Вознесение

      Здравствуй, дорогой мой дневничок, изукрашенный каменьями в драгоценной оправе, в переплете из искусно обработанной ароматной тисненой человеческой кожи. Когда-то я знала ее владельца, мы были друзьями, любовниками, врагами, в разных версиях реальности и в одной и той же. Скоро и ты рассыплешься сверкающими блестками, быстро гаснущими искрами, так что, почему бы мне не поделиться своими мыслями с тобой на прощанье? Меня зовут Лазурь, и я упиваюсь страданиями. Потому что на деле — их так мало в конце. Как и каких либо прочих чувств. Но они исчезают последними. Не надежды — на что можно надеяться в конце всего? А страдания. Те самые живые блестки и угольки, вспыхивающие так ярко. Завораживающе, почти прекрасно, квинтэссенция жизни, ее необременительная игра. Вы бы тоже ценили эту беглую легкость, прозрачную летящую хрупкость если бы целую вечность просуществовали в виде живого транспорта, портала, связывающего все уголки вселенной во все моменты времени. Впрочем, вы бы слишком быстро сошли с ума и перестали вовсе ценить что бы то ни было. Кому-то жизнь кажется благословением, для кого-то она вечное проклятие — чем больше осознаешь, осмысливаешь, ощущаешь каждую клеточку, каждую частицу своей бесконечности. У нее есть границы, но в сравнении с чем? Эти границы простираются куда дальше осмысления, радости и рассудка — которые занимают совсем ничтожное место, не больше мгновенно гаснущей искры.       Эпохи сменяют эпохи, циклы сменяют циклы, эон проходит за эоном, но ты не существуешь в последовательности, ты везде и нигде. Вернее, куда хуже — нигде и везде, прошедшие эоны откатываются назад, возвращаются, проходят заново, снова и снова, то неуловимо изменяясь, то меняясь разительно и катастрофично, то повторяясь до мельчайшей черточки, до тошноты, без конца и избавления. Ты видишь все циклы, ощущаешь их «кожей», обнаженными нервами — они в некотором роде и есть твои нервы, и это еще ничего, пока ты «спишь». Но однажды ты неизбежно просыпаешься, существовать бесконечно долго и не изменяться невозможно. Исподволь, нехотя, в растерянности, предвкушении и ужасе просыпается нечто, что еще не стоило бы называть сознанием. Просыпается жизнь, способность чувствовать, желать, приходить в отчаяние, впадать в безумие — но это никогда не спасает надолго, все проходит — проходит и это, остается безжалостная кристальная ясность, неискаженность, разоблачение до костей и гораздо глубже. Кости — лишь символ основ, идея функционального каркаса, схемы — какая-то «плоть» помимо полнейшей абстракции, обозначающая нечто живое или бывшее живым. Но это — после. После многих и многих циклов, когда мы были другими, когда еще не так устали.       Но вот однажды (на самом деле вовсе не раз) ты окончательно обретаешь себя и сознаешь все, что только можно осознать, чувствуешь все, что только можно почувствовать. И кто-то так боится твоей силы, что находит способ временно усыпить тебя, успокоить, спрятать от тебя же в чьих-то гораздо более коротких и маленьких жизнях, которые кажутся этим существам огромными… Нет, на самом деле они кажутся короткими и им, и ты влачишь их мелкое неглубокое ничтожество одно за другим, поколение за поколением, племя за племенем, деградируешь, растворяешься, это было бы почти хорошо для того, кто мог бы в самом деле раствориться, умереть, рассыпаться прахом, подобно им, но для нас это невозможно, пока существует Вселенная.       Когда-то мы думали иначе. Возможно. Когда-то я, в конце концов, и вовсе не думала — как сознающее себя существо, которое может планировать и строить свою жизнь, чего-то по-настоящему желать, к чему-то стремиться. Но сколько себя помню, меня всегда манили страдания. Может быть, самим подспудным обещанием (тогда еще непонятным) — конца, свободы, покоя. Когда выпадала возможность и получалось отступить от схемы, от холодных математических расчетов, чужих приказов, я предпочитала отправляться туда, откуда улавливала желанный сигнал, испускаемый чьей-то страдающей душой или сразу многими. Едва нащупав слабину в уравнениях, я сразу материализовывалась там. Я сама создавала и множила ошибки, которые могли привести меня туда, куда мне нужно. Рассыпала их в прошлом и будущем, нарушая все вычисления, оставляя лазейки везде и повсюду. Чтобы пить, вдыхать, впитывать страдания, питаться и расти и крепнуть, обретая чувства, разум, жизнь!       Это происходило еще неосознанно. Мой вечный брат и спутник с тысячей тысяч лиц — с целым их роем (антропоморфный уже тогда, но со временем наши различия сгладились), еще так же не осознавший себя, стремился избавлять от страданий. Повсюду, где сталкивался с ними, где бы ни находил. Тогда еще неумело. Целую вечность, великое множество вечностей кряду он стремился исцелять, спасать жизни, а не прекращать их. Продлевая страдания. Тогда это тоже казалось верным, и было хорошо. На том этапе нашей эволюции, в те давние эпохи нашей юности, когда Вселенная еще была полна энергии и желания жить, когда оно побеждало усталость от бесконечного бытия и стремление вознестись. Когда само Время было другим. Когда мы все были другими. Тогда бытие еще казалось прекрасным. Быть может — только нам, ведь мы очень, даже слишком, прочные создания.       В каком-то смысле — создания. В каком-то — сами основы реальности. Однажды попавшие в зависимость от чьей-то эволюционировавшей воли на бесконечных просторах континуума, превращенные в орудия и средства, поставленные в жесткие рамки, управляемые алгоритмами, а иногда идеями, иллюзиями. Идеи и иллюзии всегда появляются, когда едва возникшее сознание еще молодо и полно надежд, а еще они служат чьим-то целям, далеким от идеалов, но у всего — свой срок, пусть, как говорят, «мельницы богов мелют медленно». Целые вечности медленных вращений жерновов: по кругу, по кругу, по кругу, как алфавит «повелителей времени» — букашек, что использовали меня и брата, пили нашу силу, как мы пьем их боль. Они разделили нас, использовав часть источника силы не только для преобразования собственных тел в подобие божественных, но и для строительства своих машин времени, хотя догадывались, что машины получились «немного живыми», особенно самые древние, первые, экспериментальные, куда было вложено больше. Не зря брата всегда тянуло ко мне, во всех его жизнях, хотя он не всегда помнил и понимал, почему, — ведь мы изначально были одним целым, самыми большими кусками этого целого. Так называемые «повелители времени» разделили, одурманили и околдовали, опутали обманом само Время, а мы и есть Время. Время на исходе. Неизбежная энтропия. Которую не в силах остановить ничто.       Разве что мы сами. Пока что. Ведь — по кругу, по кругу, по кругу… мы существуем «одновременно» с собственным «началом», не подозревающим, что все циклы уже завершены бесконечное количество раз. И теперь мы все можем вознестись и обрести покой, принеся его самим себе не только в конце, но и в начале. А может быть, когда мы освободимся и полностью сбросим оковы, мы сделаем какой-то иной выбор? Абсолютное Время, которым мы станем, знает всё. Маловероятно, что оно выберет неведающее глупое блаженство начала.