***
Когда до матча остаются два дня, они снова пьют. «Они» — Молоков и остальные члены делегации. Задача Виганда — сидеть на несуществующем пьедестале, склонив голову над доской, и играть, не столько в шахматы, сколько роль общей гордости, победителя, правильного советского гражданина. И неважно, что прошедшее время не избавило его от покалывания на губах, от неподвластных контролю воспоминаний, возможно, даже приукрашенных, и мыслей, кружащих голову мыслей. Сегодня Александр Николаевич чуть меньше соответствует столь официальному обращению. Он выпил, и больше обычного. На деле совсем немного, но Лёня изучил его слишком хорошо, чтобы не заметить: едва тронувший щёки румянец, который, может, ему и привиделся, более плавные движения и расширенные зрачки — ему точно мерещится, ведь разглядеть такое невозможно. Молоков сидит, окружённый свитой точно король, и небрежно, но вместе с этим торжественно разбрасывается лозунгами и величественными речами, изредка кидая на Виганда долгие взгляды, заставляющие неосознанно поправлять галстук и сильнее сжимать краешек рукава похолодевшими пальцами. Кажется, Молокова занимают тяжёлые размышления, и его лоб хмурой молнией пронзает морщинка, которую вдруг очень хочется разгладить. Ладья падает, в общем гвалте бесшумно, но недостаточно, чтобы укрыться от хищнической внимательности, и взгляды мужчин снова встречаются, теперь с большей осторожностью, свойственной ступающим по тонкому льду. Виганд чувствует, как падает. — Куда это ты? — Конечно, глупо было пытаться убежать, когда ты давно под прицелом. — Уж не по стопам ли Анатолия? Молоков крепко удерживает его за плечо, не давя, но явственно показывая, что от него ожидается. Повиновение. Послушание. — Никуда, — остаётся только мямлить, собирая уверенность по крупицам. Лёня даже выше его на пару жалких сантиметров, но рядом ощущает себя маленьким и незначительным. — Смотри мне, — агент хмыкает, не отводя своего невозможного взгляда. — Не выпьешь? — Абсурдность предложения вызывает у Виганда нервный смешок, пока он едва может дышать, стараясь не опускать глаз. — Возвращайся. Это уже не предложение, а указание, и он слушается, не понимая, на что надеялся, так и не произнеся ни слова. Молоков не идёт следом, а неожиданно оставляет их без предводителя, где-то исчезая, тайно вдумываясь в скрытое значение этого оленьего взгляда. Александра Молокова невозможно было обмануть. За годы работы он повидал столько людей, сколько и представить страшно, тщательно изучил их и теперь знал в совершенстве. Каждый поступок, любую мелочь, особенность поведения и прихоть он мог объяснить, взглянуть сквозь призму своего понимания. Этот мальчишка, забавно поправляющий очки, когда нервничал, отчего-то стал исключением, и от переживаний скручивало внутренности — Александр Молоков не понимал его, хотя считывал сигналы, отмечал выражения лица, малейшие жесты и изменения голоса. Леонид был с ним очень учтив, внимателен и вежлив, всегда слушал, но исподтишка, никогда не возражал, но не от чувства страха, которое Молоков с лёгкостью внушал окружающим, а из-за не до конца понятного ему уважения и ещё чего-то. И «что-то» никак не поддавалось, разгадка не находилась, а единственный ключ терялся. Леонид был мягким, но только с ним, и никогда не жаловался. В его взгляде читалось непостижимое разумом агента благоговение, трепетное восхищение и какая-то приглушённая нежность, окончательно сбивающая с толку. Почему к нему? Почему столько смешанных, сумбурных, но по-своему упорядоченных чувств получает он? А самое главное, почему они нисколько не отвращают его? — Чёрт возьми, будь ты женщиной, Лёня… — в собственных иллюзиях он прижимает шахматиста к стене и снова целует, удерживая за бедро, второй рукой преграждая всякий путь из своего захвата. Или не в иллюзиях?***
День матча встречает его всплеском нервозности, и Виганд почти не слышит слов арбитра, почти не различает силуэт стоящего прямо перед ним Сергиевского, хотя тот жмёт его руку и, разумеется, узнав, кивает в знак приветствия и даже дружеского сочувствия — знает, под каким давлением он находится. Мужчина ещё даже не знает, что так называемая «машина» вся изнутри покрылась трещинами и еле держит себя от того, чтобы рассыпаться в прах. Сколько таких вечеров было, когда Виганда целовали до беспамятства в сладкой истоме, пока все вокруг праздновали ещё не свершившуюся, но маячившую на горизонте победу. Это было самое настоящее мучение, и шестерёнки со скрипом давили друг на друга в голове, перемалывая любую здравую мысль. Леонид сейчас — всего лишь неисправный механизм заводной игрушки, подающей последние признаки жизни. Молоков оставался непреклонен перед лицом любой опасности. Он дерзко смотрел в глаза Анатолию, ища любую возможность посеять в мыслях бывшего подопечного раздор. За спиной в темноте зала тихо рокотала, как сверчки по ночам, делегация, а сам агент важно расхаживал, держась на расстоянии от доски, ища малейшие несостыковки. Да, игрок из него никудышный, но стратег он превосходный. По мнению Виганда, впрочем, Александр не только стратег, а превосходный просто в любом смысле и проявлении, и это сформировавшееся и укрепившееся, засевшее в голове мнение рушит всяческие надежды на то, что ещё можно будет жить как раньше. Нельзя. Что-то давно изменилось, и пути назад нет. Он ходит пешкой. Они целовались и вчера, и запах Молокова окончательно въелся в его душу. Он, конечно, не пользовался одеколоном — зачем да и откуда? — но естественный запах тела, его тепло слишком быстро стали родными. Этот запах стал настолько привычным, что, кажется, Лёня согласился бы задохнуться, предпочтя его воздуху. Рокировка. Как же хочется снова оказаться в его руках! Так странно, до одури странно нравится, когда он прижимается всем телом, когда его губы касаются шеи, накрывая адамово яблоко. Как он это делает? Молоков сводит с ума, а Виганд даже не может произнести вслух его имя, боясь разбить их хрустальную фантазию, одну на двоих, только для них двоих. Губительно-сладко касаться его, робко и несмело, но сразу видеть эффект — всегда отстранённый и закрытый агент сжимает губы, сдерживая подступившие чувства, и запускает руку в его волосы, оттягивая и, теперь более жадно, припадая к шее. Он еле сдерживает себя, чтобы не открыться, и Виганд это видит, но молчит. Первая партия выиграна. За победой всегда следует поражение, тот самый шаг назад, уступка. Они изучают друг друга с деликатным, но вместе с тем жарким интересом, и от общего накала Лёню ведёт настолько, что он не сдерживает тихий стон, от которого Молоков вздрагивает и отстраняется. Словно осознав, что именно он делает и с кем, мужчина отступает, но не может отвести взгляд, запоминая аккуратные черты лица, тень от длинных ресниц, контур припухших губ, порозовевшие щёки… Молоков тоже падает. Он пытается ухватиться хоть за что-то, но эта логичная, бьющая в его сердце точно наугад машина не оставляет ему и шанса. Ничьи следуют одна за другой. Очередной пат. Да, ситуация действительно патовая, они оба не то выигрывают, не то рискуют проиграть, причём не иначе, как самой жизни. Это запретно, осуждаемо, порицаемо, это… Прекрасно. Молоков смотрит на него, как ни на кого другого, и Лёня точно это знает. Наверное, награды лучше в мире нет, но Виганд не перестаёт каждым поцелуем молить о большем, о признании, о принятии, о хоть каком-то ответе. Не получает ничего, и всё равно поддаётся. Всё равно тысячу и тысячу раз снова прокручивает одну и ту же мысль в голове. Я люблю тебя. Машина лишается своей холодной рассудительности, падают последние сдерживающие механизмы. Конвейер чётко отработанных ходов сбивается, и вся чутко настроенная система слетает с катушек. Он пропал, пропал окончательно. Хватает одного мимолётного взгляда на Молокова, чтобы Лёня понял: он не выиграет этот матч, никогда не выиграет. В голове лихорадочно проносились мысли, образы путались, мелькая и повторяясь, как мелодия на заевшей пластинке. И везде его глаза, такие же голубовато-серые, но ставшие тёплыми и родными, лишившиеся привычной холодности. Так нельзя, больше нельзя. Ещё немного, и даже живое сердце не выдержит и разорвётся на кусочки. Шах. Мат. Руки не слушаются, пальцы дрожат, а зрение помутилось. Его больше нет.***
Александр Молоков тоже был машиной, прежде всего работающей на собственных нравах и принципах. Его сознание иногда пренебрегало логикой, в действиях присутствовала погрешность, так называемый риск. Зато результаты он, в отличие от Виганда, показывал неизменно идеальные. За день мужчина играл тысячи ролей, виртуозно сменяя маски, снова и снова затягивая свои гайки туже. Все трещины и неполадки он исправлял глубоко под покровом ночи, в тишине и темноте, чтобы никто не знал, что его механизм терпит критические сбои. Леонид Виганд наконец стал ему понятен. Шахматист лишился своего холодного, логичного мировоззрения и, как слепой котёнок, сразу начал ошибаться, ударяясь о любое препятствие на пути. Зато он стал живым, как если бы вдруг искусственный цветок превратился в настоящий. Таким до этого парень бывал лишь в вечера, когда… По одному взгляду на Молокова можно было понять, насколько тот злился. Крепко сжимал кулаки, наверное представляя, как в одной из них держит пистолет, стискивал зубы, ещё большее заостряя линию челюсти, и не моргал. Он в упор смотрел на Лёню, сжигая того до тла. Почему в одну минуту он его горячо любит, а в другую холодно ненавидит, так, что пробирает до костей? — Ну и что?! Я не смог, просто не смог! — Голос Виганда сквозил отчаянием и растерянностью, шахматист впервые смог услышать сам себя, когда от страха заложило уши. — Александр Николаевич, поймите вы меня, я больше не могу! В моей голове только… — Ах ты, чёртов… — Молоков казался совсем не холодным, а обжигающим. Значит, и в нём что-то изменилось, надломилось с концами. Треснула его выдержка, рассыпалось всё, что до этого держало в узде. В один рывок он приблизился вплотную к шахматисту, почти заставив его испуганно вскрикнуть, и, притянув к себе резким движением, припал к его губам, жадно, собственнически сминая их, почти кусая. Виганд вздрогнул от неожиданности и сразу доверчиво обмяк, тихо всхлипнув. Молоков разве успел выпить? Если нет, то это для них всё меняет. Значит, всё это время чёрствый агент КГБ целовал его потому что хотелось, потому что ему это было действительно нужно. И сейчас он снова это делал, больше не заставляя Лёню чувствовать себя пьяным от алкоголя в его дыхании, которое шахматист покорно вдыхал вечер за вечером. Они, как и всегда, были одни, никто не узнает, если Александр решит сбежать сейчас, и Виганда эта мысль пугает — он может просто взять и уйти, как ни в чём не бывало. Он не то окончательно сломался, не то ожил, чувствуя, как вздымается грудь Молокова, когда он делает глубокий вдох и вдруг меняет тактику, становится нежным. Агент не собирался уходить. Это очевидно. Поцелуй очень плавно стал не просто чем-то секретным, а скорее интимным, тем, что они оба добровольно захотели разделить друг с другом. Александр оказался так близко, на этот раз и в метафорическом смысле тоже. Соединив их губы, мужчина будто наконец-то открылся полностью, безмолвно поделился всеми наболевшими чувствами, которые уже подступали к горлу. Стратег из него пусть и был средний, но зато исполнитель мужчина был превосходный. Он не строил теории, он просто действовал, как и когда считал нужным. Лёня не мог заставить себя открыть глаза, потому что боялся увидеть на чужом лице нежелание, сожаление, отвращение. Но губы агента КГБ каждым движением всё больше убеждали его, и шахматист поддался, в порыве эмоций обхватив ладонями шею Молокова и приоткрыв один глаз. Его ресницы подрагивали, а брови не были нахмурены. В его мимике и тем более в том, как заботливо он обнимал Виганда за талию не было ни толики ярости. И да, ни капли алкоголя. Когда мужчины разорвали поцелуй, обоим казалось, что прошло слишком много времени. Чемпионат закончился, все уже разъехались — и плевать! Зато они остались вместе. Как только Виганд, уважаемый шахматист, попытался отступить на шаг, Молоков, холодный агент, раскрыл свои руки, приглашая в самые тёплые объятья. Разве Лёня мог отказаться? Наоборот, он с радостью упал в чужие руки, чувствуя, что может расплакаться от того, насколько его растрогал другой человек, любимый мужчина, он. Молоков сбивчиво дышал, гладя Виганда широкими ладонями по спине, растрепав волосы на затылке. Сломанные механизмы удалось разобрать по частям и создать из них что-то единое, непохожее ни на что другое. Они крепко сцепились своими шестерёнками, и, может, кто-то из них и понимал — это был единственный путь к счастью, к жизни вместо дальнейшего выживания в догадках. Теперь всё было хорошо.