***
— Мамуль, я сама нарисовала! Папа совсем немного помогал! — улыбнулась Мая, подбегая к красивому дереву ближе. Она вытащила из маленькой сумочки свернутый холст и расправила его, словно показывая. — Красиво? — Наша девочка делает успехи. Не всё же ей передалось от тебя. Я вообще-то тоже принимал участие, — пошутил Жан, присаживаясь рядом с дочерью. — Мамуль, когда ты уже вернешься к нам? Я устала ждать. Папа каждый раз говорит, что ты всё видишь с облаков, что там у тебя важные дела. Но я хочу играть с тобой, чтобы ты тоже была рядом, — всё тише и тише говорила Мая. — А ещё папа много плачет. Он скучает по тебе. — Ничего я не плачу, — возразил Жан, отворачиваясь от дочери, чтобы та не заметила, как он вытирает рукавом пиджака скатившуюся слезу. Меньше всего Кирштайн хотел показывать дочери, как ему тяжело. Она была совсем малышкой, и отнимать детство горькой правдой было бы сродни преступлению. — Я оставлю для тебя рисунок! Надеюсь, он поможет тебе быстрее закончить свои дела и вернуться к нам! — заулыбалась Мая, оставив холст рядом с бетонной плитой. — Солнышко, соберешь для мамы её любимых цветов? А мы пока поговорим, и я попрошу её быстрее прийти к нам. Хорошо? — Это которые голубенькие с желтой серединкой? — Именно они. Жан проводил взглядом Маю, которая сбежала по склону на залитую светом поляну. Совсем недалеко, но достаточно, чтобы не слышать его. — Я правда скучаю, — Жан сел прямо на мятую траву. Он всматривался в лицо Микасы, медленно водя по пальцем по контурам. Прошло целых шесть лет с тех пор, как разрушилась его Вселенная. Вселенная, которую они с Микасой кропотливо возводили друг в друге, возрождая чувства из пепелища войны и погибших друзей. Друг у друга были лишь они, и рождение малышки должно было стать тем самым, что окончательно и бесповоротно перечеркнуло бы их прошлое, тем, что сделало бы их по-настоящему счастливыми. Годы попыток, годы неудач, но они смогли, они добились своего вопреки предостережениям врачей. Но мимолетное счастье продлилось недолго. Минута. Шестьдесят чертовых секунд прожила их Вселенная. Микаса успела лишь шепнуть имя малышки, прижимая её к себе. А дальше — пустота и реки крови. Жан до сих пор просыпался в холодном поту, слыша её последний всхлип, чувствуя, как улетучивается, растворяется тепло её тела, как вместе с ней умирает его душа. Но Микаса оставила после себя Звездочку. Ту самую, ради которой Жан построил новую Вселенную. Сам, в одиночку, без поддержки, без Неё. — Мне тебя так не хватает… — шептал Жан, прислонившись лбом к холодной бетонной плите. Он всё ещё помнил вкус её губ, запах её волос, звон её тихого смеха. Так умела смеяться только она и только с ним. Лишь он был достоин той широкой улыбки и всячески старался рассмешить, порадовать и безумно гордился, что Микаса рядом с ним расцвела. Горячие слёзы предательски обожгли щёки, крупными каплями падая на рисунок семьи, где они вместе, где они счастливы. Мая стояла поодаль и молча смотрела, как вздрагивали плечи папы, как он беззвучно плакал, сжимая края камня, на котором было выгравировано лишь несколько слов: «Микаса Кирштайн». Она знала, что мама не вернется из другого мира. Знала, что папа просто пытался оградить её от этого, и подыгрывала. Девочка не хотела ещё сильнее расстраивать его. И лишь когда Жан отпрянул от надгробия, закурил, немигающе глядя на рисунок, Мая натянула на лицо широкую улыбку и подбежала к папе. — Вот! Маме понравятся! Я собрала самые красивые! — Мая плюхнулась на колени к папе и положила цветы рядом с рисунком. — Пап, а как называются эти цветы? — Незабудки. Как символ вечной памяти…...
12 марта 2023 г. в 11:43
— Папуль, догоняй! — прозвенел тоненький голосок девчушки, убегающей в глубь леса. Легкое светлое платье развевалось в такт движениям, цеплялось за ветки кустов; наверняка появятся зацепки, но папа точно не будет ругать её. Весёлая, она мчалась вперёд и звонко смеялась, то и дело оглядываясь назад. Папа всё ещё бежал следом, и это было единственное, чего ей хотелось. Хвойный аромат щекотал ноздри. В лесу всё казалось таким таинственным и загадочным, даже когда сквозь разлапистые ветви проникал яркий свет. Мая то и дело отвлекалась на всё, что казалось ей хоть немного интересным, перебегала из одного места в другое. И что с того, что они часто гуляли здесь? В детстве каждый куст скрывает в себе целый мир.
Тёплый летний ветер играл шумными листьями. Вокруг всё жило: вон пробежала какая-то зверушка, там махнула крыльями серая птица. Под ногами, на изрядно истоптанной траве, копошились муравьи, перетаскивая на себе веточки и съестное. Мая не глядела на них. Даже пёстрая бабочка не заботила её сейчас: девочка уже столько раз их видела. Хотелось радостно бежать вперёд, чувствуя, как обдувает горячую кожу прохладный воздух.
— Не так быстро! — вслед кричал Жан, пока пытался угнаться за маленьким вихрем, едва не спотыкаясь о торчащие корни, из-за чего вздымались в воздух ворохи жухлой листвы. В голове же сквозила лишь одна мысль: «Не расшибись!» Кирштайн видел опасность буквально во всем с того самого дня, как малышка появилась на свет. Будь это в его силах, он бы и воздух для неё фильтровал. Лишь бы никто и ничто не могло навредить его ангелочку. Параноик — так окрестили его друзья, и часто подшучивали. Но Жан ничего не мог с собой поделать. Мая — самое дорогое, что есть в его жизни.
— Смотри, какой жук! — Мая наклонилась, рассматривая ярко переливающееся брюшко насекомого, копошащегося на уже вот-вот готовом распуститься бутоне земляники. Её непослушные волосы упали на личико, щекоча персиковые щеки. Она смахнула непослушный локон, от того Жан тепло улыбнулся. Слишком уж сильно это движение походило на жесты её матери. Он был уверен: дочь переняла всё самое лучшее от своих родителей. Особенно от Микасы.
— Пожалуйста, будь аккуратнее, — мягко попросил Жан, вытаскивая из нелепо завязанного хвостика ветки и листья. Порой внутри он был готов взвыть от непослушности её жёстких чёрных, как уголь, волос. Таких же густых и прекрасных, как и у её мамы. Жану всегда было важно, чтобы его малышка была лучше других детей, умнее, опрятнее, но одного у неё было не отнять — Мая была самой красивой на свете по своей природе, с её светлой, казавшейся прозрачной кожей, румяными щеками, большими серыми глазами и теплой улыбкой. Возможно, так казалось лишь ему, но это было не важно. Он любил дочь всем сердцем.
— Папуль, а ты сегодня точно-точно не уйдёшь на работу? Я хочу ещё зайти к дяде Армину и покушать пирогов тёти Энни. Они такие вкусные! — восторженно промычала малышка, уже предвкушая, сколько она съест.
— Точно. Я взял выходной, чтобы провести его с тобой, — Жан поцеловал непоседу в макушку и выпрямился. — Давай ещё немного погуляем, а потом сходим в новое кафе возле дома. Я куплю тебе все пироги, какие захочешь.
— Не-е-ет! Хочу пироги тёти Энни, — протестующе заныла Мая, надув щеки. Но, с секунду подумав, изменилась в лице, повернулась к папе и жалостливо взглянула на него.
Жан сдался без боя. Он никогда не мог противостоять этим пронзительным серым глазам. Ни её матери, ни Маи. Они вертели Жаном, как хотели, но тот и не был против. В конце концов, он работал лишь для того, чтобы радовать своих любимых девочек.
— Хорошо, сходим к тёте Энни.
— Ура! — звонко засмеялась она, спугнув с ветки притаившуюся птицу.
Мая чуть ли не вприпрыжку доскакала до красивого, раскидистого дерева. Папа часто приводил её сюда, когда они ходили на прогулки по лесу, и величественное, пушистое лесное создание казалось ей каким-то волшебным и сказочным. Уже было неудивительно, что папа любил приходить в это место даже без неё. Тут и впрямь было очень красиво.
— Как быстро пришли, да? — она с широкой улыбкой развернулась, отыскивая взглядом отца, который вдруг замедлил шаг. Но лишь стоило ей увидеть родное лицо, улыбка тут же исчезла. Растерянная, она посмотрела на папу, что тыльной стороной ладони вытирал соскользнувшую слезинку.
— Пап, ты что, плачешь? — спросила Мая, тут же подбегая к нему, и руками ухватилась за штанину его брюк. Сильные, тёплые руки обхватили девочку, поднимая над землёй. Папа снова улыбался, будто бы и не стояло в его глазах никаких слёз.
— Извини, солнышко. Ты так похожа на свою маму, — прошептал Жан, прижимаясь щекой к щеке дочери.
Он закрыл глаза, и, словно наяву, увидел далёкое воспоминание из прошлого, когда впервые встретил Микасу. Она так же улыбалась, разговаривала с кем-то, и, когда резко обернулась, её мягкая улыбка сошла с лица. Микаса вцепилась ледяным взглядом в Жана. Их противостояние длилось с пару секунд, но Кирштайну тогда казалось, что прошла целая вечность. С того дня он потихоньку узнавал всё больше о той, что ворвалась в его сердце и душу, что была так холодна и неприступна. Иногда казалось, что он движется навстречу к ей миллиметрами, но этого было достаточно. Он не привык отступать. Все его планы на безбедную жизнь так или иначе выстраивались вокруг неё. Годы на грани жизни и смерти, адское пекло, геноцид, война, реабилитация — они прошли через всё это вместе и были по-настоящему счастливы в новом мире, который построили для своей маленькой, но очень крепкой семьи.
— Папуль, а я правильно всё сделала?
— Да малыш, всё так. Ты большая молодец, — Жан натянуто улыбнулся, опуская дочку на землю. — Микаса, вот мы пришли.
В ту самую секунду Жан вспомнил, как буквально вчера в комнате стоял яркий запах эфирных масел, графита, новой бумаги и растворителя, а посреди этого творческого хаоса сидела маленькая девочка, с ног до головы перемазанная красками: на волосах — синяя клякса, когда-то белое платьице превратилось в палитру, а по детским ручкам то и дело скатывались капли подкрашенной воды. Жан лишь тяжело вздохнул, когда увидел, какой хаос та устроила в мастерской. Когда он её ругал? Да, наверное, никогда. Он и не знал, что Мае нужно было сделать, чтобы он посмел повысить на неё голос. Вот и теперь, глядя в её горящие радостью и счастьем глаза, лишь улыбнулся и оставил портфель на комоде.
— Юная леди, что вы тут творите? — в шутливой манере, начал Жан, пробираясь через кучи неудавшихся холстов. Нянечка его предупредила, что Мая устроила истерику, когда её не пустили сюда, и женщина сдалась, со вздохами сожаления наблюдая, как дорогие краски и белоснежная бумага превращаются в художества.
— Папуль! Я рисую нас! Красиво? — Мая воодушевленно повернула мольберт, совершенно не обращая внимания на то, как кисть в руке прочертила по щеке яркую полосу.
— Красиво. — Жан натянуто улыбнулся, заметив, что именно рисует дочка.
— Пап, а как выглядит мама? — Мая занесла кисть над пустующим местом. Там, где она хотела, чтобы была мама. — Она красивая?
— Очень, — сдавленно шепнул Жан, приподнимая дочку. Он сел на стул и посадил малышку себе на колени. — Давай вместе нарисуем её?
— Давай! — радостно залепетала Мая, позволяя папе направлять кисть в её маленькой ручке.
Каждый штрих отдавался тупой болью в груди, каждая черта родного лица приносила страдания, смешавшись с былой радостью. Жан всегда любил рисовать. Рисовал всё подряд, но, когда в его жизни появилась Микаса, он при любом удобном случае рисовал её. Плевать, где и на чем. Хоть на огрызке бумаги, хоть на песке. Руки сами вырисовывали её врезавшиеся в сознание идеальные черты.
Сколько они были женаты? Жан не хотел считать, не хотел снова пробуждать в себе тягучую боль сладких воспоминаний о тех счастливых временах. Он даже не мог представить себе, что счастью когда-то придёт конец. «Не срослось, такова судьба» — говорили те, кому было всё равно. Они отнеслись к его горю так, будто бы это ничего не значило. Оно и понятно: многие так или иначе лишились своих любимых. Но это нисколько не ободряло Жана. Собственное горе разбивало сердце на осколки.
С того дня Жан убрал всё, что напоминало ему о Микасе. Не было ни фотографий, ни свечей со свадебного торта, ни её вещей — лишь его воспоминания и запрятанная глубоко в шкафу папка с её портретами. Ночью, когда дочь спала, он в свете луны по памяти рисовал лицо девушки. Раз за разом, пытаясь хоть на мгновение ощутить её присутствие рядом. Лишь прикончив пару бутылок виски, исписав не один холст, он заставлял себя уходить из мастерской. Обязательно заходил к дочке, целовал её и заваливался в собственную ледяную постель, забывшись беспокойным сном.
— Какая красивая! Прямо как я! — болтала Мая, наблюдая за тем, как папа разукрашивает холст.
— Прямо как ты, — Жан поцеловал измазанную щёчку Маи, из последних сил сдерживая подступающий к горлу ком удушливых слёз. С готового холста на него смотрели такие же огромные, как у дочери, серые, словно небо перед грозой, тёплые и ласковые глаза. Те самые, в которые он больше никогда не сможет заглянуть.
— Пап, я хочу увидеть маму. Можно?
— Завтра?
— Да!