spellbound

***

spellbound by siouxsie and the banshees

      «тише»       шепот себастьяна — не громче дуновения ветра в холлах хогвартса, по которым они стараются пробежать как можно быстрее. они стоят у большой лестницы, будто в тот самый день, когда пробрались в библиотеку. точно так же, как и тогда, дорогу им преграждают префекты, зануды, препятствующие единственному веселью, которое доступно ученикам после наступления ночи. хотя, они добавляют свой шарм ко всему процессу. будто это самый настоящий ритуал: выбраться из своей кровати, разбудить грегори, протащить все еще сонного за рукав через весь коридор до выхода из гостиной, обрызгать его водой из водопада, и проскользнуть мимо изредка проходящего в их крыле шарпа. цель — старый, давно покинутый класс травологии.       они стучат по каменной плите, замене двери, в строго определенном порядке, переглядываясь, будто делают это впервые. хихикая, словно под их одежду закрались маленькие жучки, из-за которых всему телу щекотно, и невозможно остановить это наваждение. отталкивающе-холодный камень уступает место теплому ветру с запахом разложения: гниющих книг и гниющих трупов тех, кому просто не повезло не понравится комнате, а еще кислоты, от которой в глазах встают слезы. коридор приветствует их приятным светом факелов, отсутствием лоз и смехом где-то вдалеке. маленький секрет.       грегори не терпится, он возбужденно дергает ногой и почти дрожит от предвкушения, на что сэллоу только улыбается, переплетая их пальцы. он тянет парня за собой, пробираясь через весь мусор и многолетние завалы колонн и перемостков, ведущих в никуда или в стены. старый класс больше похож на маленький дом, построенный странным образом: лестницы, сталкиваясь между собой, закручиваются в потолок, альковы в стенах — пустые, с дверцами, которые открываются, чтобы показать целое ничего. странные фигуры вырезаны в стенах, почти неразличимые в своей аморфности — человеческие ли они, животные ли они, — обломанные отсыревшие куски и слой мха на них мешают разобрать. удивительно странная картина. иногда кажется, что глаза, точнее то, что раньше было глазами, пристально следят за каждым их шагом, насмешливо дразнят, шепчут, и этот звук похож на тот, что так тщательно скрывает и ненавидит в себе оминис, ведь он напоминает о семье и о ненависти и о всей причиненной ему боли.       как зачарованные, они проходят через воду. всплеск волн, исходящих от их ног и ударяющихся о стены, громкий, он несколько раз отскакивает, словно между жидкостью и звуком нет совершенно никакой разницы, ведь они сливаются воедино, в волны, протягивающиеся вдоль и поперек маленькой комнатки, в которой они оказываются, пройдя через небольшой вырез в стене, не больше домашнего эльфа.       хоффман нетерпеливо кусает губу, оборачиваясь и будто спрашивая разрешения первым пройти вперед. его светлые брови нахмурены, будто он в глубоких раздумьях. прежде, чем себастьян, как настоящий джентльмен, которым он, несомненно, является, разрешает ему пройти вперед, к месту, к которому рвется их душа чуть ли не каждый день, он наклоняется вперед. соприкосновение губ нежное, не больше того, и очень скромное. грегори гладит его щеки, прижимается лбом ко лбу, оставляет еще один точно такой же припечатывающий поцелуй на его губах, улыбаясь. на каменный берег он ступает первым, и сразу же идет к стулу, движимый не своим желанием, но потусторонними силами, которые тянут его за руки и ноги, будто они на ниточках. себастьян знает это ощущение слишком хорошо, он испытал его уже не раз. даже, точнее, столько раз, что уже сбился со счета.       привычный круглый стол на резной ножке с красной бархатной скатертью и два стула, это место только для них двух, только они могут его найти и прийти сюда. рядом на подносе летает чайник и две чашечки, которые самостоятельно наполняются, как только они садятся друг напротив друга. их ладони сами ложатся на столешницу, крепко хватаются друг за друга, как змеи в клубке: так, чтобы их связь точно не разорвало.       себастьян слышал от своей дражайшей сестры анны, что раньше в этом старом заброшенном и ничем не примечательном классе любила гадать сильная темная ведьма, и это, наверное, единственный раз, когда сэллоу готов поверить таким глупым слухам, потому что кто бы ни стоял за этим заклятием, имел силу трижды той, которой владеют все преподаватели одновременно. этому притяжению нет успокоения, оно как медленная пытка, нагревает от кончиков пальцев до самого мозга, и невозможно думать о чем-то другом, кроме вечера, кроме того, как они проберется обратно и снова сядут за этот стол, снова выпьют чай из странных чашек с красивыми узорами и рисунками, и перейдут к самой интересной части.       исполнителем которой, всегда, неизменно, является грегори. если бы себастьян не знал его так хорошо, как им позволило узнать друг друга все то время, что они общаются, то сказал бы, что чары — его рук дело. но проблема лишь в том, что грегори просто искусно сплетает материю реальности и их сумасшествия в проклятье в одно целое, которое называет их настоящим, и сэллоу не может делать ничего, кроме как кивать в ответ, послушливо желая услышать еще о «них» и всем, что с ними связано: о будущем, о прошлом, о настоящем, о моменте, в котором они держатся за руки, и пьют чай, и вокруг них стоит удушливый трупный смрад, который кажется настоящим цветочным ароматом, только потому что они вместе, и вокруг тепло также, как тепло внутри. будто кровотечение, от которого становится душно и слабо во всем теле — любовь ощущается точно также.       хоффман прикрывает глаза, тяжело выдыхая. его ладони потеют, и это чувствуется так сильно, будто их кожа срослась в одно неделимое целое, о, как бы брюнет благодарил богов за такой чудный дар, как возможность никогда и ни на шаг не отходить от объекта своей бездумной, бездушной любви.       «соберись»       шуршащий и уже надломленный голос приводит его обратно в чувства, заставляет обратить внимание на чернеющую кровоточащую скатерть, которая сочится металлической жидкостью. тяжелый запах застревает в ноздрях, заставляет облизнуться. противно и неприятно, но блондин прикрывает глаза с такой безмятежностью, и лицо его сразу становится спокойным, как нетронутая никем водная гладь озера. их руки окрашиваются в красный по самые локти, так, как, наверное, они заслуживают чтобы было всегда. по крайней мере, себастьян знает, что он заслуживает этого: того, чтоб его руки навсегда окрасились в красный, ведь он убийца, он палач своего собственного дяди. полоумного, непонятливого дяди, который мешал ему помочь сестре, который стал причиной, по которой они стали так далеки, будто никогда не росли вместе.       «ненависть изводит разум, себастьян»       чужой голос говорит привычными устами, и, наверное, раньше сэллоу бы испугался, только в нем не осталось того, что могло бы испугаться. он давно привык к тому, что в мире нет ничего нормального. что не все возможно объяснить, и не все поддается изучению. некоторые вещи просто стоит принять. как то, что он никогда не был нормальным, в нем всегда было что-то, что двигало его к свершениям деяний, за которые людям обычно стыдно. что грегори такой же ненормальный, раз остается с ним и раз за разом поддерживает.       «он тебя любит, знаешь»       почти насмешливое. да, он знает. пользуется этой любовью, как только может, и пожинает плоды каждый раз одинаковые. стыд, желание обладать, любовь, ненависть — все эмоции, которые может испытать человек, он испытывает за один вечер и только по отношению к нему. когда хочется душить и целовать, обнимать и резать. пометить всего с головы до ног, написать над сердцем свое имя, чтобы он никогда не перед кем больше не оголился, пристыженный.       «любит настолько сильно, что простит что угодно. сделает что угодно. он как податливое оружие с неограниченным потенциалом. используй его так, как тебе удобно. или запри, как свой трофей»       слова сливаются в неприятный статичный шум звуков. голоса меняются один за другим, все знакомые и одновременно с тем такие неестественные. он слышит оминиса, и незнакомку, и шарпа, и дарио, и имельду, и профессора уизли — бесконечный список сводящих с ума голосов, становящихся громче и громче. и смех. кристально-чистый, но истекающий ядом, черной дымкой клубящимся в их ногах. черные тени пляшут вокруг стола. тени несуществующих и давно забытых богов или демонов, которым давно принадлежат их души, но никогда не мысли или сердца — то, что они делят только между собой, только в сакральной интимности, почти похожей на поклонение в тишине комнат. тени поют песни, которые пели существа до рассвета времен, до рассвета солнца, когда мир был тьмой, и не существовало материального, а только незримое и оттого более могущественное.       со звоном разбитого стекла стол вспыхивает огнем, грегори хватается за его руки как за спасительный канат, пытаясь бороться за собственное тело в схватке, о которой известно только одному ему. на месте, где зияли кровоточащие гнилые раны, лежат, аккуратно разложенные, карты.       «вернулся?»       наверное, если бы грегори увидел, что творится после того, как его устами скажут что-то, он бы отказался приходить в это подземелье, лично запер бы его древней магией и сделал так, чтобы никто, как они, больше не наткнулся на этот стол, эти стулья, это предвкушение того, что только будет. он бы испугался, он бы отпрянул, разорвал ритуал и понес за это наказание. но его молчаливая борьба происходит внутри, и поэтому лицо его не пересекает уродливый первобытный, как сама магия, страх, и поэтому он смотрит хоть и невнимательно, но пристально, глаза в глаза.       «да»       одной рукой он тянется к картам, трогает их поверхность. себастьяну никогда не разрешается этого делать. стоит ему пожелать разорвать контакт с чужими ладонями, как его приковывает к сиденью, невиданная сила, настолько могущественная, что противостоять ей невозможно и даже смертельно опасно, предупреждает, что не стоит пытаться сделать что-то, что не понравится бывшей хозяйке этого места — и так каждый раз.       «перевернутый хаос, небо, птицы, смерть и безумие»       бездумно читает блондин, указывая двумя пальцами на каждую соответствующую названию карту. кажется, что-то сэллоу да и помнит. они так много раз были здесь, внизу, вдвоем, он так много раз слушал этот бархатный голос, но так мало слышал, и все же, крупицы, те маленькие, которые могли остаться в неслышащей голове, крутятся на самом кончике языка, пытаясь сформироваться в мысль, в вопрос.       «о чем же ты думал, тьян…»       почти панически шепчет хоффман, и от его тона сердце почти останавливается. не важно, что будет с себастьяном, важно, что будет именно с ним, с грегори, с одним из тех немногих людей, который достоин этой жизни и всего в мире, как не достоин никто другой. его паника, его слабость — это то, что всегда заставляет действовать, и так хочется сейчас подойти, и обнять, и успокоить, но он знает правила. единственные, которым надо подчиняться.       «хаос, наверняка, это ты. это мужчина. небо — это потеря, а птицы — поиск поддержки. и смерть… тогда смерть — это те перемены, которые тебя так пошатнут, которые придется пережить и придется принять себя, и… ты думал о смерти своего дяди, да?»       кажется, да. «смерти», не «убийстве». такое простое и такое важное перефразирование. лицемерное игнорирование фактов. он не должен здесь находится, и наверное, если бы себастьян был хорошим человеком, ему было бы стыдно. но в сердце теплится пожирающий огонь. ради него готовы лгать. кажется, он думал еще и о том, как неправильна и эгоистична его любовь по отношению к сидящему напротив. он не догадывается, зато себастьяну все понятно. все — то, что голос был прав. у него есть один шанс, чтобы использовать грегори. один шанс, чтобы запереть его и никогда не выпускать, как самый настоящий трофей.       он упустит этот один шанс, если только это значит, что кто-то один из них спасется от безумства, которое происходит, когда они вместе. если хоффман — единственный из них, кому будет суждено прожить в свое удовольствие, так, как должно быть, так, как суждено, с героическими свершениями, то так тому и быть. а пока можно насладиться чувством теплой ладони, мягко сжимающей его собственную. можно смотреть в медовые глаза, и видеть в них каждую маленькую эмоцию.       «ты думал о нас»       не спрашивает, а утверждает блондин, хмурясь. ему достаточно одного взгляда, чтобы вот так вот понять? себастьян действительно настолько жалок и одновременно с тем окрылен этим, что не может возразить. чужая проницательность его впечатляет. с другой стороны, понимать друг друга — это чуть ли не единственный навык, которым они вдвоем владеют с самого начала общения. мелко дернувшийся глаз, еле скрываемая улыбка, приподнятая на секунду бровь.       «смерть — это всепожирающая болезненная любовь»       невозможно лучше описать то, что между ними, чем так. они больны друг другом настолько, что не могут дышать, если находятся в разных комнатах. не могут думать, все превращается в кашу, и уроки по отдельности — самая настоящая пытка хуже круцио, которую хочется переспать, надеясь, что она закончится быстрее.       как только эти слова формируются в связные цепочки предложений, карты мигают и, также как и появились, исчезают, проваливаясь сквозь столешницу, заставляя вздрогнуть грегори, чьи пальцы до этого покоились на центральной «смерти». на кончиках остается кровь, и он, не раздумывая, слизывает ее, оставляя на губе след. чары рассеиваются, оставляя их в полной почти звенящей тишине. магия рассеивается вокруг них блестящими струями.       «скажешь ли ты мне о том, что любишь меня — вот о чем я иногда думаю»       себастьян не говорит «нет», но упрямо молчит, и это слово между ними висит тяжестью спертого воздуха, потому что они оба понимают — такого никогда не будет. себастьян сделает что угодно, чтобы доказать свою верность. свою привязанность. свою… любовь. но не скажет вслух. никогда не признается, что имеет слабость хуже, чем у многих. если бы эта любовь не уничтожала его волю, растворяя в кислоте, он бы сказал эти три слова миллион раз. он бы шептал эти три слова грегори на ухо снова, и снова, и снова, пока тот бы не начал толкаться, абсолютно смущенный, красный, нервный. но…       на холодный утренний воздух они выходят молча. штаны хоффмана мокрые от того, что они шли обратно, и сэллоу присаживается в чужих ногах, доставая собственную палочку. заклинание еле слышно слетает с его уст, и он терпеливо греет ткань, пока она сохнет.       «я тебя люблю»       шепчет грегори. для него это также естественно, как сказать, что он голоден. как сказать, что зимнее утро — красивое. будто эти слова ничего не значат, но брюнет знает, что в чужом сердце они такая же ноша, как в его собственном. грегори не трус и не бежит от ответственности, которую эти слова несут. он — солдат, и стерпит все, что придется, чтобы сказать это снова. и снова. так, как хотелось бы сказать ему. только краснеть заставляет он. они целуются, обмениваясь теплым воздухом. медленно, лениво. никто не найдет их так рано под стенами замка, все спят, или исследуют замок, или делают бог-знает-что, но это не важно.       важно только то, как хорошо в чужих объятьях. как вечно спешащий куда-то со своими мыслями мозг успокаивается только тогда, когда вокруг шеи руки, и волосы на затылке томно тянут. и когда можно смотреть в эти медовые глаза так, будто они твои. когда чувствуешь на языке привкус сливочного пива и конфет. и вокруг витает лучший запах, который когда-либо удавалось почувствовать. гораздо вкуснее, чем что угодно другое.

«я тоже люблю тебя»