Безнадёжные

Кадзуха впускает в его квартиру влажный ночной ветер с Гудзона и оставляет несколько мокрых листьев на подоконнике, когда перелезает с пожарной лестницы внутрь. — Шестой этаж, Господи, — бормочет Хэйдзо, откладывая в сторону рабочий планшет и поднимаясь навстречу. — Для кого придумали двери? В груди тотчас трепещет, бьётся быстрее, пока Хэйдзо за напускным ворчанием пытается собрать в кучу рассыпавшиеся мысли. — Я тоже рад тебя видеть, — смеётся Кадзуха тихо, прищуром глаз, но так искренне, как умеет только он, пожалуй. И Хэйдзо, конечно, рад — до иголочек в кончиках пальцев от первого порыва коснуться. У Кадзухи холодные руки. Он пахнет дождём и дымом сигарет с ментолом. Хэйдзо всматривается в него цепко, как будто видит впервые — профессиональная привычка детектива — замечать детали. И всякий раз словно спрашивает себя: это все ещё тот Кадзуха? Мой Кадзуха? — Замёрз? — спрашивает зачем-то, хотя и сам видит ответ. — Я ждал тебя раньше. Кадзуха покачивает головой, улыбается уголками губ, спуская рюкзак с плеча на пол, наступает на задники кроссовок, разуваясь, чтобы не наследить в крошечной (и не такой уж и чистой) квартире. — Прости, раньше не получилось. Когда он появлялся тут в прошлый раз, ещё было лето. Они держали окна открытыми настежь, ложились прямо на пол, разговаривая обо всём на свете, жевали пиццу и мешали колу с чем-то покрепче. Даже в августовскую духоту у Кадзухи были прохладные пальцы — он приятно касался ими разгорячённой кожи под футболкой. Хэйдзо мотает головой: нет нужды извиняться. В том и суть их странных на первый взгляд отношений. Кадзуха улыбается и подходит ближе, ладонью касаясь щеки, подушечкой большого пальца отмечая родинку под глазом. Губы у Кадзухи тоже холодные, и тем сильнее Хэйдзо хочется поскорее его согреть. Он перехватывает инициативу, целует напористо, жадно, чувствуя, как Кадзуха поддаётся, уступает и улыбается прямо в губы, пока тёплые ладони стягивают с него вымокшую толстовку. Кто-то назвал бы их отношения безнадёжными даже по вольным меркам штата Нью-Йорк — и был бы отчасти прав. Они познакомились… сколько уже? Четыре года назад? Хэйдзо был ещё только офицером полиции, принявшим вызов на драку в баре, одним из действующих лиц которой оказался Кадзуха. С тех пор произошло многое: они сходились и ссорились, бурно мирились и разбегались опять, пока не поняли друг о друге главного. Кадзуха не мог сидеть на одном месте — через две недели начинал скучать, через три становился вялым, а через месяц попросту задыхался. Хэйдзо же не мыслил себя без работы и был слишком привязан к городу, чтобы всё бросить и отправится в путь. Казалось, они слишком разные, чтобы быть вместе, но… Всякий раз при встрече чувства сметали их ураганом, сопротивляться которому было бессмысленно. Хэйдзо влюбился четыре года назад и поначалу (как истинная ищейка) даже пытался рационально разобраться в причинах. Во-первых (но не в главных), Кадзуха был красивым. Пластичный, с длинными ровными пальцами — уже только их Хэйдзо мог рассматривать часами, словно экспонат в галерее высокого искусства — с трудноуловимым выражением в кленовых глазах, с небрежно стянутыми в хвост выбеленными волосами и алой прядью, с обманчиво хрупкой шеей, с очаровательно краснеющими мочками — если быть достаточно близко и шепнуть в них какую-нибудь непристойность, с… о, Хэйдзо мог бы перечислять улики ещё очень долго, добавить к внешним факторам психологический портрет, характер, ценностный уклад, творческую жилку — достаточно, чтобы написать заключение по расследованию и передать дело в высший суд. Хорошо, что это было абсолютно излишне. Ну можно ли не влюбиться, когда Кадзуха всякий раз так льнёт к его рукам, изгибается в пояснице, выдыхает шелестом листьев на самое ухо? Хэйдзо пьянеет, хоть и терпеть не может терять ясность ума — с Кадзухой можно. Можно прижиматься ртом к бьющей жилке под тонкой кожей. Можно урчать от удовольствия, когда длинные музыкальные пальцы зарываются в волосы. Можно навалиться всем весом, роняя на неразобранный диван, подминая под себя — и можно самому оказаться на лопатках под тихий смешок Кадзухи, вжикнувшего молнией на его джинсах. С Кадзухой хорошо — появляется ли он на выходные или остаётся чуть дольше, проводят ли они время в постели или выбираются на свидания. Поцелуи Кадзухи ласково рассеивают любые сомнения и посторонние мысли. — О чём ты так напряжённо думаешь? — шепчет Кадзуха, добравшийся поцелуями уже до самой резинки белья. Хэйдзо приподнимает бёдра, помогая стянуть и его, фыркает сквозь зубы, убирает белую прядь ото лба. — О том, как безнадёжно в тебя влюблён, разумеется. Кадзуха серьёзно кивает — и обхватывает его губами, так что мыслей не остаётся вовсе. Остаётся горячий рот, контрастно освежающий ветер из оставшегося незакрытым окна, влажная метка на внутренней стороне бедра, пряди, скользящие между пальцев и спина Кадзухи, когда они меняются местами. Спину Кадзухи следовало оставить отдельным пунктом в расследовании — снова отвлекается на мысли Хэйдзо, оставляя цепочку из поцелуев по позвонкам от ямок крестца до загривка, но Кадзуха глухо стонет, подаётся бёдрами, разводя их шире, и мысли уносит прочь. Может позже, когда они доберутся до душа, поужинают сложенными на скорую руку сэндвичами, разберут кровать. А может и нет. Потому что когда Кадзуха засыпает в его постели, прильнув острыми лопатками к тёплой груди, у Хэйдзо остаётся ровно одна мысль: Он счастлив.