старые раны

      В середине недели, в полдень, когда я, до сих пор не сказавший тебе о концерте, скучающе сверял кассовые ведомости в офисе, пытаясь найти потерянные пятнадцать долларов из сейфа, погас свет. Я подумал, что это ты так подшутил надо мной, но нет: тебя рядом не было; более того, отключились и камеры, и компьютер; на секунду лампы моргнули и выключились обратно. По образовавшейся тишине пронеслось моё яркое «блядь». Я взглянул на систему охраны, на противопожарную систему: работало без перебоя. На щитке горели аварийные лампы. Я добавил: «Сука…»       Я поспешил к тебе останавливать твою панику; коридор освещала только половина ламп. На прилавке, в зоне гостей — так же темновато, но работала техника, витрина подсвечивалась и охлаждалась. Ты на кассе пробивал заказ гостю. Я увидел недоумение на твоём лице, когда ты встревоженно обернулся на меня. — Лёва, не отвлекайся от гостя, всё под контролем, — сказал я слишком наигранно, так, что ты мог бы догадаться: я не менее твоего взволнован. — Что происходит? — ты кивнул мне. — Авария, отключение электричества, — я перебирал пальцы и подбирал уверенные слова. — Мы сейчас на резервном. — То есть, когда оно кончится, мы пойдём домой? — вдруг радостно спросил меня ты и протянул чек гостю. — Нет, я сейчас позвоню технику, и мы всё починим, — тут же разозлился я, сдвинул брови, и голос мой потерял тревожные нотки. — Касса работает, кофемашина тоже, холодильники, витрина — работай, как обычно. — У нас есть техник? Я с ним не знаком, — заметил ты. — Он не совсем наш, он работает на несколько небольших компаний, ездит по вызову.       Свет в зале моргнул. Я снова выругался, ты — отпустил шутку, что мы сейчас закроемся и пойдём домой. Ты вообще стал часто ныть о том, что хочешь домой, спрашивал меня (я думал, несерьёзно), точно ли ты мне нужен на пересменку, не можешь ли ты уйти раньше. Ты даже реже оставался со мной, пока я после смены считал кассы, заказы, скорость обслуживания. Раньше тебе это было интересно, а теперь ты почти не вызывался посчитать купюры. Ты и тот Лёва, который ни за что не упускал возможности побыть со мной лишние полчаса-час, — действительно один человек?       Я ушёл, ничего тебе не ответив, не считая нужным рассказывать тебе о звонках технику. Он пообещал приехать, но не слишком скоро — мне это не понравилось, отчего я заставил его рассказать, как я могу самостоятельно выявить проблему и исправить. Он сказал, что я дурак, однако помог. Я провозился с щитком, держа у уха телефонную трубку, пока не добился стабильного света, уже закрыл неприятно скрипящую дверцу, когда услышал твой крик: — Шура, здесь опять моргнуло!       Я вновь выругался. У меня не оставалось вариантов, как бросить попытки и ждать приезда техника. Нужно было как-то сказать об этом тебе, а я уже наперёд предсказывал твою реакцию. Я начал кусать губы, долго не шёл к тебе, перебирая в голове фразы, и ни одна не казалась мне подходящей. — Я не знаю, сколько нам ещё так работать, — объявил тебе я, вернувшись на прилавок. — Пока Эд не приедет.       Ты с воодушевлением отвлёкся от мытья питчера. — То есть сейчас у нас закончится питание и мы наконец пойдём домой! — Лёва! — не выдержал я и повысил голос, чем вызвал перемену в твоём лице. — Мне это надоело. Ужасно надоело. Хочешь домой? Пиздуй. Прямо сейчас. Если тебе меня не жаль. Я-то без тебя справлюсь, не переживай. Я починю электричество, потом сам встану на кассу, обслужу гостей, выпеку новые булки, снова обслужу гостей, а потом передам смену Владу и пойду составлять сервисный акт, оформлять простой, заполнять отчёты, которые не заполнил во время смены, из-за чего задержусь до вечера. Я справлюсь, а ты можешь идти домой, если так сильно хочешь, правда, у тебя будет на три часа меньше выработки, но ведь ничего страшного? Ты раньше придёшь домой, успеешь заняться своими важными делами, из-за которых ты просыпаешь, пьёшь посреди недели. Успеешь на встречу с друзьями, на репетицию, куда ты там ходишь после работы. А я вечером приду домой, в два раза больше заёбанный, приготовлю пожрать сначала тебе, потому что мясо дольше готовится, потом сделаю себе какой-нибудь салат на один раз, а ты придёшь в полночь, ничего не съешь, из-за чего ужин испортится, потом едва встанешь в пять утра и так до бесконечности, пока я тебя не уволю. Нравится такой расклад? Тогда пиздуй.       Ты не произнёс ни слова во время моего монолога; после него тихо прошептал моё имя, хотел ещё что-то добавить, но я ушёл от тебя дальше разбираться с электричеством. Я чувствовал такой прилив злости, что питание можно было подключать ко мне и энергии хватило бы на неделю. Я знал, что моя речь звучала неправильно со всех сторон: со стороны меня как твоего начальника, меня как твоего парня, меня как взрослого, с которым ты живёшь. Но ты вывел меня за эту неделю, и тебе повезло, что ничего из стоящих на прилавке предметов не полетело на пол в порыве моей злости.       Я должен признаться: вывел меня не только ты, но и количество проблем, навалившихся так сразу. Кофейные поставки, фестиваль этот поэтический, ты, пьяный и отстранённый, свет поломанный… И я не знал, что волнует меня больше: пиздец с пекарней или пиздец с нашими с тобой отношениями. Как мы умудрились так быстро их испортить? Ведь ещё в мой день рождения всё было хорошо… Я вздохнул. Я, приучивший тебя разделять дом и работу, личные и трудовые отношения, позволил себе выпалить подобный монолог. Кто вообще позволил мне быть директором?       К сожалению, ты был прав. Мы не могли полагаться на резервное питание бесконечно, а я не мог допустить полного отключения электричества, выключения холодильников. Это ставило под угрозу не только безопасность пищи, но и всё наше производство, а оттуда — и бюджет. Лучшим вариантом здесь было закрытие пекарни на время. Я был вынужден пойти на столь серьезный шаг, но тяжелее всего было не решиться на него, а признаться в этом тебе. Придумывая слова получше, я откинул варианты, в которых извиняюсь и признаю тебя правым, поэтому, подойдя, произнёс лишь сухое: — Лёва, пробивай себе еду, если ещё не брал, и я выключаю кассу.       Ты направил на меня не понимающий взгляд. — Потом упакуй торты с витрины в коробки, переставь таймеры и отнеси в холодильник.       Ты ещё больше меня не понимал, но я был почти уверен, что это лишь твоя игра. Ты наверняка был рад, но не хотел выводить меня после моего срыва. — Потом поедешь домой. — Мы правда закрываемся? — начал спрашивать ты, подготавливая коробки для десертов. — Да. Иначе холодильникам не хватит энергии до приезда техника, когда бы он там ни приехал. Касса, печь, витрины, кофемашина — они потребляют слишком много.       Я говорил это равнодушно. Мне хотелось просто закрыть пекарню поскорее и не встречаться с тобой глазами, чтобы ты поскорее съебался по своим охуитетельно важным делам. — Я могу помочь тебе чем-то? — неловко спросил ты, когда я вернулся, закрывший дверь. — Я уже дал тебе задания, — продолжал я в сухом тоне. — Нет, я имел ввиду, ещё чем-то помочь, кассу посчитать, отчёты подвести, не знаю…       Я удивился: неужели твоя совесть проснулась? После того как я на тебя накричал, используя мат через слово? Ты неинтересный. — Ты же хотел домой? — Я передумал, — твой голос звучал робко, как в первый день, когда мы с тобой познакомились. — А я — нет. Доделывай и уходи, — я произнёс это быстро, отворачиваясь.       Ты подошёл ко мне и положил руку на плечо, слегка погладил большим пальцем. Я никак не отреагировал, продолжая мыть кофемашину. Тогда ты приобнял меня за плечи, стал притягивать к себе и целовать в щёку, в висок, в шею, пока я не отпихнул тебя. — Лёв, не отвлекай, пожалуйста. У меня ещё много работы. — Поэтому я и предлагаю тебе свою помощь, — ты говорил тихо. Я вспоминал детство, когда разговаривал с краснеющей от гнева матери. Мне было так же страшно, как тебе. — Мне будет достаточно помощи, которую я попросил. Спасибо. — Ты можешь не разговаривать со мной так, словно ненавидишь меня? — А ты сначала не веди себя так, словно мы не встречаемся уже полгода.       Мне нелегко было произносить эти слова, и я не смотрел никуда, кроме кофемашины, чтобы не расколоться. Потому что если бы я увидел твой невинный взгляд, я бы, как всегда, сдался, обнял тебя посильнее и поцеловал бы так крепко, чтобы… Но нет, я держался, как когда-то держался и не брал тебя. Ты продолжал заставлять меня делать что-то мне не свойственное, и это не переставало меня пугать. И с каких пор меня вообще волнует, как ведёт себя парень, с которым я сплю? Раньше я спал с теми, у кого на неделе было больше мужчин, чем дней, а сейчас… Может быть, дело в том, что с тобой я не только сплю. — Прости, Шур, но я не понимаю, о чём ты. — Ну конечно.       Я не желал ничего объяснять. Больше мы не поднимали эту тему, подготавливая пекарню к закрытию; ты только неловко спрашивал, куда класть помытые подносы с витрины, и задавал прочие рабочие вопросы, свойственные не обученному на кухню человеку. А потом я вспомнил, что ты какое-то время работал под закрытие и должен был знать эти детали. Неужели это ты так пытался со мной поговорить?       Я погасил оставшийся свет и со вздохом оглядел пекарню. За окнами — разгар выходного дня, толпы туристов, а мы вынуждены повесить на дверь бумажку «Закрыто по техническим причинам» и молиться, чтобы техник приехал как можно скорее. — Не хочешь забить на всё и пойти гулять? Тебе развеяться нужно, поплавать. Пойдём, — не отставал от меня ты, подошедший непозволительно близко и положивший руки мне на плечи. — Лёва, я тебе всё сказал. Я не оставлю пекарню в таком состоянии без присмотра, я никуда не уйду, — я едва заметно попятился назад. Хотелось добавить: «С тобой — тем более». — Ну, Шура, — ты схватил меня за плечи и попытался поцеловать. — Хочешь, я помогу тебе расслабиться?       Я тут же поспешил выпутаться из твоей хватки, срываясь на крик: — Нет! Не подходи ко мне вообще!       Мне не хотелось, но я случайно взглянул на тебя и увидел этот испуганный и разочарованный взгляд. Наверное, он заставил меня успокоиться, вздохнуть и продолжить говорить обычным, равнодушным тоном. — Сейчас же уходи домой. Или к друзьям своим, куда ты так спешил.       Я на секунду задумался: в какой момент мои друзья стали твоими? — Шура… — Живо!       Я следил за тем, как ты отдалялся от пекарни и делал это быстро, словно боялся передумать. Когда тебя уже нельзя было разглядеть в окне, я отвернулся и вновь вздохнул. То, что я чувствовал, когда ты опаздывал, было не одиночество, нет. И когда ты домой не приходил, те мои чувства — просто ничто перед этой тоской, которая накрыла меня, стоявшего посреди пустой закрытой пекарни в совершенном одиночестве и растерянности. А если с тобой вместе я замечал, что час проходит как два, то с твоим уходом время перестало тянуться совсем. Отчёты, занимавшие у меня обычно не меньше часа, я закрыл за полчаса. Я успел даже поиграть в пасьянс на офисном компьютере, а техник Эдвард так и не приехал. Я дождался его к пересменке, когда в здание пекарни вошли удивлённые Вика и Влад. Мне пришлось объяснять им, почему ничего не работает и почему нет тебя, обещать, что всё починится в считанные минуты и им не придётся сидеть просто так в этом тёмном зале. Мне самому хотелось в это верить; а пока я пил воду со льдом, наблюдая за мастером, и запоминал его действия с надеждой, что эти знания мне не пригодятся. В голову навязчиво лезли противоположные мысли. Мои обещания друзьям воплотились: Эдвард управился с ремонтом за десяток с лишним минут, оставил мне инструкцию и пожелал больше никогда не попадать в такую ситуацию, словно я сам её образовал. Я предложил ему кофе — и первым, что мы запускали, была кофемашина. Влад варил ему латте, пока я подключал кассу, а Вика выкладывала торты на витрину. Впереди — запуск системы, Влад уже начал выпекать булки, а мне ещё нужно было передать смену и оформить простой… Всё, о чём я думал, был ты. Как мне идти теперь домой? Что я тебе скажу, как буду с тобой обращаться? Дома ли ты вообще или опять ушёл? Если ушёл, то насколько и вернёшься ли? Хотелось бы, чтобы вернулся… несмотря на то, как сильно я не хочу тебя видеть.       Странно: наивным постоянно я называю тебя, а сам верю в дурацкое чудо, что ты после моих криков найдёшься дома и с тобой можно будет поговорить, словно ничего и не было, может, даже поцеловать. Но тебя не было, как не было уже несколько вечеров, когда ты уходил на репетиции, кажется, какие-то записи, простые пьянки. Что ж, ясно: ты предпочитаешь группу мне. Так логично и очевидно, что я чувствовал себя дураком, не понявшим тогда: вот почему ты отпрашивался, добивался разрешения играть в Кайроне, ведь ты знал, что не сможешь отдаваться одновременно двум страстям. И ты словно знал, что я начну ревновать тебя к группе. Самая противная моя мысль, но я признавался себе: я действительно ревную. К Майклу, к Дино, к Клиффу — когда-то в прошлом моим друзьям, теперь уже твоим коллегам и, наверное, лучшим друзьям.       В памяти всплыл литературный фестиваль, о котором ты до сих пор не знаешь. Я и сам не начал к нему готовиться, не решил, что буду петь, ни разу не взял гитару в руки, как будто не верил, что мы туда пойдём, не чувствовал надобности в подготовке, в том, чтобы тебе о нём рассказать… А сейчас мне показалось, что открыть сборник стихов на любимой странице, взять гитару и прочитать его под музыку — единственно верное спасение меня от всеобщего недоразумения, в которое превратилась моя жизнь. Я подошёл к книжной полке: Блок, Мандельштам, Бродский, присланные из России мне журналы, где публиковался Рыжий; полулегальные издания Ахмадулиной, Шаламова, Гинзбурга, Пастернака — что мне удалось вывезти, что удалось вывезти диссидентам и, напечатанное заграницей, попало в наши Мельбурнские русские магазины. Да, есть и Ахматова, и стоило бы мне прочесть её… Но не очень хотелось. Я взял книгу её стихов, и что-то мне не понравилось: она была чуть толще, чем обычно, словно страницы замялись или лежит что-то, но я не помню, чтобы клал туда наличку на сохранение. Я открыл сборник и замер, не зная, злиться или просто сдаться; книга стала весить в два раза больше, пока я держал её, а может, это я ослаб. В ней лежал пакетик с травой, тот самый, с моей вечеринки, который ты должен был выкинуть. Или это новый, а, Лёва? Ты мне не просто соврал, ты меня обхитрил и позволил себе хранить наркотики в моей квартире, в моих книгах. Я всегда знал, что у тебя нет совести, но надеялся, что ты сохранил хоть какое-то уважение ко мне и, главное, к себе. К сожалению, то, что я держал в руках, доказывало обратное. И я вновь не знал, что с тобой делать. В первую секунду мозг захотел увидеть тебя и тут же врезать в твоё красивое лицо; потом я вспомнил, что говорил тебе, как не приемлю никакое насилие. Не буду же я тебя обманывать, как это сделал со мной ты? А кричать… Я уже на тебя накричал сегодня. И вот не хотел же больше грубить, стал за последние месяцы для тебя мягким, хотя обещал, что не прогнусь под твою детскость… И что получил взамен? Стал для тебя ненужной прислугой, готовящей еду и выплачивающей деньги, хотя ни мои блюда, ни моя пекарня, ни я сам уже не были так интересны для тебя. Вот что было тебе интересно: мои друзья-музыканты, концерты в клубах и травка. То, от чего я открестился, решив начать новую жизнь. Я ощущал огромную пропасть между нами.       Мне стало гадко; я начал чувствовать неприятное жжение по всему телу, от которого было некуда деться. Этот пакетик лежал у меня в руке, а я крепко сжимал его от злости, отставив книгу. Нет, Лёва, ты его не получишь; зато получишь меня из прошлого, на которого так сильно начинаешь походить.       В поисках бумаги, из которой можно сделать самокрутку, я хотел использовать твою тетрадь со стихами, вырвать какую-нибудь твою песню про меня — символично, не так ли? А ты бы и не заметил… Но я передумал и взял какой-то прошлогодний отчёт, включил серию Симпсонов и стал закручивать. Тело продрогло от забытых ощущений, когда я поджёг сигарету и затянулся. Дым внутри меня нейтрализовал то жжение, на которое я жаловался, и заменил его наступившим расслаблением.       Через полчаса я уже не слышал, что говорят из колонок и тем более не обращал внимания на происходящее на экране; я продолжал думать, размышлять, советоваться с самим собой. Я, кажется, никогда не перестаю этого делать. Профессия такая.       Я вновь вспомнил про фестиваль; меня заставили это сделать строки, врезавшиеся в мой мозг: «Как умеет любить хулиган, как умеет он быть покорным…» Насколько Есенин допустим на вечере Ахматовой? Настолько, насколько допустимо моё поведение сейчас; но ведь это происходит? Значит, я и Есенина могу спеть. Кто мне запретит? Может, придётся, как и тебе, соврать, сказать, что буду читать какое-нибудь «Мужество», а выйду…       Я решил, что пришло время перезвонить Алине и подтвердить, что я точно пойду на фестиваль. Что мы пойдём. Мне всё равно, что ты не знаешь, Лёв, что ты не помнишь стихов наизусть, — когда перестанешь меня раздражать, я тебе расскажу и ты у меня, как в школе, выучишь стихотворение назубок за день до сдачи. И я приструню тебя, как делал это в первые дни, — ты ведь этого хочешь, так ужасно ведя себя?       Я выключил звук на телевизоре и отправился искать телефон — это оказалось не так просто, и я забыл, как трудно бывает соображать под травкой. Я в какой-то момент заметил, что всё ещё слышу озвучку Симпсонов, а на телефоне почему-то нет экранчика — тогда я и понял, что перепутал его с пультом, попытался выключить им звук, а с пульта собирался звонить. Какой же я нелепый — хорошо, что ты меня не видишь, Лёва. А мне нужно было ещё в книжке с номерами найти Алину и понять, она «Ф» или «Г». А может, «Б» — от «Библиотека»? Не может: у «Алины Б.» номер не австралийский…       Докурив, я всё же нашел, куда нужно звонить. Она взяла не сразу; первое, что сказала после моего «Hello?» — «Да, Шур, всё в порядке?». Неужели слышно? Или просто я редко ей звоню… примерно никогда. — Да, Алин, это Шура, я по поводу вечера Ахматовой звоню, я же обещал, что позвоню, — я слышал, что у меня получается говорить какой-то бред, но ничего не мог поделать: казалось, что я говорю вполне связные предложения. — Да, я поняла. Вы будете участвовать? — Да, будем. Только если я смогу… Если мне разрешат… Короче, я хочу читать что-то кроме Ахматовой и её круга. Хочу читать то, что выберу сам, без ограничений. — Шур, пожалуйста. Это темати… — Ладно, с одним ограничением. Я прочитаю те стихи серебряного века, которые посчитаю нужным. Вернее, я спою их. Или их, или не приду вообще.       Она помолчала, а мне показалось, что я звучу охуенно круто и убедительно. — Пожалуйста, только не Кручёных. — Я его читал в прошлом году. — Да, и председателю не понравилось. — А мне понравилось, — я усмехнулся. — Ладно, не буду. — Хорошо, Шур. Главное приходи. — Я знал, что мы сможем договориться, Алинка, — я зачем-то произнёс эту фразу на английском. — Точно всё в порядке? Ты как-то странно звучишь, — я не мог понять: она говорит с жалостью или с тревогой. — Не переживай, я просто бухой, — мне уже было весело, и я хохотал, накручивая волосы на палец. — Что-то случилось? — Нет, ничего, просто мне сегодня пришлось закрыть пекарню, — вдруг стало скучно продолжать этот разговор, а ещё я мог наговорить лишнего. — На несколько часов. Я перенервничал и теперь отдыхаю. — Не хочешь развеяться, сходить куда нибудь? — Нет, спасибо, Алин.       Мы ещё немного поговорили, попрощались; звонок завершился, но я не откладывал трубку. Через минуту я в неё сказал: — Алло, Вика, это Шура. — Если ты звонишь, чтобы узнать, всё ли у нас хорошо, то не переживай, мы работаем, как обычно, — она говорила быстро. Кажется, я её отвлекал. Я был рад: дозвонился до пекарни, куда хотел, а ведь мог ошибиться в номере. — И у нас вырос средний чек. Идём на сорок заказов. — Вик, передай Владу, чтобы он после смены не торопился, — я почти перебил её. — Я забираю его в бар. — Влада? А почему не меня? — Тебе на учёбу завтра.       Она помолчала. Как я ловко на ходу придумываю аргументы! — Ладно. Передам. — Спасибо, Вика. — Это всё?       Я не дослушал её, сбросил вызов и лёг на диван. Этот звонок телеграфного характера меня окончательно вымотал. Мне тяжело было встать, тяжело сдвинуться с места, словно диван приковал меня к себе, отрубил мне ноги, руки и голову и застывшая кровь приклеила меня к нему, а я в таком виде обещал приехать к пекарне и забрать Влада. Я даже не совсем помнил, зачем он был мне нужен и что я хотел ему сказать. Владик… Мне так нравилось называть его рыбкой и всеми производными этого слова. Он же Окунь! А дядя мой — Карась. Моё окружение — это аквариум! Однажды я попал в окружение Аквариума… Гребенщиков тогда лежал у меня на коленях… Это был Израиль… Где-то даже осталась фотография… Надо было тогда согласиться, наверное. Я бы утонул тогда в этом Аквариуме. И всё-таки смешно… Рыбы…       Я вспомнил, о чём хотел поговорить с Владом, когда мы с ним уже сидели за барной стойкой, а время доходило до половины одиннадцатого. Я был выспавшимся и уже отходил от травки, поэтому решил, что могу смешать её с алкоголем. Именно из-за него, наверное, я в какой-то момент начал, со стуком опустив стакан на столешницу: — Слушай, Влад, ты же танцор! Представь, мы бы могли сбацать группу — охуенно бы было! Как Аукцыон — тут же в Австралии никто такое не делает! Я на гитаре, Лёва поёт, Вика на клавишах, Вадик за барабанами, а ты, как Веселкин, танцуешь. Да… — Шура, — он за плечо развернул меня к себе. — От кого это я слышу? Ты — и говоришь о том, чтобы создать группу?       Я вздохнул. От энтузиазма у меня не осталось ни следа. Влад вернул меня на землю. — Да понимаешь, Владик, это всё… Я поэтому тебя и позвал, потому что устал, — я провёл ладонью по лицу. — Мне нужно поговорить об этом. — Это из-за Лёвы? — догадался Влад. — Да, — я тут же признался. — Он же всё мечтает о группе. Я как ни отказываюсь, как ни показываю, что мне не интересно, он продолжает. И вот недавно… Помнишь ребят из Айкона? Майкл, Дино… Он с ними подружился, они его в группу позвали. Теперь я его вообще не вижу, только на работе, когда он только и думает, как бы пораньше уйти на репетицию или на пьянку. Я, соответственно, злюсь на него. И до того у нас дошло… Я, в общем, начал на него покрикивать периодически, а он — я не помню, когда он дома ночевал. Либо вообще его нет и он тухлый на работу приходит, либо заваливается ночью и спит три часа. Я, кажется, просто перестал быть ему интересным. В целом, я так и думал. — Музыка ему всё-таки интереснее, — снова догадался Влад. — Да. Он мне на это намекал с самого начала. И отзыв тогда оставил, когда ещё не познакомился, хвалил не меня, а музыку и так далее… И меня это расстраивает до ужаса. Был бы кто другой на его месте, я бы, как только всё началось, бросил. А Лёву не могу. Он один… Хотя уже не один, но всё равно. Если я выгоню его на улицу и с работы, он же загнётся, опять поселится к каким-нибудь арабам или индусам и… — Шур, тебя куда-то далеко унесло, — он потрепал меня за плечо, непонятливо глядя. — Какой отзыв? Зачем выгонять? — Потому что я не очень люблю терпеть такое отношение к себе. Обычно вообще не терплю. А сейчас терпится… Но с ужасной какой-то болью. Да… Он домой наркотики принёс, которые ему на вечеринке Миша подогнал. Представляешь. Я его дома грею, кормлю, работу даю, а он позволяет дома — в моих же вещах — прятать травку… И после той вечеринки всё и началось. Прошли какие-то три с лишним недели, за которые он так изменился.       Возникла неприятная пауза, навевающая неизбежное. — Тут либо его возвращать, либо самому меняться.       Я тут же отрезал: — Я не буду меняться, я не хочу. Да и что тут можно сделать?       Влад помолчал, глядя на меня, а потом ответил: — Ну ты можешь, не знаю, записать с ним вместе песню. — Какую нахрен песню… Нет, я не хочу, — я стал нервно крутить в бокале кубики льда. — Это будет выглядеть так, как будто я пытаюсь завоевать его интерес обратно, как жена после измены и на грани развода. — Тебе и нужно попытаться это сделать, Шур, — убеждал меня Влад. — Зачем? Мне нужно врать, что я тоже хочу выступать? Я ж не хочу. Ни врать, ни выступать. Я и так еле согласился на этот литературный фестиваль. — Какой фестиваль? — Литературный, — повторил я. — В Русском доме. В честь Ахматовой, нас с Лёвой пригласила Алинка, сказала: нужно петь. — Шура, ты вот вроде самый умный из всех моих знакомых, но сейчас кажешься таким глупым, — заметил Влад. Я сдвинул брови. — Это ведь то, о чём я говорю. — Мне казалось, это другое, — настаивал я. — Нет. Это для вас идеальное решение: тебе нравится литература, а ему — музыка. Вы это совмещаете и получаете песни на стихи Ахматовой — и обоим интересно, и никто не в обиде. — Я в обиде, — произнёс я и закинул в рот кубик льда. — Я не люблю Ахматову и не буду её петь там. Я договорился на других авторов. — Неважно. А Лёва что будет петь? — Вот тут есть заковырка. Я ему не сказал ещё.       Влад разочарованно вздохнул. — Я объясню. Я уже говорил, что мы с ним в последнее время далеки друг от друга, а если мы вместе, он начинает меня раздражать и разговаривать с ним о чём-то невозможно. — Мне всегда казалось, что для тебя, Шур, нет ничего невозможного.       Я ответил ему после небольшой паузы, которая была необходима мне самому. — Мне тоже так казалось, Влад. А потом в мою жизнь пришёл он. — Да ладно тебе, Шур. — Нет, ты не понимаешь. Он ненароком заставляет меня нарушать свои принципы. Я решил начать новую жизнь в прошлом году, а он пришёл и стал бередить мои раны, и вот я уже живу с ним, пью каждые выходные и даже посреди недели, выступаю на концертах и курю травку. Вот в баре ночью сижу. Осталось только подхватить первого встречного парня. — Ну ты же этого не сделаешь? — недоверчиво спросил он. — Нет, — тут же отрезал я. — Мои моральные принципы ещё держат меня. Блядь, спасибо тебе, Влад, что выслушал меня, потому что это такой бред, — произнёс я, допивая свой неизвестно какой шот. — Ты давай не падай духом. Всё можно исправить. — Не падай бухим? — не расслышал я. — Это тоже, — он похлопал меня по спине.       Вскоре Влад посадил меня на такси, где я успел поспать и был разбужен ворчащим водителем. Под его недовольный английский я выполз из машины, пробурчал, в свою очередь, что-то на русском и поспешил подняться в квартиру. Я не ожидал встретить тебя в дверях. Ты буквально поймал меня, хоть я и не падал; ты подхватил меня за талию и стал крепко обнимать, так, словно не видел месяц. Я отодвинул тебя за плечо; тогда ты стал целовать мои щёки, очень часто и невесомо. Мне стало казаться, что это либо мне снится, либо меня глючит после смешения травки и вискаря. Я поцеловал твои губы: нет, вполне реальные, не глючит, вроде даже не сплю. Мы перестали целоваться, и я, увидев, что ты набрал воздуха побольше, чтобы что-то сказать, произнёс вперёд, глядя тебе в глаза: — Пятого марта мы вдвоём выступаем в Русском доме.