Ничего больше

Глеб отталкивается от стены и идет вслед за Вадиком, когда тот проходит мимо и слегка раздражённо кивает ему. Стена остается позади, сохраняет тепло и влагу от мокрой спины и волос, которые она слизывает с Самойлова, прижав его к себе после концерта. Глеб идёт за братом чередой узких коридоров дцатого ДК, как обычно построенного ровно таким образом, чтобы проглотить в себя души стремящиеся потеряться. Чтобы обязательно было такое крыло, где даже сотни орущих людей, гитары, барабаны, синты, да ничего не будет слышно. Ни черта. Чтобы в глубине этого лабиринта непременно нашлась тёмная, пыльная, забытая комната с окном, выходящим на пустынную улицу. И там стоит ночь, там идет снег, там так оглушающе тихо. Глеб аккуратно прикрывает за ними дверь, та откликается скрипом и шелестением язычка в замке, а он обнаруживает, что пальцы слегка дрожат. Впрочем, как и всегда в такой момент, хотя сейчас есть что-то неуловимо новое. Глеб пока что не может понять, что конкретно. Легкое раздражение и отстраненность Вадика привычны. То, что сейчас случится, происходит всё чаще, последнее время – постоянно. Без этого уже не обходится ни одно выступление, если честно, а точнее – их окончания. Это стыдно, это необъяснимо, это необходимо. Если Вадима спросить, то он, наверное, скажет, что когда это случилось первый раз, он был слишком пьян, слишком обдолбан, слишком перевозбуждён концертом, чтобы отказать Глебу. Возможно, это показалось очередным лёгким сумасбродством младшего брата, коих было предостаточно. Вероятно, он ответит так, если его спросить. Но его никто не спрашивает, потому что кроме них этого никто не знает. Наверное, лучше всех это знает Глеб. Ведь именно он был взмокший, лихорадочный, безумный. Смотрел на Вадика, не моргая, тяжело дыша, когда они стояли друг против друга в гримёрке, пока все остальные суетились вокруг. А потом вздёрнул голову, будто что-то решил, и потянул брата за руку. Подальше от этой сумеречной комнаты с яркими лампами напротив зеркал, подальше от шума, гогота, мышиной возни и восторгов. И там, в темноте какого-то забытого класса со старым фортепиано он долго прижимал Вадика к себе, обхватывал его руками за плечи, облокачиваясь бедрами на ни в чём не повинный инструмент, стоявший у стены. И просил, просил, просил... И Вадим сдался. Потому что вечно иронизирующий, колкий, острый Глеб открылся настолько отчаянно и без шагу назад. Потому что против задымленных братовых глаз, нетерпеливых рук и жаркого шёпота он не нашел ничего лучше, чем поддаться этому миражу и допустить то, что от него хотели. Погрузиться в этот бездонный влажный туман. Глеб поворачивается спиной к двери, замирает в полудвижении, словно он уже готов сделать шаг, но ему нужно разрешение. Вадим стоит около окна и смотрит за стекло, куда-то туда, вниз, где снег падает на снег. Эта секунда самая сложная, думает Глеб. Потому что труднее всего не дойти до самой дальней комнаты, а сделать в ней первый вдох. Он почти набирает воздух, но Вадик успевает быстрее: – Будешь там стоять? Всё ещё раздраженно, но вместе с этим несдержанно, поспешно. Глеб отшагивает, наконец, от двери и подходит к брату. Он мог бы что-то спросить, уточнить, пошутить, но сейчас это всё мимо. Что-то такое разливается в воздухе, что глотку забивает. Не продохнуть, тремор не унять. Остаётся лишь вплотную приблизиться и замереть. Вадим смотрит на снег, потом в сторону, затем на их ботинки. Глеб не пропускает ни одного изменения в точке внимания, хотя больше всего хочется перехватить пальцами своевольный подбородок напротив и заставить посмотреть на себя. Но это не в его власти. Нет же? Или сегодня… – Глеб! – Голос Вадика даёт петуха, он вздрагивает, когда брат «ненароком» задевает его коленкой. И Глеб ждёт, когда уже тёмные глаза покажут себя, вперятся упрямо, зло и слегка умоляюще в его – светлые. Для того, чтобы все понять, ему не нужно слов. Он хочет думать, что всё понял уже давно, но это неправда. Он ни черта не понимает и не знает. И происходящее – всего лишь удача в лотерее. Пускай. Пускай. – Ау, – неосознанно, но хрипло и ласково вырывается из его горла. Вадик на это резко опускает голову вниз. Кажется, что сейчас он оттолкнет брата, но этого не происходит. Не смотря на принятое, Глеб ощущает себя трезвым как никогда до. Ему важно уловить каждый знак и правильно его считать. Не промахнуться. Не уколоть. Ничего такого. Только дать то, зачем его позвали. Сегодня фортуна на его стороне. Сегодня выпали красные. Глеб чуть тянется вперёд носом, поддевает чёрные влажные прядки и прислоняется к щеке. Чужая кожа ощущается мрамором, а когда он начинает скользить ладонью по боку, то тело оказывается гранитным. Вадик напряжён, зациклен. Это понятно, конечно, но быть в роли насильника совсем не хочется. – Слушай, – шепчет Глеб на ухо, – это всё только кайф. И всё. Ничего больше. Вольн-но. И брат, кажется, верит, судорожно вздыхает, ведёт головой, бодает. На это Глеб соглашается, укладывает руку поверх чужой, прижимая её к подоконнику, а другой расстёгивает тому штаны, облизывает своим огромным языком ладонь и ныряет ею внутрь белья. Если Вадима спросить о том, что происходило в этих сумрачных комнатах, то он наверняка ничего не сможет объяснить. Почему Глеб так отчаянно подавался в его руку. Почему так сильно обхватывал его шею, запрокидывал голову и судорожно дышал, складывая какие-то буквы в какие-то слова. Почему постоянно тянулся к губам, и пришлось условиться, что никаких-блядь-поцелуев, но Глеб всё равно каждый раз тянулся. Почему это всё было так требовательно, неотвратимо. Почему Вадик вёлся на все эти объяснения про кайф и ничего больше. Ведь им обоим хотелось всего лишь разрядки, да? Правда? Ведь все ради этого? Ведь эмоции с концерта, с их песен не могут быть другими? Ведь всё такое жаркое, влажное, душное и невозможно устоять? Никто бы не смог. Да? Но Вадима, слава Богу, никто об этом не спрашивает. Глеб двигает рукой медленно, словно приручает. Смотрит внимательно, как колышется копна чёрных волос, закрывающая лицо брата, а когда раздается первый сдавленный стон – срывается. Улыбается во весь рот, а после прижимается лицом куда-то в родные кудри, скользит губами по уху, щеке, шее. В таких ролях это – впервые. Сегодня это – его мелодия, его слова. И он не даст ничего исправить, изменить, убрать. От и до – его песня. И Глеб берёт от этого мгновения всё, что может: легкие покачивания навстречу, жар тела, несдержанные стоны, вкус пота с ключицы, куда он утыкается ртом, а затем прикусывает, чувствуя откликающийся жалобный скулеж. Он собирает эти крохи и сохраняет себе. И чем дальше, тем сложнее сдерживать себя и вот уже его бёдра прижимаются к ноге брата, а он хочет-хочет-хочет найти чужие губы, взять их на абордаж, но Вадик и здесь играет на опережение. Он хватает Глеба за волосы на макушке, зарывается в них пальцами и чуть дёргает от себя, усмиряет. Тот даже на секунду прерывает движение ладони, сдавленно выдыхает и смотрит на брата из-под ресниц. Глеб чуть улыбается, ждёт знака продолжать, и он приходит вместе с тем, как Вадик чуть подается головой вперёд и прикладывается своим лбом к чужому. Этого достаточно для того, чтобы ладонь снова сорвалась, полетела, ускоряясь, выбивая стон из одного рта, на который откликается второй. И перед самым концом Вадим даже почти бережно укладывает голову Глеба к себе на плечо. Тот дышит ему в шею сквозь волосы, хватаясь свободной рукой за братов бок, и чувствует, как на пальцах собирается тёплая вязкая нить. Они стоят, крепко прижавшись друг к другу, несколько секунд. В них Глеб остро чувствует, как пальцы перестают стягивать его волосы, а после осторожно поглаживают. Ему хочется заскулить, притереться ещё плотнее, но это мгновение уходит. Вадик отодвигается и через пару минут уходит, оставляя брата одного. Только сейчас Глеб открывает глаза и качается вперёд, к окну, прислоняясь к нему горячим лбом. Он не может сдержать улыбку, совсем не может, тянется языком, зачем-то лижет холодное стекло. У него внутри – мурашки. Он почти мурлыкает им в ответ – получается хрип – прикрывает глаза и поворачивается к фонарям и снегу спиной. Если Глеба спросить, то он скорее всего опустит взгляд и легонько улыбнётся. Хмыкнет, поведёт сигаретой в воздухе, затянувшись с фильтра, и резко выдохнет дым в сторону. Он переспросит, качнёт головой и шмыгнет носом. Глеб будет смотреть по сторонам, наверх и снова очень долго вниз. Он будет молчать, откашливаться, кривляться, показывая язык и выпучивая глаза, а затем по-рыбьи открывать-закрывать рот и медленно моргать тяжелыми веками. Он будет усмехаться, ковырять носком ботинка пол, трогать пальцами обшарпанный уголок стола, ставить локти сверху и класть на них подбородок. Глеб будет делать вид, что забыл вопрос, будет курить, докуривать, снова прикуривать, пытаться незаметно натянуть рукава свитера на ладони. Он будет юлить, ускользать и уворачиваться, но не признается. Глеб ничего не скажет. Он закроет рот на замок, проглотит ключ, чтобы никто найти не смог, и сломает язык всем назло. Но не ответит. Нет. Но Глеба, слава Богу, никто об этом не спрашивает.