Тёмные наклонности

Себастьян смаргивает розовую пелену отчаяния с глаз и продолжает свой путь в Хогвартс. Земля под его ногами зачерствела и покрылась инеем от мороза. Он не будет оглядываться назад, не позволит себе даже мимолётного взгляда на Фелдкрофт. Если он это сделает... Искушение слишком велико, и простым взглядом это всё не закончится. А он просто сгорит от стыда, если позволит себе такую слабость. Ночь понемногу начинает вступать в свои права. Тьма просачивается из-за облаков и поглощает пурпурно-красные всполохи умирающего заката. Они гаснут, скрываясь за горизонтом. Себастьяна всю дорогу как будто постоянно, настойчиво дергают за плечо, заставляют обернуться, но он стряхивает наваждение и продолжает упорно идти вперед. Оглянуться назад означало бы уступить, отказаться от всего, во что он верит. Но сопротивляться навязчивому желанию тяжело, с каждым шагом его ноги вязнут в шуршащей мёрзлой листве. Ах, как бы ему хотелось наплевать на всё и побежать назад. Но это бы означало, что он проиграл. Нет, даже больше чем просто проиграл. Если он хоть на секунду поддастся своему желанию, то его ждет позорное возвращение. Он упадет на колени и будет молить о прощении, он будет смотреть дяде прямо в глаза и хныкать: «Неужели ты не понимаешь, что у меня больше никого нет, как ты можешь вышвыривать меня из собственного дома, неужели ты не видишь, как мне нужен наставник, родитель». Это означало бы, что он приползет к Анне и просто скажет ей: «Умирай, другого выхода нет. Я лучше сам выкопаю тебе могилу, потому что не могу вынести твоего разочарованного взгляда. Лучше умирай, считая меня хорошим человеком, чем живи и ненавидь того, кем я должен стать, чтобы спасти тебя». Поэтому он не оборачивается. Он несет свое бремя и свою вину с собой в крипту. К тому времени, когда он добирается до главных ворот, Хогвартс уже спит. Залы пусты, не считая домового эльфа, который стоит на цыпочках и пытается почистить гобелен. Но эти существа невидимы, их невозможно считать за присутствие кого-то. Дверь в крипту открывается с привычными щелчками и тиканьем. В груди Себастьяна что-то ухает вниз, но собирается снова, встаёт на свое место. Облегчение. Оминис ждёт его там. Себастьян проводит взглядом по прямым линиям его спины, по изящному изгибу шеи. Оминис сидит на полу, подтянув колени к груди и положив голову на них. «Я даже не заметил, как ты ушел. Почему ты ничего не сказал мне?» — произносит Себастьян. Обвинение в его голосе звучит горько, неуместно для тишины крипты. Он опускается на пол рядом с расслабленным телом Оминиса. Они всегда хорошо понимали друг друга. Или, скорее, понимали настолько, насколько это вообще возможно для двух подростков, которые никогда не разговаривают о своих чувствах и переживаниях. Они не давали этому никакого названия, не вешали ярлыков. Эта спокойная, уютная тишина между ними была пугающей, хрупкой, но одновременно уверенной и надёжной. Их обоих пытались сломить ещё в детстве. Как бы сказала профессор Чесноук, листья их прекрасных древ жизни засохли за долго до того, как им дали шанс раскрыться и развиться. Они оба всегда были одни. Поэтому, в особо трудные дни, да и в дни попроще, когда пустота и одиночество засасывают, один из них всегда протягивал руку другому и робко прислонялся своим плечом к плечу другого. Другой распахивал объятия и… И об этом они всё равно не будут говорить. Неважно, сколько часов уйдет на то, чтобы успокоить или убедить продолжать жить того, кто так настойчиво отказывается, сколько бы слёз не было пролито в белую форменную рубашку, насколько бы не дрожали руки, сколько бы злости, страданий или ненависти они не переживали. Они не говорят об этом — это просто происходит, это просто есть. Себастьян громко выдыхает. Он подталкивает Оминиса локтём, но тот напряжён, натянут как струна. «Не прикасайся ко мне». Холод. Слова звучат как пренебрежительная пощёчина дяди. Как дверь, захлопнутая перед его носом. «Но я…» «Если хочешь сказать, что я тебе нужен, то шутка плохая, и я не в настроении смеяться». Это даже близко не то, что Себастьян собирался сказать. Или всё же то? Но это уже не важно, из него словно весь дух выбили. У него нет сил спорить, поэтому Себастьян всё равно склоняет голову, как и собирался, только не в изгиб шеи Оминиса, а в противоположную сторону — на стену. Оминис царапает свои пальцы, выкручивает их, словно хочет проверить сколько силы нужно приложить, чтобы вывихнуть суставы. «Прошло столько времени», — выдавливает он, — «Где ты был?» «Там были гоблины и…» «Я это знаю», — обрывает его Оминис. Его голос резкий, безэмоциональный, ранящий как кинжал. — «Я знаю, что произошло. Наша дорогая подруга уже сообщила мне все подробности. И знаешь почему? Потому что она вернулась сюда на метле. Как любой нормальный, адекватный человек. Несколько часов назад. Как ты думаешь, почему я сижу здесь посреди ночи, как последний идиот? Где ты был?" Гнев в его голосе звучит фальшиво, с примесью беспокойства, а на скулах Оминиса продолжают ходить желваки. Взгляд Себастьян снова падает на руки Оминиса, и он почти уверен, что парень вот-вот вывихнет себе большой палец, настолько яростно тот его выкручивает. Он хочет взять эти нервные пальцы в свои, успокоить, гладя по ладони. Но не осмеливается. «Я шёл пешком». «Шёл пешком», — сухо повторяет Оминис. — «Из Фелдкрофта». «Да». «Да, конечно, это же логично, почему бы и нет», — Оминис начинает подниматься на ноги, опираясь рукой о стену. Себастьян отчаянно думает, что, если Оминис уйдёт, он наконец сломается или, что ещё хуже, всё-таки помчится обратно в Фелдкрофт. «Останься», — произносит он и кривится от того, как жалко звучит его голос. Как безнадёжная мольба. «Нет», — Оминис встает и стряхивает пыль со своей мантии. Тяжёлая ткань хлопает словно тёмные крылья. — «Если только ты не хочешь наслать на меня Империус, чтобы я передумал». Себастьян хмурится. Опять? Этих разговоров было уже бессчетное множество. «Поэтому ты сердишься?» «Сержусь?» — произносит Оминис из-за спины, он отвернулся от Себастьяна. Его фигура дрожит, но не от смеха. — «Нет, что ты, Себастьян. Я очень горжусь тобой. Отличная работа. Два Непростительных заклинания успешно освоены, осталось всего одно». У Себастьяна больше нет сил. Холодный каменный пол словно прогибается под его весом, мягкий, как перина. Он погружается в неё, тусклый свет свечей ласкает его закрытые веки. Усталость вытекает из него, согревая холодные кончики пальцев. «Мне пришлось», — его губы едва шевелятся, язык словно распух и не поворачивается. — «Империус спас жизнь Анне». «Невозможно». Глаза Себастьяна снова распахиваются. Мягкий свет свечей на мгновение ослепляет его. Оминис всё так же стоит на месте. «Прошу прощения?» «Перестань мне врать, Себастьян. Перестань врать себе». Себастьян громко вздыхает со смесью возмущения и негодования. Он отталкивается от стены и встает на ноги. «Почему ты просто не можешь выслушать…» Оминис резко поворачивается к нему лицом, палочка зажата в вытянутой руке. Она направлена на Себастьяна. На одно безумное мгновение Себастьяну кажется, что Оминис сейчас нападёт на него. И он нападает. «Легиллименс!» Себастьян отшатывается. Он тянется за палочкой, и в то же мгновение комната исчезает. Его зрение плывет, его засасывает в водоворот, выдавливает через узкий тёмный туннель. Образы вырываются из его сознания. Они мелькают перед его глазами, быстро, сливаясь друг с другом, вне всякого хронологического порядка, мерцая, размываясь, как миражи. Он стоит перед кроватью Анны, держит её безвольную руку в своей. Рывок. Он в Запретной секции библиотеки, листает книгу за книгой, пока его свеча догорает. Рывок. Он маленький, прижимается щекой к могиле своей матери. Рывок. Ему одиннадцать, и это его первый урок Трансфигурации. У него не получается ни одно заклинание, а Анна сидит рядом с ним и колдует с идеальной легкостью и точностью. Рывок. Он приезжает домой на зимние каникулы. Дядя поглаживает влажные от пота волосы на лбу Анны, а когда Себастьян подходит к кровати, бросает на него разочарованный взгляд. Рывок. Дядя выгоняет его из дома. Рывок. Ему четырнадцать, в факультетской спальне темно, и он рыдает до тошноты. Рывок. Он учит их новую подругу Круциатусу на пороге скриптория, она робко улыбается, а он гордо ухмыляется в ответ. Рывок. Он зачаровывает гоблина, направляет его руку с кинжалом в затянутую броней грудь, и это так легко, никогда ещё ничего не было так легко… Рывок. Он напрягается, пытается стряхнуть оковы чар, отталкивает их изо всех сил. Липкие пальцы заклинания замирают, сжимаются вокруг его разума, ловят его в свою клетку. Он снова дергается и, возможно, даже кричит. И они отступают. Он соскальзывает на колени и падает на пол, тяжело дыша. Пот стекает по его лбу и капает на холодные камни. Голова Себастьяна падает туда же с тихим стуком. Он задыхается. Рубашка прилипла к коже, мокрая от пота. Его колотит. «Какого черта», — выдавливает он. — «Оминис, какого хрена». Когда он поднимает голову, Оминис не сдвинулся с места, застыл, всё ещё направляя на него свою палочку. Его рука дрожит. «Не лги мне, Себастьян. Я знаю тебя. Это всё не ради Анны. А ради власти». Может быть, это остаточные последствия заклинания, но этот момент кажется ему длиною в вечность. Вечность полной боли, предательства и сожаления. Он не этого хотел, не за этим приполз из последних сил в крипту. Он хотел уютного молчания Оминиса, хотел услышать его мягкий голос, хотел, чтобы он гладил его по голове, перебирая каштановые пряди. Он хотел принятия, всеобъемлющего прощения. А если бы Оминис отказал ему в этом, то Себастьян желал бы не такого жестокого отказа, а хотя бы крупицу нежности. «И что с того», — сплевывает Себастьян, горечь наполняет его разрывающееся от боли сердце. — «И что с того? Думаешь, я не могу желать и того и другого?» Оминис опускает свою палочку, качает головой, отворачиваясь. «Не все могут быть такими, как ты», — шипит Себастьян, и Оминиса передергивает. «Я не просил быть таким. Если бы я мог выбирать, я бы хотел никогда не рождаться Мраксом. И ты это знаешь». «Тебе легко говорить. Это никак не изменить», — бросает ему Себастьян, неловко садясь на полу. Его ноги трясутся, и он не хочет показаться слабаком и упасть в попытке подняться. Уязвимости сейчас не место. Если это место когда-то и было, теперь оно утеряно безвозвратно. — «О, посмотрите какой невероятно сильной магией я обладаю и так страдаю от этого. Тебе шестнадцать, а ты только что наложил на меня идеальное заклятие Легилименции. Не говори мне, что ненавидишь власть, Оминис, это просто смешно». Челюсти Оминиса сжимаются до скрипа. Он делает шаг вперед и приседает перед Себастьяном в нескольких дюймах от его лица. Его щеки пылают, дыхание жёсткое. «Я наложил на тебя идеальное заклятие Легилименции, потому что мой отец использовал его на мне с шести лет, и мне пришлось научиться», — шипит он с присвистом, словно говорит на парселтанге. — «Этого ты хочешь? Ради такой силы собираешься пожертвовать собой?» Себастьян ничего не может сделать со всепоглощающим гневом. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Словно из-под толщи воды он слышит, как скрипит покачивающийся над их головами канделябр. Он чувствует, как крипта наполняется бурлящей магией, она шуршит забытым хламом по углам и что-то угрожающе нашёптывает. «А ты такой чертовски умный. Считаешь, что морально выше всех остальных». «Я и есть морально выше», — соглашается Оминис. Его голос тих и спокоен, но это только разжигает ярость Себастьяна. — «Мне приходится». Себастьян рычит. «Если ты думаешь, что я буду вечно прятаться в твоей тени…» Ладонь Оминиса звонко отпечатывается на его лице. Себастьян так поражён, что не может вымолвить ни слова. Он медленно поднимает руку и трет покалывающую щёку. Затем отнимает руку от щеки, смотрит на свои пальцы, совершенно ошеломлённый. «Прекрати это, Себастьян. Предупреждаю тебя, брось эти мысли немедленно». Себастьян продолжает тупо смотреть на свою ладонь. В висках стучит. «Ты — единственное хорошее, что есть в моей жизни», — произносит Оминис. — «Ты полный идиот, если думаешь, что я буду просто стоять и аплодировать, глядя, как ты гниёшь изнутри». Пламя гнева, которое ещё секунду назад разрывало грудь Себастьяна, теперь отдаёт холодом, обжигает, как ледяная вода озера зимой. Должно быть, льдинки просочились и в его голос, потому что, когда он снова говорит, Оминис отшатывается. «Я тебе не принадлежу». А затем он бросается на Оминиса, хватает его за плечи и опрокидывает. Он прижимает Оминиса к земле, сжимая его запястья над головой, припечатывая к холодному полу, прижимает коленями его ноги, не давая пошевелиться. «Слезь с меня», — задыхается Оминис, борясь, дёргаясь, но физически, хотя бы физически, он слабее. «Я не дикое животное, которое можно приручить. Я не твой ребёнок, которого нужно воспитывать. Я могу сделать свой собственный выбор», — рычит Себастьян, подчеркивая каждое слово, усиливая хватку на коже Оминиса. — «Особенно в вопросах, в которых ты не разбираешься и отказываешься понимать». По лицу Оминиса расползается болезненная улыбка. Хриплый смех вырывается из его груди, отдаваясь вибрацией по телу Себастьяна. Мерзко. «Ты такой же, как моя семья. Заставляешь меня выбирать между тем, что я люблю, и тем, во что я верю». В любых других обстоятельствах Себастьян бы растаял от таких слов. Он бы засмущался, покраснел, спрашивал бы, ты это серьёзно? Любишь? Скажи мне, что это не сон. Но сейчас он просто качает головой. Всё что он ощущает — это холодный гнев, подпитывающий его в этой отчаянной борьбе с тем, чтобы у него не отняли эту девственную, чистую силу. Потому что Оминис не отнимет её, он попросту не может. Не тогда, когда Себастьян, наконец, может что-то изменить, не тогда, когда он, наконец, может чего-то добиться, не тогда, когда он может чего-то стоить. Но Оминис не сдаётся. Он перестаёт брыкаться, но остаётся напряжёнными под телом Себастьяна. «Ты мой», — уверенно говорит он. — «Ты мой, и я буду контролировать тебя, но только потому, что ты сейчас не в себе. Это не ты, Себастьян. Это не мы. Посмотри, что ты делаешь». Хватка Себастьяна ослабевает всего на долю секунды, но Оминису этого достаточно, чтобы высвободить руку. Он ныряет ей в карман мантии Себастьяна. Это настолько сбивает того с толку, что он просто растерянно смотрит на Оминиса. Оминис снова протягивает руку и вкладывает палочку Себастьяна в его руку. «Сделай это», — говорит он. — «Наложи на меня Легилименс». Себастьян хмурится, его взгляд скользит по палочке, по волосам Оминиса, а затем вниз к его лицу, открытому, перекошенному от страха, но всё такому же знакомо-доверчивому. Пустые молочно-белые глаза Оминиса устремлены на него. «Просто произнеси заклинание», — говорит Оминис, и Себастьян отворачивается от его мягкого покровительственного тона. — «Это не сложно, если я не буду сопротивляться». Себастьян хочет отказаться, хочет сказать Оминису, чтобы он шёл со своей внезапной жертвенностью куда подальше, туда же куда отправил свою нежность и доброту, что он может… Но Оминис снова мягко берет его руку в свою, крепче сжимает пальцы Себастьяна вокруг палочки и направляет ее к своему виску. «Легилименс». На этот раз всё по-другому. Кругом непроглядная тьма, засасывающая, давящая. А во тьме тусклые, далекие очертания, светящиеся пыльно-голубым светом. Потом голос. Голоса, отрывистые фразы, прерываемые уже знакомыми Себастьяну рывками. Только на этот раз рывки кажутся просчитанными, намеренными. Ты ни на что не годен. Ты позор нашей семьи. Как ты собираешься исправлять это? Рывок. О Мерлин, Оминис, что за кислая мина, сам знаешь, что грязнокровка это заслужила. Рывок. Из тебя ещё может выйти подобие волшебника, если постараться. Ты ещё можешь сделать всё правильно. Рывок. Крик, леденящий кровь, отвратительный, булькающий. Рывок. Чувствуешь это, Оминис, эту власть? Кажется, даже будучи калекой наша кровь берет своё. Ты не такой уж и бесполезный. Рывок. Подойди ко мне, давай-ка посмотрим, что ты там замышлял, а? Перестань извиваться, Оминис, не так уж и больно, как в прошлый раз. Рывок. Это голос Анны? Подарок? Ну знаешь, подарок на Рождество? В смысле, если сам хочешь подарить Себастьяну подарок, то ты конечно можешь, но я думала мы можем вместе… Рывок. Он слышит собственный голос. Ты Оминис, верно? Ты что, можешь видеть своей палочкой?! Можно попробовать? Рывок. Ты лучший, спасибо. Это невероятно! Рывок. Ну, мы же друзья, правда? Конечно, мы будем всегда вместе. Рывок. Я не знаю, что бы я делал без тебя. Рывок. Пожалуйста. Себастьян открывает глаза. Он не хотел их закрывать. На сведённых бровях Оминиса блестят бисеринки пота, дыхание прерывистое. «Пожалуйста», — шепчет он, и Себастьян понимает, что то последнее слово вовсе не было частью воспоминаний. Его палочка звонко падает на пол. «Пожалуйста», — повторяет Оминис, обе его руки каким-то образом свободны, и он хватает Себастьяна за плечи, притягивая его ближе. А потом Оминис целует его. Рациональная часть мозга Себастьяна сопротивляется, хочет прекратить, потому что, если это когда-либо и должно было случиться — а оно, конечно, должно было, — оно ни в коем случае не должно было произойти вот так. Не разъярёнными, не на холодном грязном полу, не когда бедро Оминиса впивается ему в промежность, где Себастьяну теперь жарко и тесно. Они ещё не взрослые и толком не знают, что делают. Это всё совершенно бессмысленно, но одновременно в этом столько смысла, что кажется, он понял жизнь. Если это их судьба, они должны быть — заслуживают быть — где-то, где тепло, мягко, они должны обниматься, и прикосновения должны быть нежными и робкими, такими же, как сейчас чувствует себя Себастьян. Но эта часть мозга быстро затихает, когда Оминис подается ещё ближе, выгибает спину и, прижимаясь к нему, вылизывает его рот. И, о, Мерлин, Себастьян чувствует его вкус, он чувствует его запах, он ощущает его повсюду, у него нет сил сопротивляться, он побежден, это конец. Он нагибается, скользит рукой по шее Оминиса, обхватывает его затылок, чтобы потянуть за волосы, но не делает этого, не причиняет боли, а защищает Оминиса от неё, от холодного камня. Он отвечает на поцелуй. «Пожалуйста», — хрипит Оминис, отстраняясь. Его губы влажные и красные, а у Себастьяна немного кружится голова. Его сердце яростно стучит, как дикая птица в клетке. Себастьяну тоже хочется вырваться, убежать, но он и его сердце остаются на месте, совершенно безвольные перед властью Оминиса. — «Мне всё равно, если ты сделаешь это ради меня. Мне всё равно, если ты сделаешь это из жалости к мне. Просто прекрати все это, Себастьян. Не позволяй тьме поглотить себя. Останься со мной». По спине Себастьяна пробежала дрожь, а в горле зародился протест. «Я не… я не могу…» Но, прежде чем он успевает сказать что-то жестокое, что-то необратимое вроде: «Я не могу пожертвовать тем, кем хочу быть ради тебя», — Оминис опускает голову и утыкается носом в его шею. Затем поднимет голову вверх и обхватывает губами мочку уха Себастьяна. «Себастьян», — выдыхает он прямо в ухо. — "Умоляю тебя". Из Себастьяна вырывается предательский стон, уносящий с собой тяжесть вины, горя, ужаса. Он отдает их на милость губ Оминиса, признаётся по всех грехах, отдает их ему на хранение или на сожжение. Ему все равно. Это единственное прощение, которое ему нужно. Руки Оминиса сжимают его бедра и притягивают ещё ближе — хотя это невозможно — и напряжение в паху Себастьяна нарастает. «Видишь, как может быть хорошо?» — слова Оминиса звучат приглушённо на губах Себастьяна. — «Как хорошо нам может быть? Просто почувствуй. Почувствуй нас. Не предавай это». В воспаленный мозг Себастьяна закрадывается смутное ощущение, что им манипулируют, обманывают таким нежным, сладким, невинным способом, но он совершенно беспомощен, не может сопротивляться. В нем не осталось ни грамма рациональности, чтобы дать отпор. Он чувствует, что скоро всё закончится, его бедра дрожат, рука Оминиса увязла в поясе его форменных брюк. Оминис что-то шепчет, но Себастьян не может уловить что. Какие-то слова он пытается поймать языком — а потом они оба затихают, в унисон, как единое целое. Себастьян оседает, его руки и ноги совершенно ослабли, он всем телом прижимает Оминиса к полу, раздавливая его. И, возможно, если бы они могли остаться вот так, слитыми воедино навсегда, то это новое, что с ними только что произошло, не изменило бы всё. «Не надо», — произносит Оминис, его дыхание всё ещё обжигающе горячее, а губы едва касаются виска Себастьяна. — «Еще не поздно остановиться. Мы продолжим искать лекарство для Анны. Обещаю тебе. Вместе. Но только не так». Себастьян цепляется за Оминиса, как утопающий за соломинку, а тёмная бурная вода вот-вот поглотит их. Он не смеет открыть глаза, не смеет посмотреть в эту тьму. Он думает об Империусе, о том, как ощущал эту безграничную, опьяняющую власть, о гоблине, лишающем себя жизни по прихоти Себастьяна без единого колебания. Он думает об Анне, схватившейся за живот, как будто это может унять боль. Он думает о воспоминаниях Оминиса, об их воспоминаниях. Он чувствует, как Оминис всё ещё прижимает его к себе, гладя осторожными пальцами его спину. Он чувствует мягкость его тела, нежность. Как будто он дома. Он думает о том, что чувствует такую же безграничную, опьяняющую власть, когда вот так обнимает Оминиса. «Не я заставляю тебя выбирать», — произносит он, и в его голосе звучит удивление, как будто он только сейчас сам это осознает. — «Ты заставляешь меня выбирать». «Да», — отвечает Оминис и целует Себастьяна куда-то в лоб. Его губы мягки и бесконечно нежны. В голове Себастьяна возникает образ вейлы, сияющей, как луна, и бесконечно прекрасной, с мягкой снисходительной улыбкой, заставляющей свою жертву виться вокруг её пальца. После этого снова приходит воспоминание о гоблине и кинжале в его сердце. «Хорошо».