался менять, и вся его жизнь — театр имени Рико Мориямы.       Жан отводит взгляд. Ему тошно, ему физически больно смотреть на Уокер, он хочет забыть, поскорее забыть все, как страшный сон. Нельзя верить в то, что он имеет право на что-то хорошее, нельзя, нельзя. Рико вдолбил в голову, что он вещь, что он нечто неодушевленное, все человеческое в нем уничтожено, задача Жана — быть послушным и играть, пока годен, а когда сломается — можно выкинуть. Или сдать на переработку. Там из него слепят нечто новое, например, машину, которая будет намного, намного лучше него.       — Вау, — Рико вдруг присвистывает, и Жан украдкой на него смотрит. — Наш лисенок набрался смелости.       Жан переводит взгляд на поле.       Рене идет к ним.       РЕНЕ ИДЕТ К НИМ.       ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА ПАНИКА       Экран загрузки       Error       Синий экран смерти       зОчЕм тЫ иДеш кОм Не?????       Так, спокойно, Жан. Вдох, выдох. Все хорошо. Возможно, Рене просто нужно опереться о бортик, возможно, тут рядом выход на трибуны, она пройдет мимо и скроется в раздевалке Лисов, она идет не к вам и Рико ошибся, стоп, Рико ошибся? Что ты несешь, ты же знаешь, что Рико не может ошибаться, ты-       Паническая атака.       Рене останавливается напротив, и она смотрит ПРЯМО В ГЛАЗА РИКО, и у Жана заканчивается воздух. Паническая атака накрывает резко и с головой, припечатывает о бетон, Жан буквально видит, как растекается его мозг. Фу, противно, но, на самом деле, Жану противно от себя, за то, что застыл истуканом и смотрит на нее дикими глазами, но ничего, ничего не может сказать. Даже предупредить не может, потому что ему с т р а ш н о.       Ладно, давайте честно: Жан боится Рико.       До усрачки боится.       Просто пиздец как.       Девять лет насилия оставляют свои травмы, у Жана ПТСР и иногда галюны кажутся правдивей реальности, и прямо сейчас Жан видит, как Рико достает из кармана джинсовки пушку, дуло направляет Рене в лоб, Рико спускает курок и ярко-оранжевый превращается в бардовый, а Рико смеется смеется смеется тело Рене падает навзничь она такая красивая такая даже мертвая она она она она-       — Тот подарок на день рождения Нилу. Ваша работа?       ОНА ГОВОРИТ С НИМ.       ОНА       ГОВОРИТ       С       РИКО       .       Так просто? Как так можно? Как? Как? Ей конец конец конец конец КОНЕЦ       — Что? — Рико скалится — ядовито, почти плотоядно, как удав, готовившийся напасть на жертву, и смотрит на нее так снисходительно, как на букашку. — О каком Ниле ты говоришь? Я знаю только Натаниеля Веснински. Он вам так ничего и не сказал?       — Как приятно знать, что ты различаешь Нила Джостена и Натаниеля, Рико.       оНа оБрАщАеТсЯ к НеМу нА тЫ????       Рене выглядит спокойной, очень-очень, и Жану странно, Жану страшно, невыносимо, просто жутко, Жан боится за жизнь Рене, потому что все Лисы уже догадались, что смерть Сета была подстроена Мориямой. Но Рене спокойная, она задумчиво перекладывает из руки в руку клюшку и ведет себя максимально естественно. Жан замечает, что у нее за спиной Кевин подходит к Нилу, у него тоже выпученные глаза, ему тоже страшно — пиздец, а Нил такой же спокойный. У Нила еще не зажили травмы и раны, кровоподтеки на лице пожелтели, но большая часть скрыта под бинтами и пластырями. Взгляд Нила холодный. Сильный человек. Невероятно стойкий.       Не то, что Жан.       В момент опасности он ни слова вымолвить не может. Жан видит, как под ботинком Рико лопается черепная коробка Рене. Кровь — повсюду. Красный фонтан.       — Ты либо бессмертная, — цедит Рико сквозь зубы — он опирается о бортик, чуть наклоняясь вперед, и перед Рене он близко-близко, настолько, что смотрит ей в лицо, — либо невообразимо тупая, раз решила, что смеешь со мной говорить так просто. Сделай одолжение всем нам: знай свое место. Сегодня я удивительно добр. Может, если хорошо попросишь, я сохраню тебе жизнь.       — Зря ты так, Рико. Я, вообще-то, пришла к тебе с предложением.       — Что же такие отбросы могут предложить Королю?       — Игру, — очаровательно улыбается Рене. — Знаешь ли, мы тут свято верим, что обойдем вас в следующей игре и займем первое место в рейтинговом списке. Так сказать, стремимся к финалу.       — Обойдетесь.       — Как знать, как знать, — Рене улыбается мягко, почти по-наставнически, и Жан видит, как на виске у Рико напрягается тонкая жилка. Рико раздражен. Рико бесит Рене, бесит ее мягкая улыбка, спокойный голос и фривольное обращение.       Жан видит как Рико тянется руками к шее Рене как его пальцы смыкаются как он давит давит давит и душит душит душит Рене задыхается задыхается задыхается у Рене идет пена изо рта она царапает его руки у нее закатываются глаза и Рене умирает умирает умирает       Умирает       Его       Свет.       — В общем, Лисы тут спорят, ну, знаешь, споры — наше второе хобби после ответов на вопросы всяким продажным журналисткам, — Рене наверняка имеет в виду тот случай с интервью, на котором Нил и засветился. — И мне в голову пришла просто очаровательная идея. Давай поспорим, Рико?       — Поспорим?       — Ага. Тебе нравится делать ставки? Знаешь, их обычно делают на нелегальных боях насмерть. Кто выигрывает — получает все, но, честно признаться, деньги меня не интересуют. Впрочем, как и тебя.       оНа пРеДлАгАеТ еМу сПоР?????????       Что.       Ч т о.       — Любишь споры, Рико? Или тебе просто стремно проиграть таким отбросам, как мы?       Рико напрягается — это видно невооруженным глазом, и Жану кажется, что еще секунда, и он кинется на нее. Изобьет до смерти, переломает кости, раскрошит их под своими сапогами, а потом, как в старых добрых американских триллерах, ее голова будет украшать гостиную Эвермора. Нет, нет, нет, Жан должен что-то сделать, он обязан что-то сделать, но он не может, не может ни посмотреть на Рико без его дозволения, ни подать голос. Жан здесь — всего лишь вещь, нечто неодушевленное, им пользуются, когда захотят, ему вбивали это в голову на протяжении девяти лет, он просто не может сделать по-своему, не может сделать так, как хочет он. Жана научили, что у него нет права выбора, Жан приспособился и Жан, в конце концов, сломался. Когда у тебя нет ни капли надежды, приходится мириться с ситуацией. Искать другие выходы.       Например осколком зеркала прямо по шее или затяни петлю потуже так будет быстрее       Нет, нет, нет, пожалуйста, не сейчас.       — Ну и о чем спор? — Рико спрашивает холодно, без интереса. — Тебе, знаешь ли, нужно максимально меня заинтересовать, чтобы я на это согласился. Резюмирую: пока что у тебя получается хуево.       — Да ну? — Рене улыбается снова, так улыбаются нашкодившим котятам — вроде и ругать надо, да только накричать и наказать ты не сможешь полноценно. — А я думаю, тебе понравится, — она выдерживает паузу, опирается локтем о свою клюшку. — Я спорю на то, что в финальной игре мы выигрываем у тебя и твоих Воронов, но в случае нашего проигрыша, ты, Рико, можешь смело забирать Нила обратно. Да что уж там: мы так посовещались и решили, что ты можешь всех нас уничтожить. Всех до единого. Мы не будем против.       .       .       .       .       Стоп.       Никакого совещания не было.       Рене говорила только с Нилом и, в общем-то, все.       Жан смотрит на Кевина, напряженного Кевина, он складывает руки на груди, брови его нахмурены. Жан смотрит на такого же мертвецки спокойного Нила, у Нила глаза ледяные, холодные-холодные, в них виднеется не то отчуждение от всей мирской суеты, не то просто невообразимая решимость, непоколебимая, какая-то особенная. Жан пытается сложить паззлы воедино. Не может. В его черепной коробке — страх и пара галлюцинаций о том, как умирает Рене.       Рене.       Рене стоит перед ним, все еще живая, а Рико скалится, скалится все также опасно, хищно, и одним движением он перепрыгивает через ограду на поле — и никто не смеет ему сказать ни слова. Рико изучает Рене, смотрит на нее _действительно_ под другим углом — видит возможного соперника? Да ну, вряд ли; ее слова, возможно, просто позабавили. Он ходит вокруг, кружит голодным стервятником, в его глазах — жестокость и ни грамма человечности, и Рене стойко выдерживает этот взгляд. Рене стоит, вздернув подбородок, и смотрит на него как, как…       …Рене и сама как Жанна Д`Арк, такая сильная, такая решительная, со стальным взглядом и мягкой, всепонимающей улыбкой. Рене как ангел без крыльев, Рене как что-то неземное, священное, но не такое, как Рико, Рико Морияма, если так подумать, ей не годится и в подметки, Рико Морияма — никто рядом с ней, и Бог в глазах Жана приобретает другу форму, и Бог меняется, его вера проходит через метаморфозы для того, чтобы стать частью новой личности Жана Моро.       Все началось с Рене Уокер.       Все закончится на Рене Уокер.       — И в чем же преимущество? — Рико не то шипит, не то свистит, специально, чтобы разговор не слышал никто, кроме них. — Я вас уничтожу в любом случае, вы не выиграете никогда. Забыла, чем закончилась прошлая игра? Я размажу вас по этим трибунам, я выбью из вас любую надежду на лучший исход, и вырву вам кости и оставлю в сухом остатке только оболочку. Пересчитаю позвонки и зубы, разорву ваши вены и сухожилия. Вы будете молить меня о прощении, но я вас никогда не прощу — давай честно, вы сами нарвались. Больше всего на свете я ненавижу мошек, мельтешащих перед глазами. Их я просто прихлопываю. Скоро, очень скоро настанет и ваш черед.       — Рико, я, вообще-то, не закончила.       — Да мне плевать. Что бы вы не попросили, это не изменит вашей участи. Что ты хочешь? Прощения? Пощады? Чтобы я вас отпустил? Не смеши меня. Я не отпускаю тех, кто посмел бросить мне вызов. Вы обречены, передай своим дорогим лисятам, что я скоро приду по душу каждого из них.       — Нет. Вообще-то…       Рене поднимает руку.       Она пальцем указывает на Жана.       — …я хочу его.       Ти       ши       на.       Рико молчит, и теперь они вдвоем смотрят на него, на Жана, Рико и Рене смотрят на Жана, и Жан не знает, ему спрятать взгляд или смотреть в ответ? До Жана еще не дошел смысл слов Рене, его взгляд мечется от девушки до трибун, от трибун до ограждения, и, в конце концов, Жан смотрит в пол. «Хочу его, хочу его». Слова отдают в голове, но Жан не понимает смысл, как и не понимает того, что происходит вокруг. Крыша окончательно поехала, фасад треснул и развалился, у Жана перед глазами плывет пол.       Нотр-Дам горит.       — А что такого? — Рене продолжает говорить, как ни в чем не бывало. — У нас, знаешь ли, недобор в команде, а Моро — третий после Кевина Дея, если так подумать. Лучший игрок Воронов нам не помешает. Мы уже забрали Кевина, так почему бы не забрать и его? Или, — Рене чуть наклоняет голову в бок — у нее такая же дружелюбная улыбка, — наш дорогой Рико Морияма боится проиграть?       Господи.       Не буди лихо пока оно тихо.       Иначе оно взорвется.       Рико однако, пока не взрывается, хотя вероятность есть. Усмешка неприятно кривит рот и лицо, его усмешка хуже ножа и кинжала, его усмешка режет бездушием и сумасшествием, его усмешка — усмешка Бога, или жизни, чего-то возвышенного, но отнюдь не священного. Священное — это Рене, стоящая рядом с ним, священная настолько, что Жан может поклясться, что видит ореол.       Но реальность в глазах Жана искажена.       Ты точно уверен, что перед тобой та, кто может спасти тебя?       Ты точно уверен, что видишь Рене такой, какой видит она сама себя?       Рене берет Рико на понт, совершенно детская игра «слабо-не слабо» действует так, как и планировалось. Рико терпеть не может, когда кто-то сомневается в нем, терпеть не может, когда его не воспринимают всерьез, его, короля экси, короля Воронов, короля этого чертового мира — и он останавливается напротив Уокер, в глазах его — презрение.       — Будь по-твоему, пташка. Я согласен. Только не кричи и не ной, когда я приду по ваши души.       Рене не отвечает. Молча протягивает ему руку.       Рене заключает сделку с Дьяволом.

***

      О том, что Рико будет играть честно, не может быть и речи. Жан все время думает о Рене. Жан думает о Рене, когда пытается заснуть, и ключевое слово здесь «пытается» — ему снится, как Рене вышибают мозг, ему снится, как Рико разрывает ее сухожилия у него на глазах, ему снится, как Рене выворачивает наизнанку и расплющивает под огромным кубом в Гнезде. За всем этим наблюдает Рико. Рико и остальные вороны в дурацких колпаках, как на дне рождении, они чокаются, держа в руках бокалы вина, говорят тост. «За твое здоровье, Рико».       Седьмая заповедь Жана Моро: не оболги ближнего своего.       Кевин дал ему номер телефона Рене после того, как она ушла. Поймал в подсобке — Жан пытался унять свою паническую атаку, Кевин застал его в самый не подходящий момент. Кевин тоже был на взводе — Рене не посвятила его в свои планы, Нил рассказал только после того, как он прямо спросил, и, естественно, Дэй был СОВСЕМ не в восторге. Конечно! Кевин хочет забыть ужас, происходивший с ним. Жану в этом ужасе жить еще несколько лет. Кевин, однако, не спрашивает, что с ним, как дела, как вообще поживаешь, дружище? Это и не нужно. В Эверморе априори все хуево, это непосвященные фанаты думают, что все сладенько и вокруг только розовые сопли, но на то они и простой люд — Морияма никогда не позволит заглянуть за кулисы. Жан — лучший актер, не совсем хороший игрок, если сравнивать с Кевином или Рико, но зато шут — бомбический. Просто разрывной, и Рико рвет его на части уже который год.       Кевин отдает ему номер Рене, написанный на листочке кривым от паники почерком, говорит, что так нужно и так будет легче. Жану хочется дать ему в рожу, но он сдерживается. Кевин, до этого только смотревший на то, как уничтожают Жана, вдруг хочет ему помочь. Идет против системы. Того и гляди, татуировку сведет окончательно — вот ведь повод будет для журналистов! Жан почти рад за Кевина. Кевину идет на пользу общение с Лисами, он обретает личность.       Жану завидно.       Жану завидно, но он принимает этот листочек, смотрит на цифры, пытается запомнить — и сжигает почти сразу, как только выходит покурить. Есть вероятность, что Рико увидит, а этого нельзя, нельзя, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ, поэтому Рене должна быть обособлена от Мориямы. Настолько, насколько это возможно с тем, что она натворила.       Жан смотрит по ночам на экран своего мобильника, набирает номер, набирает сообщение — почти сразу стирает. «Привет» — стирает, «Как дела?» — стирает, «Это Жан» — стирает, «Зачем ты это сделала?» — стирает, «Тебя могут убить» — стирает, «Я не хочу, чтобы ты умирала», — стирает, «Я не хочу, чтобы ты страдала» — стирает.       Привет как дела это Жан зачем ты это сделала тебя могут убить я не хочу чтобы ты умирала я не хочу, чтобы ты страдала       Разговор не вяжется. Жан не может написать, потому что Рико не терпит того, чтобы Вороны с кем-то контактировали, не считая сокомандников. Нельзя иметь какие-либо межличностные отношения на стороне, да что там — отношения вообще нельзя иметь. Ослушаешься — понесешь наказание. Жан представить себе не может, КАКОЕ ИЗ, поэтому он стирает строчки, стирает буквы, стирает пустые сообщения, стирает номер и с номером стирает себя.       Так будет правильно.       Так будет легче.       В какой-то момент, поздно ночью, его телефон пиликает ровно три раза. Жан не спит, Жана снова плавит, но он тянется рукой к мобильнику, открывает оповещения. Он зазубрил наизусть номер Рене. Рене в его голове — константа; ее не вытравить никак.       «Привет. Не спишь?»       «Это Рене.»       «Как дела?»

***

      Восьмая заповедь Жана Моро: не укради.       Заповеди Рене Уокер, впрочем, не чтит.       Умирает Кенго. Кенго Морияма умирает. Когда Жан впервые слышит эту новость, ему хочется расхохотаться, но он даже не улыбается, внимательно, украдкой поглядывая за тем, как меняется выражение лица Рико. Вот это зрелище! Не каждый достоин того, чтобы видеть на великом Морияме-номер-один-в-экси столь разнообразную гамму чувств, начиная от непонимания и заканчивая невероятной злостью. Тоски, к удивлению, не было, хотя, вроде как, сдох-то его отец. Конечно! Рико плевать на человечность, ему НУЖНО было выслужиться перед отцом, чтобы занять свое место в клане — хотя бы рядом с Ичиро — но он не успел. Он не успел. Кенго умер, для Кенго Рико так и останется мелкой сошкой, бьющейся о банку, но никак не человеком. Для Кенго Рико — никто, и теперь король преступного мира — Ичиро, который тоже не видит в брате ни личность, ни родную кровь.       Ой, как жаль, как жаль маленького бедного Рико.       Жана щас расплющит от жалости к нему.       Первые три дня можно было назвать «трауром». На похороны Рико, конечно, не пригласили, но он ходил максимально погруженным в себя. На экси, правда, распространялось не особо — он играл, как обычно, но, что удивительно, не замечал в округе ничего. Не доматывался. Не приебывался. Будто бы сквозь пальцы пропускал косяки, остальные вороны с удивлением отмечали, что он очень, очень спокойный и облегченно выдыхали — это были лучшие три дня в их жизни. Жан, в отличие от них, не радовался. Жан знал, что перед штормом всегда тянется затишье.       Зато он бы точно сказал, что эти три дня и для него не плохие. Рене писала. Вернее, писала и до этого, а сейчас продолжала, и в эти три дня было так спокойно, так… по-человечески, что Жану стало страшно. После конца переписки он всегда удалял чат — мало ли, что — поэтому перечитывать ее сообщения не получалось. Но он всегда прокручивал их в голове. Всегда.       Рене писала о разном, но не затрагивала тему сделки. Рене писала, интересовалась его самочувствием. Говорила, чем сейчас занимается, рассказывала что-то о себе и о том, чем она увлекается. Рене знала много историй, и в принципе, оказывается, много чего знала. С Кевином у них было что-то общее, но если Дэй искренне любил историю как предмет, то Рене учила ее в рамках курса религиоведения. Зато она здорово преподносила информацию: ёмко и интересно. Жану почти нравилось.       Но нельзя было забывать       где       он       находится.       Все это зыбко, почти несущественно, все это — лишь затишье перед бурей. Гром настигает, гром забирает, и через три дня Рико, конечно, не оправился после смерти Кенго. Да как уж здесь оправиться; зато вместо печали и тоски Рико начал чувствовать просто дичайшую ярость. Сыночка оказался не нужен, маленький Рико не нужен даже собственному брату.       И, естественно, как хорошо, что у него есть игрушка для битья.       На которую можно выплеснуть злость.       Игрушка все стерпит. Игрушка сама зашьет свои раны, даже если оторвать все конечности.       В ту ночь Жана опять плавит, но теперь плавит по-другому, не по-детски. Боль не как способ почувствовать, что ты до сих пор жив, ЭТА боль совершенно другая, на боли выстраивалась жизнь Моро раньше, но теперь он чувствует, что начинает заканчиваться. У него точно сломаны ребра, но это не страшно, страшно то, что, вероятно, кость проткнула легкое. Это пиздец, это все, если не оказать ему помощь, Жан подохнет, но помощи не будет, Рико запретил. Рико, Рико, все упирается в Рико Морияму, Жана не держат ноги, и он падает на пол. В комнате темно, темнота — густая, обволакивает, накрывает собой. Жан снова чувствует себя так, будто находится в кабинете патологоанатома. Он не чувствует пальцев. Ни на руках, ни на ногах.       Миллион закрытых переломов. Кости хрустят даже сейчас, просто от того, что он дышит, Жан чувствует, как что-то скребется внутри него, раздирает мясо изнутри, пробивается наружу, в реальный мир. Это крик от безысходности, но Жан не может кричать — Жан уже повредил голосовые связки. Тьма сгущается сильнее, что-то тяжелое будто придавливает его, тянется к шее, лишает кислорода. Голова гудит. Жана тошнит, Жану плохо, просто невообразимо плохо, каждый вдох дается с трудом. Он слышит, как что-то противное булькает в горле. Ощущается вкус металла.       Это его кровь.       Жан чуть ли не захлебывается в собственной крови, но ему хватает сил перевернуться на бок.       Пиликает телефон.       Он на тумбочке, совсем-совсем рядом.       Только один человек может написать ему в час ночи.       Жан лихорадочно соображает, и вдруг ощущает панический ужас. Жан вдруг точно начинает понимать, что не хочет умирать. Нет, вы не понимаете. ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ ЖАН НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ. Жан не хочет умирать почему? Потому что — что? Надеется на лучшее? Надеется на то, что достоин жить?       Ему не говорили теплых слов.       Никогда.       Главное отличие Рене было в том, что она не говорила слов, типа, «все образуется», «все наладится», «все будет хорошо», потому что в ситуации Жана нихрена не наладится и ничего не будет хорошо. Рене не спрашивала, что конкретно он переживает в Гнезде, Рене не спрашивала, где он получил травму — но Рене все понимала. Рене все понимала и принимала Жана, она не говорила высоких слов о любви и о том, что она его обязательно спасет. Рене не призывала поверить в Бога ради того, чтобы отпустить грехи, Рене не говорила «терпи, и да светится имя твое», Рене просто взяла и оказалась рядом. Рене сама заговорила с ним. Рене сама написала ему. Рене сама дала надежду на скорое освобождение, хотя Жан не просил ее о помощи.       Еще на банкете, тогда, в окружении лисов, когда он повел себя с Нилом как полный мудак, он почувствовал это. Жан смотрел на нее, смотрел на ее закрытое платье с высоким горлом и длинной юбкой, смотрел на ее выцветшие кончики волос, смотрел на ее лицо, на глаза — и понимал, что что-то происходит. Рене смотрела на него в ответ, и одного, ОДНОГО взгляда было достаточно для того, чтобы понять. Жан не понял, что это, но, возможно, поняла Рене. Тогда, на банкете, она сдержанно улыбнулась. Улыбнулась ему. И в глазах ее, светлых-светлых, читалось не презрение.       Это было отчаяние.       Глубокое.       Бездушное.       Отчаянье.       «Понимаешь, Жан, я не хороший человек. Я совершила много плохого».       «Убийство есть убийство».       «Я просто стараюсь быть хорошей».       «Убийство — один из самых страшных грехов».       Грех Рене Уокер — Жан Моро.       Девятая заповедь Жана Моро-       А, впрочем, не похуй ли?       Жан до сих пор не понимает, о чем говорила Рене, но ему хочется спросить. Ему хочется еще раз спросить что-то у Рене, ему хочется еще раз посмотреть ей в глаза, ему хочется взять ее за руку, неловко, как-то не правильно, ему хочется еще раз услышать ее голос — не прочитать сообщение, а ощутить, что она ЗДЕСЬ, Рене РЯДОМ, Рене не бросит, Рене, Рене, Рене Рене Рене Рене Рене Рене Рене Рене Рене       Я       НЕ ХОЧУ       УМИРАТЬ.       ПОЖАЛУЙСТА ТОЛЬКО НЕ СЕЙЧАС.       Жан с хрипом вдыхает спертый воздух, он изо всех сил подползает к тумбочке. Жан опирается на нее, невзначай смахивает какие-то вещи — что-то укатилась в угол. Он шарит рукой, нащупывает телефон. Экран оказывается красным. Мысли путаются, пальцы сломаны, писать больно, больно, БОЛЬНО, и Рене не спаситель, Рене не ангел Божий, Рене не обязана, но       прямо сейчас Жан так сильно хочет быть спасенным.       ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА       «СПАСИ МЕНЯ       УМОЛЯЮ РЕНЕ»       Жан нажимает на кнопку «отправить».       Мир гаснет.

***

      — …Жан? Жан, Жан…       Жан находится между ничто и нечто, любые чувства здесь превращаются в ноль.       Аннулирование боли. Аннулирование личности. Для того, чтобы счастливым, нужно прекратить свое существование.       — Жан…       Кто-то зовет его. Приглушенно, звук будто бы не здесь. Жан в огромном море, его утягивает трясина. Трясина воспоминаний и голосов накрывает его. Боли нет, но есть принятие. Жан, кажется, не дышит. Он расслабляется. Мышцы перестают болеть, он будто бы не в своем теле, и все становится таким неважным, несущественным, что…       — Жан!       Его сильно бьют по лицу.       И Жан вдыхает воздух.       Распахивает глаза, сипло вдыхает и почти сразу изо рта его льется кровь. Жан почти блюет, но отчего-то он больше не чувствует тошноты; Жан обнаруживает себя на коленях, чьи-то руки придерживают его за плечи, чтобы не упал, и первое, что испытывает Жан, когда осознает себя — панический ужас, потому что руки, руки, руки РУКИ РУКИ ОНИ ВЕЗДЕ ВЕЗДЕ И ТАК БЫЛО В ПРОШЛЫЙ РАЗ В САМЫЙ ПЕРВЫЙ РАЗ КОГДА РИКО ВПЕРВЫЕ ПРИКАЗАЛ ИЗЖВШСРГЫПСдывщгсрывгсопвпс       @шиБк@ д@ннЫх.       Попробуйте загрузить еще раз.       Жан изворачивается резко, насколько вообще может, изо всех сил пытается ударить, но он промахивается почти сразу. Кто-то не перестает его держать, однако не бьет в ответ, и это — уже первый звоночек странности. Второй звоночек странности — голос; теперь он четче и не принадлежит ни одному человеку из команды Воронов.       — Жан, это я.       Рене осторожно кладет руки ему на плечи — мягкий жест, но от голоса, от ее ладоней Жана будто бы прошибает. Зудящий страх пробирает до костей; он неверяще пялится в серьезное лицо Рене, в ее светлые глаза, Рене так близко и одновременно далеко, и Жан думает, что это, наверное, снова игры его воспаленного сознания.       Нет. Рене реальна. Рене сильнее сжимает его плечи, проводит руками к шее, ее тонкие пальцы мягко касаются лица. Ее кожа холодная — она только-только с улицы. Рене вглядывается в его лицо. Она здесь. Она рядом.       РЕНЕ.       РЕНЕ ЗДЕСЬ.       Жану не хватает воздуха. На этот раз — от шока. Он думает, что она — галлюцинация, у Жана, видимо, отшибло память, и прежде, чем упасть на пол, он наглотался таблеток, чтобы легче было терпеть боль. Рене не может быть реальной, нет, это невозможно, невозможно ни в коем разе, в Эвермор невозможно пробраться, Эвермор закрыт для посторонних людей, Эвермор — его личный ад, ад — его дом и Дьявол его Бог, Рене не место здесь, Рене, Рене Рене-       — Тише, тише. Не говори ничего. Нас могут услышать.       Жан заставляет себя начать соображать. Он отправил ей сообщение, прежде чем отключиться. Одно сообщение, или два, он точно не помнит, что написал, но Рене ЗДЕСЬ, и страшная догадка засела в черепной коробке. Нет, нет НЕТ. Это же сон. Скажите, что это сон, тогда он постарается никогда не проснуться.       Беда в том, что Жан не привык к адекватному отношению. Он не привык к тому, что жить можно как-то по-другому, он не знает, какого это — быть спасенным. Поэтому первая реакция — отрицание, вторая — он думает, что ему все это снится. Прикосновения Рене так отчетливы, потому что он просто изголодался по теплу. Жан пытается всмотреться в ее лицо, когда Уокер позволяет ему опереться на себя и видит что-то такое же нереалистичное — Рене серьезнеет, и во взгляде ее появляется то бездушие, которое он заметил еще на банкете.       Рене вытаскивает его — буквально — из комнаты. Когда они идут по лестнице, Жан как-то умудряется отметить, что камеры, размещенные по углам, отключены. Рене знает пароль от главных ворот. Жан не говорил ей этого, но, кажется… мог сказать Кевин. Пароль меняется каждый месяц по определенной схеме, Кевин эту схему давно понял и, видимо, предположил пару нужных комбинаций. А может быть, сказал кто-то из Воронов. Этот кто-то, вероятно, смельчак. Почему-то Жан вспоминает Тею, хотя она давно, очень давно не играет.       Рене ведет его мимо парковки. Чуть дальше стоит тачка — на вид достаточно дорогая, с незнакомыми номерами, и Жан снова начинает напрягаться. Жана начинает накручивать, Жан представляет, как за очередным поворотом их ловит Рико, Рико вонзает японский кинжал Рене в глаз, прокручивает как будто бы даже нежно, с силой надавливает, так, чтобы в глазнице лезвие полностью скрылось.       Рене усаживает его на заднее сиденье.       Вспышка света от лампочки: Рене вся в крови.       Это его кровь?       Это ЕЕ КРОВЬ?       Жан не понимает, что происходит.       Взгляд Рене — скупой и бездушный, нет, он не такой, каким был в первую встречу, это взгляд человека глубоко разочарованного в собственной жизни, это взгляд человека, пережившего такое дерьмо в своей жизни, какого не пожелаешь и врагу — Жан узнает этот взгляд, потому что у него он точно такой же. Жан будто прямо сейчас смотрится в зеркало. Его отражение — Рене Уокер — не смотрит на него, но достает из бардачка аптечку.       — Я не слишком хороший врач, поэтому я отвезу тебя к Эбби.       У нее на руках — черные повязки, вплоть до локтей. В этих повязках — тонкие лезвия ножей.       Ее футболка в крови.       Ее лицо в крови.       Ее руки в крови.       Ч т о.       Что произошло?       Он будто смотрит не на Рене. Вместо Рене — совершенно другой, какой-то сторонний человек, и приставка «с другой стороны» не лишняя — «потусторонняя», не от мира сего, но уже не сошедший с небес ангел. В этой Рене, в этой Рене, которая сейчас рядом с ним, было что-то другое, темное, злое, эта Рене — кладезь неозвученных, подавленных эмоций, эта Рене и опасность и погибель в одном лице, эта Рене пугает и завораживает, у Жана — диссонанс, не иначе. Вместе с болью — бомбический коктейль: его опять начинает плавить.       Жан складывает дважды два в своем порядке и думает, что на нее напали.       Люди Рико? Сам Рико? Не важно. Рене, такая добрая, такая светлая, она решила ему помочь, она пожалела Жана и решила его забрать, но если она это сделает — ей не скрыться. Ее найдут и пристрелят, ее вывернут наизнанку, ей раскрошат кости и черепную коробку, натянут сухожилия, ее сожгут заживо и закопают тогда, когда она будет еще дышать. Пытка болью — хуже смерти, и Жан это знает.       Паническая атака.       Зря он написал ей, зря просил о помощи, он сам же подставил Рене, он обрек Рене на страдания и боль, это он, это все сделал он, ОН       ОН       ОН. «Да-да, Жан, из-за тебя умрет твой свет. Пожинай плоды собственной глупости: знал ведь, что от Мориямы не сбежать, так на что надеялся? Теперь ты будешь свидетелем ее падения, тебя заставят смотреть на то, как под кислотой будет плавиться ее тело, тебя заставят выжечь ей глаза, а потом еще и закопать тело. А после начнут пытать и тебя, тебе вобьют в пятки сотню игл и сломают все позвонки, переломают кости и пустят по блендеру остатки. Твои потроха будут висеть на трибунах Эвермора как напоминание о том, что клан Морияма делает с предателями. Так и будет, не сомневайся».       Жан сглатывает ком. Рене очень, просто непозволительно медленно разматывает бинт. Нужно что-то делать.       — Рене, Рене, послушай, — говорить выходит с неебическим трудом, в его глотке снова что-то булькает, что-то скребется противно, но Жан все равно говорит. — Рене, — он дрожащими руками тянется к ее плечам — Уокер замирает. — Пожалуйста, давай вернемся? Ты проникла на территорию Эвермора, тебя убьют. Рико тебя запомнил, не оставит от тебя и мокрого места. Он убьет тебя, как только узнает, что ты сделала. Пожалуйста, давай вернемся? Ты забудешь обо мне, я вытерплю, не переживай, я все вытерплю, все-все, так будет лучше для тебя. Я не хочу, чтобы ты умирала, и не хочу, чтобы ты страдала, как и я. Я не хочу смотреть на то, как от тебя ничего не остается. Пожалуйста, Рене…       — Жан, — Рене говорит холодно, она кладет свои ладони поверх его рук и смотрит, смотрит так вкрадчиво, так нечитаемо, и ее взгляд — холодный-холодный, Жану не по себе. — Жан, все будет хорошо. Мы уезжаем. Сейчас.       Она разочарована в нем?       Она его ненавидит?       Жану плохо, Жану больно теперь не только физически, и паника въедается под кожу, он качает головой, вертит ей, крутит, как юлой, пытается избавиться от этих мыслей, но тьма заволакивает, в тьме — руки Рико Мориями, руки Рико, Рико руки и       Бах.       Психика не выдерживает.       — Ты ненавидишь меня, я знаю, но пожалуйста, хватит, пожалуйста, не пытайся меня спасти, все равно не получится, меня продали за несколько тысяч и оставили при себе просто как дополнительный ресурс. Я все равно не человек, понимаешь, ПОНИМАЕШЬ? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ, РЕНЕ.       Он скрывается на крик.       ТЫ       НИЧЕГО       НЕ       ПОНИМАЕШЬ.       У Жана истерика; Жан пытается оттолкнуть ее, выйти из машины, он мечется в закрытом пространстве, и больше похож на дикого зверя, чем на человека. Человеческое отчаяние — страшная штука; у Жана разъебана психика, его тело не выдерживает очередного напора боли, и Рене бы отпустить, пустить все на самотек, ведь Жан — печальный случай, у Жана нет надежды, но       Рене рядом.       Рене прижимает его к себе сильно-сильно, пока Жан слабо пытается выбраться из ее хватки, Рене кладет подбородок ему на макушку, пока Жан в истерике пачкает кровью чью-то тачку, пока Жан пытается ее ударить, оттолкнуть, лягнуть, так, чтобы отстранилась от него, чтобы забыла о нем, чтобы разозлилась на него, чтобы бросила его — но Рене не бросает. Рене стойко выдерживает любой удар и гладит другой рукой Жана по спине, и когда паника отходит, когда дыхание восстанавливается, глаза Жана начинает подозрительно щипать.       Это слезы.       Жан не выдерживает снова; Жан не замечает, как начинает рыдать, совершенно не по-мужски, ему это даже мать говорила, что плакать мужчинам нельзя, он начинает рыдать и, честно, он уже забыл, какого это. Слезы подначивали Рико, мольбы о помиловании веселили; Рене молчит, когда он прячет лицо в ее футболке, молчит, когда Жан снова тянется к ней, но не для того, чтобы ударить — Жан из последних сил цепляется за нее, как за спасительный круг, Жан сворачивается клубком — побитый зверь принял свою участь, но участь с Рене, пожалуй, не такая ужасная.       Прошу, спаси меня, забери меня из этого ада, я так устал, я так устал страдать. Я просто хочу уснуть навек в твоих объятьях, я просто хочу смотреть долгий-долгий сон рядом с тобой.       Дыхание частое, Жану катастрофически больно, и сознание гаснет, но он боится, что Рене уйдет, хотя только и этого добивался. Жан сжимает ткань ее футболки и чувствует ее ладонь на его пояснице, чувствует ее дыхание, чувствует ее сердцебиение, и Рене такая теплая, с Рене так тепло, по-человечески тепло, и это так странно — Жан не хочет, чтобы это заканчивалось.       Если Бог есть — прошу, не оставляй меня.       Не оставляй меня, Рене.       Жан делает вдох — вспышка света. Темнота. Все как обычно. Организм не выдерживает       но       остается фантомное ощущение тепла.

***

      Нотр-Дам сгорел, от него остался лишь пустой фасад, и горгульи больше не следят за порядком, и никто не кладет на алтарь свое сердце, и никто не молится за упокой ближних своих, никто не складывает руки и не причитает: «Боже, помоги мне». Нотр-Дам сгорел, от него остался фасад и человеческие разбитые сердца: хор голосов затмевает панический ужас, люди поют панихиду по самому священному, что низвергалось в ад вместе с грехами — сгорел Нотр-Дам, сгорела их вера.       Нотр-Дам Жана Моро отстраивается вновь.       Остался лишь фасад — хоть что-то! И работа над уничтоженным храмом — как работа над разъебанной менталкой — сложно, муторно, неподходящие материалы (считай: таблетки), постоянно меняющиеся врачи-рабочие. Но это только предстоит Жану: сейчас он лежит в кровати в доме врачевателя Лисов, Эбби меняет ему повязки и капельницы, иногда разговаривает — как дела? Хочешь чего-нибудь? Жан молчал несколько дней, как партизан — ему не верилось, что он не в Эверморе. Ему хотелось знать, что происходит в Гнезде, ему хотелось знать, насколько зол Рико, ему хотелось… узнать, что с Рене.       — Рене.       Это единственное, что он ответил спустя несколько дней — и Эбби все поняла.       Нотр-Дам, сгоревший, почерневший после продолжительного пожара, изодранный пламенем и обожжённый металлом пытается сохранять здравомыслие. К нему уже приходила Бетси, у них с Жаном состоялся короткий, но хоть какой-то разговор — и ему все еще странно от того, что ему предлагают помощь. Предлагают помощь безвозмездно, ничего не прося взамен, хотя и Эбби, и Бетси — работники команды Лисов. Лисы ненавидят Воронов — Жан повторяет себе это снова и снова, но…       … Но, кажется, Рене не ненавидит его.       Рене, Рене, Рене.       Через некоторое время Жан начинает думать — и ему позарез надо было поговорить о произошедшем с ней. Тогда, в машине, он не догадался, что все это значит, не догадался и тогда, когда Рене заключала сделку с Рико, но теперь в спокойной обстановке, можно сказать, в безопасности, он начинает анализировать. Резюмировать. Рефлексировать. Странно переживать дни без побоев и унижений — Жану все еще больно, но больно по-другому. Это боль, когда затягиваются твои раны, а не когда они раскрываются.       Она приходит не в этот же день — два дня спустя. Кажется, Эбби вытянула ее из какого-то путешествия вместе с Лисами, но Рене пришла, она здесь, она пришла ради Жана. Все — опять ради него.       Жану все еще трудно подниматься, но он все-таки садится, облокотившись о подушку. Рене тоже садится — пододвигает стул к его кровати. Они молчат. Занавески закрыты, но из-за ветра все равно поднимаются шаром. Рене принесла ему цветы: ветки пурпурной сирени, маленькие листья мелиссы, белые розы и гипсофилы — в комнате пахнет приятно теперь. Жану кажется, что он оживает.       — Спасибо, — он кивает на вазу. Голос его все еще хрипит, но говорить теперь не так больно. — Ну. За цветы.       За цветы, ага.       Спасибо за другое, но пока что не время.       Рене улыбается робко — так же, как и всегда. Эта Рене в корне отличается от той Рене, которую он видел в Эверморе. Действительно, легко спутать с галлюцинацией; но у Жана было время все обдумать.       — Как себя чувствуешь? — Рене интересуется мягко. — Будешь фрукты? Я забежала в магазин перед приходом сюда.       Жан молча кивает, как-то рассеянно — мысли его о другом. Он смотрит на Рене внимательно, на то, как она достает из бумажного пакета яблоки, апельсины и пододвигает тарелку. В свертке, который она тоже вытаскивает из пакета — нож; Рене чистит яблоко. Вид у нее умиротворенный.       Жан закрывает глаза.       — Я должен был догадаться сразу. Жаль, не вышло.       Рене хлопает ресницами. Наклоняет голову в бок.       — Ты и не собиралась выполнять свою часть сделки. И не ждала, что Рико выполнит свою. Это было для отвода глаз. Специально, чтобы он не воспринимал тебя всерьез.       — И?       — Так легче было пробраться в Гнездо, да?       — Никто не ожидал того, что такая девушка, как я, умеет обращаться с холодным оружием.       Рене все еще улыбается — все еще так умиротворенно, спокойно, как будто ничего не происходило. Она режет яблоко на дольки. Жан наблюдает, как ловко это у нее получается.       — Кевин и Нил изрядно помогли с планировкой здания, — объясняет Уокер. — Предположили возможный код для главных ворот. Тачку одолжила у Эндрю. Правда, мыть ее пришлось несколько раз после всего этого.       — Но в Гнезде наверняка были люди. Ты не могла пройти незамеченной.       — Я хорошо знаю анатомию для того, чтобы поранить человека, но не убить.       На Рене тогда была кровь. Жан помнит ее пустой взгляд.       «Убийство есть убийство».       — Как?       — Что «как»? — Рене явно не понимает, что Жан хочет спросить, а у Жана не поворачивается язык озвучить это полноценно. Но ему нужно знать. После всего, что произошло, он обязан спросить и обязан знать, и Жан сглатывает тугой ком в горле. Он наблюдает за тем, как Рене чистит апельсин. Шкурка за шкуркой. Освежевание трупа.       — Как так вышло, что ты хорошо знаешь анатомию человека?       Самый простой вопрос.       Самый сложный ответ.       Самый сложный вопрос в его жизни.       Самый простой ответ в жизни Рене Уокер.       Ее руки замирают, но перед этим запястье немного дергается — Рене царапает свой палец. Жан видит, как капля крови скатывается в тарелку       — Это мерзкая история, — она пожимает плечами, качает головой. — Грустная и очень мерзкая история. Я думаю, тебе не понравится.       — Моя история не менее мерзкая.       — Хочешь ей поделиться?       — Только если ты поделишься своей.       На самом деле, он примерно догадывается, что Кевин ей рассказал. Все и обо всем — от этого страшно. Страшно, что Рене до сих пор не отвернулась, подсознательно Жан ждет, что она кинет его, он вернется в Эвермор и все начнется сначала. Но Рене все еще здесь. Она кладет тарелку с нарезанными фруктами на тумбочку. Задумчиво проводит пальцем по лезвию ножа. Он кухонный, самый обычный; Рене смотрит на свое искаженное отражение.       — В десять лет я попала в банду. Ну, знаешь, тяжелое детство, деревянные игрушки, родители, не занимавшиеся мной и в принципе не благоприятная обстановка. В десять лет меня впервые изнасиловали.       [Жан перестает дышать]       — Он называл это «ритуалом для вступления в группировку». Своеобразное посвящение. Для того, чтобы приносить пользу, ты должна была страдать. Самое ироничное, что он если бы был верхушкой — заместитель заместителя какого-то командира, я сейчас точно не вспомню, так что понятно, что он все это выдумал. В десять лет я впервые поняла, что такое ненависть и жажда мести. Ты не представляешь, что это было за чувство: одним таким «ритуалом» он ведь не ограничивался. Конечно, что взять с несчастной девочки, которая просто очутилась не в тех руках!       Я была злой. Нет, не так: я была озлобленной, это намного, намного хуже ненависти. Лучше бы я ненавидела, потому что ненависть концентрируется на одном факторе: «я ненавижу помидоры», «я ненавижу жару», «я ненавижу конкретного человека», а злоба — это всегда что-то обширное, и оно отравляет, оно отравляет тебя, въедается кислотой и заполняет черепную коробку. Злоба — это адреналин, на котором ты живешь. Любые действия — ради нее, любые решения — ради нее, да что там, ты начинаешь дышать ради злобы, и это, Жан, ужасно. Это невыносимо. Представь, что на спине у тебя металлический груз в несколько килограммов, и тебе не только тяжело, но и жарко, потому что он постоянно нагревается. Нагревается так сильно, что остаются ожоги. Кожа сходит до мяса, мясо — до костей. И от твоей спины не остается ничего.       Я была озлобленной, а этот выродок очень любил ножи. И я решила — я убью этого выблядка его же методами. Ну, то есть, ножами. Стану сильнее, стану взрослее, стану злее, в конце концов, убью за себя и за других девочек, над которыми он измывался. И я росла. И я училась. Училась на живых людях, Жан. По-другому превзойти его нельзя было.       Я убивала.       Снова и снова.       Это не исповедь, я давно уже приняла это, как и тот факт, что в рай мне путь заказан. Какими бы ни были причины — убийство человека не прощается всевышним. Я это знаю. А тогда мне было просто плевать — я была озлобленным существом, я хотела мести, я жаждала мести чего бы мне это не стоило.       И я его убила.       Ножами.       Его же ножами.       За убийство своего начальника внутри банды в качестве наказания предполагалась смерть, потому что это своего рода бунт, а бунт не любит любое начальство. Меня отволокли на ковер боссу. Босс, что удивительно, не убил меня. Видимо, ему понравились моя злоба и моя жажда мести. Спросил, сколько времени я училась управляться с оружием, спросил, в чем была причина. И повысил меня. Я стала чуть ли не правой рукой.       Вот уж удивительно! Мне было шестнадцать. Шестнадцатилетняя девочка рядом с главарем. Понятно, какие ходили слухи, но я должна отдать ему должное — нас ничего не связывало, кроме работы. А все остальное было не важно, и, вроде как, мой личный ад закончился — но я не чувствовала удовлетворения. Я все равно чувствовала себя глубоко несчастной. Кровь на моих руках не отмывалась, и на душе было так тоскливо, так противно — до невозможности. Я нашла успокоение в наркотиках. Ну, как успокоение… После трипа ты острее чувствуешь подавленность, все внутри тебя переворачивается так, будто тебя заживо препарируют, и поэтому хочется еще — чтобы притупить ментальную боль. Мне было больно, очень-очень, и я пыталась от нее избавиться различными методами. Однажды я накидалась так сильно, что попалась ментам. Глупо, да, ха-ха, но я была в невменозе. Вообще не соображала, что происходит, мой мозг настолько был атрофирован, что мне казалось, что в моей голове пустота. И я думала, что пустота — лучше боли.       Меня, конечно, судили, но я же несовершеннолетняя, поэтому в тюрьму меня не посадили. Так, в колонию. А потом появилась Стефани. Стефани Уокер, моя приемная мать. Нашла печальную неупокоенную душу, ха-ха. Не знаю, чем я ей приглянулась, но она оформила документы на меня, прекрасно зная всю подноготную, даже на повторный суд пришла, ну, по УДО. Решила меня удочерить. Я сначала сильно против была, мол, не нужна мне никакая помощь, отстаньте от меня. Но она не сдавалась. Показала мне что-то светлое, теплое и родное. Стала матерью, которой у меня никогда не было.       Показала мне веру. Ну, я так открыла для себя христианство. Потом я для себя открыла экси, и я узнала, что жизнь может быть совершенно другой. Так странно было: мне казалось, я совершенно безнадежный случай, такой, как я, дорога в никуда, и я сама — ничто и никто. Лучше бы сдохла поскорее, а теперь, вдруг, и умирать не захотелось.       Ножи забрал Эндрю, хотя я хранила их, как трофей. Сказал, что не нужны они мне больше. И правда — не нужны оказались. Когда он их забрал, он будто бы забрал с меня этот металлический груз. Спину больше не жгло и не пекло, и так легко на душе стало. Я стала видеть красоту в обычных вещах. Стала спокойнее. Очень старалась быть хорошей. Но не отменяет это ничего.       Какие бы благие вещи я не совершала — я бесконечно, просто невообразимо злой человек, Жан. И из-за своей злости я убивала людей.       Вот такая вот история.       Грустная и совершенно мерзкая.       Скажи честно: разочарован во мне? Я не обижусь. Все понимаю и принимаю. Просто, не знаю, мне почему-то важно знать твое мнение. Почему-то мне показалось, что ты мог бы меня понять. Я не жду жалости, мне это не нужно, но это совершенно другое чувство — найти человека, с которым ты близок душевно. Почему-то мне показалось, что…       …       Извини.       Рене замолкает — она вдруг опускает голову. Опускает нож на коленки, ее короткие волосы скрывают лицо, и Жан не может прочитать в глазах, что она чувствует — но это не нужно. Жан все равно ощущает. На всех уровнях.       Воздуха мало. Жану хочется взвыть, но еще сильнее — обнять, так же, как она обнимала его в машине, сломанного, поломанного, мечущегося, просто невообразимо дикого, больного, нервного, да и просто отвратительного. Жану хочется вернуть Рене ту теплоту, которую она подарила ему, и он тянется к ней, но застывает в приступе боли. Сцепляет зубы, но все равно не дотягивается.       Рене не ангел, не Бог, не что-то священное и не что-то потустороннее, но с Рене все равно хочется просто быть. И в радости, и в горе, и в таких приступах, с Рене хочется быть даже когда ее будут съедать мысли, даже когда ее будет триггерить, даже когда Рене будет такой же озлобленной и сломленной — Жану не хочется ее бросать. Жан ее не бросит. Рене ведь не бросила его.       — Я понимаю.       Скрипит кровать — Жан все пытается подобраться ближе, несмотря на боль, но это нужно, невообразимо нужно, он чувствует это кончиками пальцев, это как знание о том, как кататься на велосипеде — один раз попробовал и никогда больше не забудешь. Рене поднимает голову. В ее светлых глазах — проблеск надежды.       Рене улыбается ему, улыбается так, как улыбается человек, а не эфемерное существо из чужой религии; Рене улыбается е м у, и внутри у Жана что-то вспыхивает огнем, разгорается пожаром, клубится взрывом, и становится больно-больно, и при этом приятно — улыбка Рене лечит, кажется, любые раны. Как Господь Бог излечивал недуг, как Христос предсказал воскрешение Лазаря — Жану кажется, что вместе с ее улыбкой он воскресает тоже.       — Останешься со мной?       Жан хрипит, ему трудно говорить, но он очень-очень старается, потому что БОЖЕ РЕНЕ НЕ БРОСАЙ МЕНЯ. Не бросай меня, слышишь, я так нуждаюсь в тебе, ты мне так нужна, пожалуйста, господи, Рене, я готов поверить в бога, я готов богом сделать тебя, ты будешь моей религией, моим смыслом, моей иконой, я буду целовать тебе ноги и омывать их, как омывал Иисус ступни своим ученикам, я буду возносить тебя над всей грязью этого мира, ты станешь священней великих мощей, ты станешь моим единственным богом, ты-       Нет.       Рене не Бог.       Рене не спасительница — ну, может быть, немного — но точно не святая. Жан заставляет себя зажмуриться и вернуть остатки здравого рассудка и повторяет — Рене человек. Рене бесконечно дорогой ему человек, и Жану, боже, Жану не нужно преподносить ей свое сердце на алтарь — Рене это не нужно. Рене не убьет его. Рене не уничтожит его, Рене нужно понимание и принятие, как и самому Жану, потому что они двое — поломанные люди, на долю которых выпало слишком многое, и они должны держаться друг за друга, а не возносить, как святых. Жан очень хочет этого. Жан хочет понять, как жить без боли и постоянного страха, Жан хочет обрести личность, как Кевин, Жан хочет понять, как дружить, а еще Жан хочет слушать голос Рене и видеть ее улыбку, Жан хочет показать ей новый, заново отстроенный Нотр-Дам — свозить ее во Францию, в Париж, прогуляться с ней под весенним солнцем и держать за руку. Жан хочет обрести счастье — и подарить счастье Рене тоже.       Рене ведь…       — Конечно, Жан.       … будет рядом.       Да?       У Жана дрожат руки, тревога подступает к горлу и паническая атака сковывает в тиски от одной мысли, что она уйдет — но Рене не уходит. Рене не уходит, она все понимает и опирается коленом о кровать — скрипят пружины; Рене близко-близко, Жан чувствует ее дыхание и как бьется сердце, Жан утопает в ее светлых глазах, как будто тонет в море. В ее светлых глазах — целый космос; в нем Жан задыхается.       Рене осторожно ложится рядом — она все еще держит Моро за руку, осторожно поглаживает большим пальцем заклеенные пластырями и перебинтованные костяшки. Рене осторожно, будто спрашивая разрешения, кладет голову рядом, на подушку — Жану мало; Жану так мало человеческого тепла, но он не смеет просить о большем (он все еще думает что не имеет права, ха). Жан смотрит в потолок и не верит, что это происходит в реальной жизни; Рене перекладывает голову совсем-совсем рядом с его плечом, и он чувствует, как ее дыхание щекочет его шею.       Открытое окно, шаром вздувающиеся занавески. Цветы на тумбочке — как будто действительно тяжело больной. И Рене рядом. Рене рядом, с ним вместе, такая реальная, такая человечная, живая, со своими глупыми цветными волосами в ее-то двадцать четыре года, с непоколебимой верой в Господа. Рене осторожно обхватывает его рукой — и Жану становится невыносимо тепло, настолько, что хочется прижаться к ней ближе. Слиться с ней. Стать одним целым. Стать Рене Уокер и всегда-всегда быть рядом с ней.       Десятая заповедь Жана Моро: быть с Рене Уокер.

***

      Жан сидит на трибунах Лисьей Норы и смотрит за тем, как играет команда. Он подмечает все ошибки и нескладные движения, наблюдает, как они ругаются между собой и орут друг на друга. В Эверморе на всех орали только Мориямы.       Жан будто душевнобольной — смотрит так пристально, с открытым ртом, вот-вот, и слюна потянется к подбородку — зрелище жуткое, право слово. Он до сих пор не может поверить, что Вэймак принял его в команду.       Его пока не пускают на поле — не до конца восстановился — но это временно. Лисы уже — первые в рейтинге. Недавно он узнал, что подох Рико. Его застрелил собственный брат, ныне — глава клана. Вот ирония-то.       — Ты похож на умалишенного, — на трибуны поднимается Нил. — Прекращай. Зрелище жуткое.       — Как будто мысли прочитал, — отвечает Жан, пока Джостен садится рядом.       Кевин не свел татуировку — перекрыл ее другой, ферзем. У Нила тоже шрам вместо четверки — Жан рефлекторно тянется к своей скуле. Тройка начинает жечь, от нее хочется поскорее избавиться, но ему пока нельзя.       — В следующие выходные собираемся в Колумбию.       — Меня предупреждали, что это так себе затея.       — Ну, знаешь ли, через посвящение все проходят. Такой вот у нас ритуал.       Молчат немного. Этого достаточно, потому что и Нил, и Жан многое пережили в Эверморе. Для полноты картины не хватает только Кевина.       — Скоро форма твоя приедет. Вэймак просил передать.       — Ага.       — Номер, правда, останется за Миньярдом.       — Это последнее, что меня может вообще беспокоить.       — Понимаю.       Жан улыбается криво. На замену Эндрю на ворота выходит Рене: она находит взглядом Жана на трибунах и приветливо машет ему рукой. Перед приездом им не удалось встретится, и Жан думает поймать ее после тренировки.       Он улыбается ей в ответ.       Добро пожаловать в новую жизнь без боли и насилия, Жан. Это — твой новый дом.       Рене — твой Дом.