Почему его не было рядом

      Влад старался не подслушивать кухонные разговоры (в большинстве случаев приятного в этом мало), но сегодня молчание слишком давило, слишком въелось, чтобы слух не раздражал малейший шорох по ту сторону стены. Домой в такси ехали молча, ужинали молча, потом разбрелись все по разным углам — Влад к себе, родители на кухне. Их тесный дом перестал казаться Домом. Тошно от всего вокруг, всё чужое, липкое, хочется разнести всё в щепки, свалить на пол и растоптать. Владу вроде рассказывали, что когда-то именно так делал отец, но это быстро закончилось.       Влад кутается в одеяло, и ещё сверху накинут махровый плед, но ему холодно, так холодно, ноги коченеют, будто всё ещё стоят на промёрзлой могильной земле, а в ушах — металлический звон лопат, разбивающих её. Влад старается не думать о том, что, наверное, в гробу тоже очень холодно, на скользких шёлковых простынях и ватной подушке. В земле холодно точно.       Ему бы заснуть скорее и забыться, потому что выходом из настолько ужасной реальности покажутся даже кошмары, но где там. Через гипсокартон в его комнату и голову просачиваются голоса, которые любит слушать вся страна.       — Ты гречку будешь или макароны?       — Почему тебя не было рядом.       В Мише могли не нравиться многие вещи, почти что все, но Влад всегда бесспорно уважал его прямолинейность. Отец никогда не искал ни случая, ни повода выразить своё недовольство — он выкладывал всё сразу. Пулей с порога.       — Я макароны грею.       — Ты меня бросил.       — Я не бросал.       — Мне было хуёво, ты мне был нужен. Я тебе дверь держал. А ты меня там бросил.       Кромешную тьму комнаты в открытых глазах Влада пронзает совсем свежее воспоминание, которое, похоже, останется на всю жизнь: синий гроб на половину салона, рычание мотора катафалка и запах какой-то сладковатый, противный донельзя. Запах смерти. Михаил Горшенёв, с бледным лицом и поджатыми губами, держал дверь открытой нараспашку почти полминуты. С улицы дул ветер, и слышно ревел похоронный марш. Андрей Князев растерянно стоял снаружи, тупым взглядом смотря в тёмный салон, словно в пещерную пропасть. А потом просто отошёл. Дверь задвинулась с громким хлопком, и до сегодняшнего дня Влад никогда не видел, чтобы его отец так рыдал.       — Я без тебя разревелся, как сука.       — Со мной бы не ревел?       — Нет.       — Ну вот. При мне ты держишься, Миха, всегда. Передо мной же ты такой сильный.       — С тобой мне было бы легче.       — Не было бы тебе легче, ты бы просто при мне перетерпел, как обычно, а ночью, когда все спят, в туалет вышел бы и ревел бы ещё хуже. Ты думаешь, я глухой, этого не слышу? Ты думаешь, я не видел, как у тебя сегодня губы затряслись, когда только этот оркестр ебучий грянул?       С другой стороны потерянное молчание.       — Я хотел дать тебе это всё пережить на месте. Чтобы плохо было только на похоронах, а не во время них и ещё после.       — Блять, ну я тебя поздравлю, это нихуя не сработало: мне всё равно сейчас плохо.       — Было бы ещё хуже.       Влад не понимает родителей. Почему Миша держится при муже, если тот должен быть его опорой и человеком, который никогда не осудит за слёзы? Андрей всегда говорил Владу, когда тот был младше, что слёзы — это не слабость, а наоборот показатель силы, показатель того, что ты способен на сильные чувства? Неужели он не говорил этого папе? И почему Андрей посчитал, что чтобы Мише стало легче, нужно вообще уйти, а не помочь ему справиться с такой тяжестью? Почему он думает, что знает, как мужу будет лучше, если тот ему в глаза говорит об обратном?       — Ты оставил меня одного.       — Ты был не один, Миша, с тобой был Лёха, Татьяна Ивановна. Влад.       — Не было тебя. Тебя как будто… вообще на этих похоронах не было, ты опять где-то в своём мире, блять.       — Миха.       — Ты ходил как будто лишний тут вообще. О своих колдунах да зомбяках думаешь, а перед тобой мёртвый человек лежит, твой тесть, между прочим! Тебе было так сложно проявить хоть немного уважения к моему отцу? Почему тебе на него так наплевать?       — Миша, ты знаешь, что в катафалке рядом с умершим едут только самые близкие люди?       — Знаю, а ты чё, не близкий что-ли?       — Да я вообще всегда чужой был. Меня для него будто и не было.       Слова, брошенные в пропасть с обрыва, и оглушительная тишина в ожидании глухого стука на дне. Влад чувствал, что одеяло его сейчас как будто задавит. За стенкой мягко заскрипели диванные пуфики, на которые опустилось тело. Не Мишино точно — когда Влад уходил с кухни, отец сидел за столом неподвижно, будто прирос к дивану.       — Он же меня так и не принял. Какое я имел право?       Влад изо всех сил пытался не задохнуться. Дед всегда был таким дружелюбным, на всех семейных праздниках, казалось, что он любил всех на свете, пусть и ворчал на всех. Влад до сих пор помнит, как однажды удивился, с какой любовью и лёгкой отцовской грустью деда Юра рассказывал ему о своём старшем сыне. Говорил о Мише то, что так и не сказал ему в лицо. Влад думает о том, что, когда папе станет хоть немного получше, то он сам подойдёт и расскажет то, что слышал тогда от Юры, потому что помнит настолько тёплые слова почти наизусть.       Но, как бы он ни старался сейчас выскребсти всю свою память, которую оставил ему уже ушедший человек, он не мог разыскать в ней ни одного мимолётного момента, когда дед хотя бы встал рядом с Андреем. Ни одного его слова о втором отце.       — Ты не останешься даже на чай? — Владу шесть с половиной, он с искренней обидой хватается за отцовскую куртку, задерживая его в коридоре. Внизу ждал таксист с коротким маршрутом до Купчино.       — Малыш, прости, у меня аллергия на собак, — у бабы Тани и деды Юры в квартире тогда был лохматый лабрадор. В его шерсти было всё — полы, кресла, кровати, стол, даже чайник. — Если я тут побуду ещё минуту, то просто задохнусь.       Через пару лет Влад нашёл у бабы Нади в семейном фотоальбоме старую чёрно-белую фотографию, где Андрей держит на руках толстую беспородную собачонку.       — Ты помнишь нашу свадьбу, Миш? Она же целиком на выручку с «Акустического», я у твоих родителей денег не просил, с этим только пацаны помогали чем могли. Там был Лёха, Татьяна Ивановна. Влад… сколько ему тогда было, полгода?       — Четыре месяца.       — Всё ты помнишь, — слышен смешок, переходящий во вздох. — Не было, Мишка, только твоего отца. Он не пришёл, хотя я приглашал его не один и не два раза. И я тогда всё понял. Понял, что у меня не будет тестя, а зятем я стал только для тёти Тани.       Влад как будто снова сидит в катафалке. Его потряхивает, он ничего не соображает, а нос забивает тот самый сладкий запах. Он пытается представить на свободном месте рядом с рыдающим Мишей Андрея, изо всех сил пытается напрячь воображение, но не выходит. В последний путь Юрия Горшенёва провожали только те, кто должен был.       — И что мне, тебя пожалеть теперь, что ли? — бессильно, но со злобой шипит Миша.       — Нет конечно, я просто хочу, чтобы ты тоже понял. Жалеть будешь когда помру.       — Не говори такого, сука, сейчас особенно. Всё, свали. Уйди с глаз моих.       Влад, как совсем маленький ребёнок, накрывается одеялом с головой, когда мимо его комнаты проходит отец. Даже когда шаги стихают в большом зале, и слышно, как он один заваливается на кровать, а папа на кухне ещё пару раз всхлипывает, Влад не выныривает из своего маленького укрытия, хотя и в нём, кажется он больше не может прятаться. Он больше не знает, кого ему жалеть, кого ненавидеть, не знает, как могло бы быть лучше и как утешить себя. Он не должен был слышать этого разговора, не в его возрасте, не в такой день. Он не знает, что будет дальше, он ещё только ребёнок, который вообще не должен был так рано задумываться о таких вещах.       Он не должен был так рано узнать, что жизнь может оказаться настолько сложной штукой.