Madonna

Упоённая морем Италия не нуждалась в сочинении хвалебного гимна: сочные листья и площади, залитые солнцем; прохожие – такие расслабленные, от вельможи до кучера, не страдающие ни о чём, кроме своего сердца, они потому оставались только прохожими, исчезающими тенями. Тайнам, интригам дозволено здесь сокрываться, но с тем условием, что хоть когда-то, в один момент их краткой жизни они не выдерживали эпитетов иных, кроме passione. Свет пронзает и нежно греет всё, что ослепляло столь же сильно. Веки Альбера полуприкрыты – он не хотел жмуриться, но светлые ресницы трепетали под золотым блеском, придавая его и так живому лицу суетливость воробья, коих здесь имелось в обилии, особенно близь фонтанов. Улыбка Франца уместила извинение, хотя он не сделал ничего, чтобы последние краски не поджигали рыжих волос огнём, на который больно смотреть. Солнце уходило в гавань, в дальнее плаванье, именуемое ночью, потому оставалось ловить тепло на щеках, растворяя его в бокале. Вино в Венеции пьётся долго, как будто оно – вязкая смола, да и поцелуи с ароматом местных терруаров всегда дольше, словно время здесь измеряется жидкостью. Они оба знали об этом и, даже если не говорили, соглашались в молчаливом глотке растянуть минуты, отпущенные им. Морсер откинулся назад, уползая в объятия тени, откуда наблюдал и совершал какие-то размышления: очевидно, направленные на то, как бы не мыслить вовсе. Внимание Франца плавно перемещалось с предмета на предмет. В редкой точке спокойствия, пришло на ум Альберу, он вызовет зависть красных роз просочившимся сквозь кожу цветом; хотя между роз белых едва ли найдётся одна, с ним сравнимая по чистоте. Нет, это непорочностью не назовёшь, – да как со святым ужиться? – но разум в сочетании с преданностью предметами различным, особенно его эгоистичному сердцу, создавали честность. И все пережитые страдания, жертвы, разрушаемые для одной только, ему, улыбки, рождали трепетную, самовлюблённо-влюблённо счастливую нежность. Она так приятно колола сердце, она звала барона на «tu» и «amour». Хотелось взять его руки и целовать складочки улыбки и усталости возле глаз, хотелось заключить его в объятие, как известно, объясняющее всё с остатком. И с Францем сдерживаться не приходилось. То ли время так решило, то ли рассудил Господь, но между ними если и была недосказанность, то она сопровождалась «переделанностью», и привычки к ласке их отношений не тревожили, ибо они, пожалуй, подходили под категорию особенных исключений, которых в жизни без того слишком много. Вздохи смеха и умиления под гроздьями искренних прикосновений подогревали любовное чувство, которое выразить Альбер и умел разве большим их количеством. Подставляясь то им, то от оных отворачиваясь, д’Эпине поднялся с кресла, единственным достоинством которого было расположение у окна, и освободил руки из чужой хватки, правда, так осторожно провёл потом пальцами по открытым ладоням, что Морсер остался удивлённым, даже в предвкушении чего-то нового, изобретённого или привезённого откуда-то, как гостинца. Он ведь путешествовал так много, и, по правде сказать, как не хотелось признавать, знал, замечал и изучал гораздо больше. Но не было ничего, кроме искры, лизнувшей пламя, когда Франц прикоснулся к его лбу губами. Уж до неприличия целомудренно и слишком по-отечески – Альбер бы разразился ложной обидой, когда б ни заметил, что друг его приподнялся на цыпочки, и что все ноги его, от щиколоток до колен, от напряжения подрагивают. Он хмыкнул в усы (которые, отчасти, ради этой цели и растил), а потом вовсе рассмеялся, поймав барона за талию. После непродолжительного недопонимания, сопровождаемого усердно повторяемым вопросом «что случилось?» со стороны Франца, Альбер сдался, вернее, сумел наконец выдавить из себя причину. Барон возвёл глаза к небу и опустился на кровать, дожидаясь, пока Морсер успокоится, хотя со сдержанной улыбкой на лице вид его совсем не призывал к благоразумию. - Скоро стемнеет и станет ещё жарче. Поедете к себе, мой дорогой? – вопрос был излишним, но, справедливости ради, и сам Франц задал его так, как будто заранее знал ответ. Взгляд Альбера подтвердил его предположение и вызвал притворно-тяжёлый вздох. - Только если я Вам надоел, - в голосе виконта за нотками столь же натуральной обиды проскочило нечто вроде серьёзности. Стоит признать, что он имел свойство волноваться из-за мелочей, которые обыкновенно становятся незаметны после определённого количества разочарований. Не причиняй эта черта боли, её однозначно можно бы было назвать очаровательной. - Вы же знаете, что мне в любое время приятно Ваше общество, я только беспокоюсь за качество Вашего сна. - Если я уеду, - в глазах Альбера блеснул огонёк, который означал возникновение какой-то чудесной идеи, - то непременно буду думать о Вас, что тоже скажется на качестве моего сна. Сделав патетическую паузу, он торжествующе взглянул на барона, восторг его явно не разделяющего. - Мне интересно, сколько побед Вы одержали при помощи этой фразы, - за сменой выражения лица Морсера наблюдать было очень забавно: он всплеснул руками и упал рядом. Перина просела с той интенсивностью, которую ожидаешь от давления каменной стены. – Она очень удачна. - Франц, не приравнивай себя к ним: ты же знаешь, какое там множество. Будь каждая тобою, мне потребовалось бы несколько жизней, чтобы любить их всех, - Альбер говорил с убеждением, которое только сам себе мог внушить, поэтому причин не верить не было. Да и не хотелось. На сей раз барон молчание поддержал, сжав пальцами ладонь друга. Он не прогадал, ожидая, что это прогонит тучку тревоги, появившуюся на чужом лице. Её скоро сменила мысль, всякий раз порождающая затеи слишком смелые для академического кресла, но вполне его достойные. По крайней мере, по собственному мнению виконта. - Что до жары, то я разделяю мнение жителей востока, друг мой, касательно свободной одежды, она куда более практична, нежели наши ночные рубашки из плотной ткани, которые закупоривают тело, как сургуч бутылку. А ведь самый естественный способ охладиться и расслабиться – нагота. Solus, pauper et nudus, как мы предстаём перед Богом. Произнося свою недлинную, но сенсационную речь, Альбер встал и даже успел отмерить шагами расстояние от стены до стены. Его наполняло веселье и какая-то странная решительность, призывающая его к действию с силой пристрастия птицы к полёту. - Перед Господом – может быть, но здесь мы ведь не solus, считать хотя бы друг друга. - Будто я Вас никогда не видел… - Альбер… - Всё не так плохо, мой милый, - Морсер улыбнулся, игнорируя предостережение и прожигающий взгляд Франца. - Благодарю! – д’Эпине с усмешкой провёл ладонью по волосам, то ли прикладывая, то ли взъерошивая их. – Но я хотел сказать, что для Ваших экспериментов всегда свободна гостевая спальня. - Я рассчитывал ещё поговорить с Вами, - уклончиво заметил Альбер, примирительно поднимая руки и опускаясь рядом. «Поговорить» - вовсе не на языке дипломатов, вовсе не на наречии дельцов, вечно ищущих сделки; их «поговорить» - было бесцельным, вернее, оно само было целью без чёткого пути. Тема цеплялась за тему, наступая первой на хвост, как кошка, сновала от нежности к смеху, от напряжения до разрешения, и беседа гуляла часами. Звуки голосов, своего и чужого, вводили в гипноз, где за пределами комнаты не существовало ничего, только они сами, поглощённые мыслями о всяком. Наверное, сами по себе они значили мало, но что в этом мире вообще есть ценность? Если с кем-то можно бежать от общества, если где-то есть возможность сделать свободный вздох – человек это сделает; более того, назовёт это счастьем. Так вот и их «поговорить» было не более чем маленьким счастьем. Кончили тем, что беспорядочно как-то лежали поверх шёлкового покрывала: Франц лениво развязывал шнуровку рубашки, уже почти серьёзно обдумывая предложение друга. Альбер же, казалось, был доволен всем, помимо отсутствия истомы в теле, которую оставляет удовольствие… Короче говоря, чего-то не хватало, какого-то кусочка барона, на который он имел право, но который не знал, как получить. Он решил просто смотреть на д‘Эпине и вскоре добился ответного взгляда. Морсер вдруг почувствовал себя неуверенно, переплетая их пальцы, но на сей раз твёрже оказалось ответное прикосновение, и тихий, мягкий восторг поднялся к горлу. Наверное, то же чувствует соловей, и от того раздувается его зоб, когда приходит пора петь песни. - У Вас ладони влажные, - Альбер опустил веки, готовясь с улыбкой встретить и ответить как-то хитро на «я предупреждал», но ничего такого не последовало. Один глаз пришлось открыть, чтобы заметить секундное колебание Франца. – Если сами предложили способ, то хотя бы воспользуйтесь им. Пытаясь разгадать подвох, он полностью обратил лицо к барону, но тот только пожал плечами, с одного из которых рукав почти сполз. Морсер без зазрений совести задержал взгляд, прежде чем разум его снова пришёл в боевую готовность. Смущён ли он был? Пожалуй, так, однако отступаться от своего слова хотел ещё меньше – он скорее умрёт; единственный, на чьей стороне всегда была логика, оставил её в угоду трижды благословлённому климату Италии и сейчас смотрел в сторону стены. Не сам предложил, как будто! Рассудив, что, по его собственной логике, они должны мало значения придавать этому событию, Альбер отодвинулся и сел, стягивая с себя рубашку: надо сказать, ощущение приятного холодка от ветра, пробежавшего по нагретой коже, значительно перевесило неловкость, и дальше процесс пошёл быстрее. Значительное количество раз им приходилось переодеваться в присутствии друг друга; а виконт слишком хорошо был сложен для робости. С Францем вообще всё можно – ещё одна иголочка кольнула под рёбра, и он ласково улыбнулся, радуясь чему-то. Тому, что они рядом, тому, что их теперь не связывают размытые и нелепые обязательства. Мир серьёзных людей в лакированных туфлях и ореховых панталонах, судей в напудренных париках сейчас казался куда глупее их единения, их привязанности. С сердцем, воодушевлённым такими мыслями, и с совершенно обнажённой душой, Альбер обернулся на друга, рисующего пальцем узоры на покрывале. - Милый мой, а Вы? - Что я? – быстро отозвался Франц, прерывая своё занятие. – Я откажусь от Вашей философии. - Вам, конечно, идёт самоотверженность, но не мучения, - Морсер скинул туфли и с ногами забрался на кровать, опуская ладони на плечи барона. – К тому же, Вы не откажете мне, если я попрошу Вас присоединиться. А я эгоист, Вы знаете. Д’Эпине помотал головой этой выдумке друга, которую он повторял при всяком удобном случае, но назад откинулся добровольно и покорно, вконец растрёпанными волосами прижимаясь к чужой груди. Альбер едва успел к ним прикоснуться, когда Франц поднялся на ноги, чтобы журить и его тягу к авантюризму, и его неопытность, и его молодость, и всё то, на что виконт непременно бы обратил внимание, если бы, читая нотации, барон ни снимал бы слой за слоем одежду. Ему это, очевидно, приносило такое же облегчение. - И я очень ценю, что Вы ради меня на всё готовы, - Морсер дождался логического перерыва, чтобы притянуть к себе друга, испытывая покалывание на кончиках пальцев от ощущения бархатной кожи, блестящей серебристыми дорожками под луной. Они не зажигали свеч. Альбер перевернул их на бок, чтобы так и замереть, ясно чувствуя биение чужого сердца, чуть более частое, чем положено. Он закрыл глаза с твёрдой уверенностью в том, что это успокоит и Франца тоже. В его волосы вплелись пальцы, которые так часто заставляли уйти его мигрени, все беды и тревоги, которые показывать не хотелось. Он по ним жутко скучал, но порой воспоминания, пробуждаемые рядами строк, заставляли верить, что вместе с ними посланы через бумагу прикосновения. Альбер иногда, наедине с собой, целовал конверты, хотя никому бы не признался в этом. Ну, может, только Францу… Но не теперь, когда дотронуться до него так легко и просто, что можно даже поставить координаты на точках, где соприкоснулись их тела, начертить созвездие. Морсер отвлекся, придумывая для него название, и где-то между прилагательными спутавшись, пододвинулся ближе к чужому лицу, чтобы ещё раз вглядеться в родинки на нём. Он вздрогнул вдруг и вздохнул громче, в унисон с другом, широко раскрыл глаза. Ленточкой по шее, груди и животу взгляд напротив опустился вниз почти синхронно с его собственным. Никто ни слова не произнёс; Альбер уже почти осознанно двинулся снова, с замиранием сердца уловив стон. Они делали это раньше, не часто, но никогда вокруг не было так тихо, чтобы различить переменившиеся нотки в чужом голосе: срывающиеся, пока несмелые, но с тем же порывом, которым было охвачено всё естество виконта. Он заставлял забыть все несуществующие парадигмы достоинства. Страсть – тоже грань любви, её составляющая, а Франца Альбер очень любил, не сейчас важно разбираться, как именно. Сейчас важен неторопливый и нечёткий ритм движений бёдрами, запах волос и кожи, ещё лучше, чем обычно, едва различимые звуки, полураскрытые губы, выпирающие косточки таза: то, что так остро ощущало тело, на что реагировало. Морсер искал поцелуя, но Франц уткнулся в подушки – его нерешительности виконт почти усмехнулся. А затем почувствовал, как напряжённые мышцы сдавливают талию, как его обнимают закинутой ногой, и как становится… Нет, они никогда не доходили до того, чтобы Альбер был внутри, но это очень к тому близко. И очень приятно, им обоим. Барон скользил по его животу, прижимаясь плотнее, а сам он упивался новыми ощущениями, множа прикосновения – вверх от колена к приятной округлости, легко-легко сжимая. Блуждая в сладком тумане, Морсер всё-таки нашёл ответ на один из своих вопросов: по-итальянски. Франц в постели говорил по-итальянски; по крайней мере, кроме madonn-ы в его бормотании разобрать что-то не представлялось возможным. Хватит и того, Альбер знал наверняка, что каждый миг, каждый вздох на шее останется на нём, явится позже. Удивительно, как он при этом букете эмоций продержался дольше; зато обнимать крепко-крепко дрожащего, тихо всхлипывающего Франца было хорошо, так хорошо… *** - Друг мой, - с утра у Альбера возникла какая-то новость, и он решил заявиться к д’Эпине именно с этой фразой, чем закономерно вызвал выражение удивления со скептически поднятой бровью. Морсер застыл с приоткрытым ртом, а затем развёл руками, - сердечный. Так вот…