Последний спектакль.

       У Петрова сердце в груди заходится от одной лишь картины распятого на столе офицера: со связанными стальными прутами руками над головой такой опасный человек, как Нечаев, выглядит невероятно беспомощным, будто укрощенный лев в клетке. От контраста бросает в жар. Но это все только обманка: одни ноги Нечаев может использовать как оружие массового поражения, если сглупить и подойти к нему слишком близко; будь проклят Сеченов и его желание создать из людей бесчувственные инструменты для убийств. У Петрова нет малейшего желания злить и так разъяренного офицера, но когда он пинает особенно сильно в бедро и едва не сносит Виктора с ног, то не выдерживает — прописывает кулаком в скулу справа, для профилактики. — С-сука, — Нечаев сплевывает розовую слюну себе через плечо (хотя, видит Бог, хотел бы попасть Петрову аккурат промеж глаз), и его розовый язык проходится по зубам. Целы. Петров бьет метко, знает куда и с какой силой, но, несмотря на очевидно злые намеренья, зубов лишать не планировал, — вот скажи мне, кто тебя, такого урода, на свет уродил? И мне на голову свалил?        Виктор поджимает губы и крепко держит ноги офицера за лодыжки. Точнее, пытается держать. Каждые пять секунд вспотевшие ладони держат только воздух, а остальное время Нечаев размахивает ногами, как балерина, и точными ударами пятками жестких ботинок колотит живот. Внутренние органы лишены нервных окончаний, но от интенсивности ударов Петров начинает ощущать, что его почки и селезенка превратились в пюре. Удовольствие такое себе, но возможность находиться к такому человеку, как Сергей, настолько близко, уже считается невероятной наградой.        На щеке Сергея сквозь щетину наливается кровью гематома, почти такая же, что и примерно двадцать пять у самого Виктора по всему телу. Неприятное последствие непослушания офицера. — Я доктор Айболит, расскажи мне, что болит? — Петров протягивает ладонь к лицу Нечаева, но тут же отдергивает — Нечаев клацнул зубами у его пальцев и был близок к тому, чтобы их откусить. — Тот самый, который зайчику лапку пришил? А откуда ты эту лапку достал, а? У кого оторвал, хирург хренов?        Петров усмехается, и мужчина перед ним ощетинивается.        Офицер Нечаев такой дикий, что Петров не может понять каким образом у Сеченова получилось в нем удушить своенравный характер. С Сеченовым Нечаев ходит как шелковый, ради выполнения любого приказа из кожи вон лезет и, Виктор клянется, что если Сеченов попросит, то Сергей возьмет в зубы тапки и принесет ему их к постели и ляжет рядом. В ожидании следующей команды. Вот тебе и «Человек собаке друг». Петров уже как-то пытался его погладить по голове, но едва не лишился половины руки. К чужим Нечаев ужасно насторожен.        Нечаев сочетает в себе все несочетаемое. Нечаев — тот человек, с которым хочется находиться как можно ближе, и в то же время держать на расстоянии пушечного выстрела. Ларисе стоило бросить его истечь кровью еще в самом начале, до того, как мысли о нем засели в башке как клещ. До того как стало слишком поздно. Дурная баба, блять.       … У Сергея красивое лицо даже тогда, когда он хмурится. Петров наклоняет голову вбок, чтобы посмотреть на него под другим углом, и Нечаев, заметив этот жест, зубоскалится. Петров же в этот момент думает о том, что, пусть и Нечаев любит кусаться, зубы ему выбивать было бы жалко. Что за сторожевая собака — и без зубов? Даже чихуахуа в сравнении с ней будет опаснее, а Нечаев самая настоящая овчарка, без зубов ему было бы худо. — Не хмурься, — бросает Виктор и, наклонившись чуть ближе, утыкается взглядом офицеру в лоб. Густые черные брови, будто лишь бы ослушаться, сдвигаются еще ближе, — а то морщины появятся слишком рано… — А не пойти ли тебе нахер? — Петров ощутил толчок в бедро и подхватил его правую ногу, прижав к себе. Левая в скором времени повторила участь правой, и теперь Петров, будто водитель рикша, крепко обнимал обе ноги к бокам. — Чё ты, сука, удумал? Скучно стало с жестянками развлекаться, решил на людей переключиться, извращенец херов? Как человек человека спрашиваю: чего ты от меня добиться хочешь? — Какой же из тебя человек, Сережа, — Виктор наклоняется к лицу Сергея и со странным удовольствием замечает, как тот отстраняется, жмется затылком в металлический стол, будто он — его последнее спасение, — давай, поговорим на твоем языке: «гав-гав»?        Лицо Нечаева так искажает гнев, что Петров на мгновение залюбовался. Как же офицер хорош в ярости: с искаженным оскалом и рвущимся из него рыком; с изгибом бровей и выпирающими над глазами надбровными дугами; с серебристым отблеском чистой ненависти в глазах. Никогда еще не было так приятно быть объектом ненависти, как для Нечаева.        Петров отпускает вожжи своего внутреннего демона и поддается внезапному порыву — прижимается к офицеру так близко, чтобы было сложнее пнуть, и, схватившись пальцами за грудки, рвет в разные стороны сначала куртку на пуговицах, а потом кладет ладонь ему на торс. Рваный вздох офицера кажется громче, чем стук отлетевших пуговиц по полу.        Широкая ладонь Виктора гладит по животу в хаотичном ритме и спустя пару кругов переходит на грудь. Грудные мышцы Нечаева хорошо развиты и отчетливо виден их рельеф под водолазкой; Петров на секунду прикрывает глаза, чтобы представить его обнаженным: с покрытой темными волосками грудью, парой сосков и тем, что бесстыдно спрятала ткань одежды — с упругим, объемным прессом. Нечаев сейчас напряжен, как пружина, и Петров не сомневается, что, не будь на нем водолазки, он бы увидел отчетливый рисунок кубиков пресса и других мышц. Красивый. Опасный.        Если бы он сейчас был свободен, то Виктор валялся бы на полу с открученной голыми руками головой. Сергей бы не побрезговал.        Виктор левой ладонью сжимает горло Сергея, а правой медленно от груди ведет вниз, немного задевает ногтями открытые участки кожи, проходит поджавшийся живот, очерчивает кость таза большим пальцем и… — Э-э-э, куда руки распускаем?! — Нечаев забрыкался пуще прежнего, и Петрову пришлось приложить большие силы, чтобы угроза удушения стала реальной и Нечаев хоть немного успокоился. Полчаса назад он брыкался так же бойко и едва не разорвал металлические пруты голыми руками, и теперь, видимо, вновь набрался сил. Его голос звучал хрипло: — Мужеложством промышляешь? Жестянки надоели, давай, товарищ, мужиков? Что в коллективе скажут, если узнают? — Офицер усмехнулся, — По головке тебя погладят, ага? Премию какую-нибудь выпишут? — А кто им расскажет? — Петров поднимает глаза от пресса Сергея и впервые смотрит ему в глаза. Мышцы под руками ученого вздрагивают и напрягаются, как камень. Да неужели испугался? И чего? Публичного унижения? — Только попробуй, — шепотом угрожает Сергей, и Виктор не сомневается, что угроза более чем реальна, — я тебя убью. Сердце вырву. Скормлю тебе, пока будешь на полу в предсмертных судорогах дергаться… Блять!        Петров хватается за его штаны и трясущимися руками вынимает ремень под аккомпанемент ругательств и попыток сопротивления. Перспектива смерти его уже давно не пугает, а потеря сердца — тем более. Поздно уже дергаться и угрожать, Сережа. Сердца уже давно нет на нужном месте. Сначала думал, что Лариса уволокла, когда сбежала, а потом понял — нет, не она. Ее сердце там же, где и его, — у одного бородатого ублюдка с болтливой перчаткой.        «Можно ли будет меня считать зоофилом, если я посягну на достоинство собаки Сеченова?» — думает Виктор, пока расстегивает свои штаны. Хватается опять левой рукой за шею офицера и млеет — сердце Нечаева стучит так громко, что даже не касаясь сонной артерии вибрация отдает близь нее на пару сантиметров. Петрову начинает казаться неправильной жажда почуять страх мужчины перед собой, но эти мысли он быстро прогоняет. Еще чего.        В процессе проникновения Нечаев молчит, откинув голову назад и крепко зажмурившись. Петрову самому не очень-то и приятно без смазки, но времени и желания искать ее нет. Вы уж простите, а в СССР секса не было. Сергей почти не дышит, тяжело сглатывает слюну, и кадык дразняще дергается на шее, но Виктор не решается его укусить, хотя хочется. Как там собаки доминирование показывают? В холку кусают и в задницу трахают? Сейчас и поговорим на понятном Сергею языке, Виктор любит идти на уступки.        Нечаев больше не барахтается. Валяется ничком на столе и не проявляет никакой инициативы, и Петрову даже становится немного грустно. Ожидания, что с каждым толчком из горла офицера будет вырываться рваный, озлобленный мат, разрушает суровая реальность: Сергей едва слышно шипит и выдыхает через нос, будто находится на сраной пробежке. Руки, связанные стальными тросами странной машины, похожей на Элионору, на запястьях покраснели и через некоторые раны каплями течет кровь. Петров как-то обреченно горячо вздыхает ему в грудь, наваливается на офицера всем телом и случайно касается губами ямки между плечом и шеей.        Сергей вздрагивает, как от электрошока, и впервые дергается. Выплевывает грубые слова в такт толчкам на выдохе, стискивая зубы: — Блять. Тебя головой вниз в детстве не роняли? А то мне кажется пару раз да было.        Петров сжимает в руках бедра офицера и улыбается ему в шею. Да. Пару раз роняли. Только понял он это почему-то только сейчас.        Как только унижение подходит к концу, Виктор прижимается к Сергею вплотную и кусает в шею. Виктора приятно трясет и он прижимается к офицеру так, будто любит. Будто не ненавидит. Сергей же раздражается новыми матерными выражениями и пытается вплавиться спиной в стол, лишь бы оказаться подальше.        Петров поправляет одежду и отходит подальше, последний раз посмотреть на Нечаева. Ощущение, будто он доламывает то, что не доломал Сеченов, врезается в мозг, но он от него отмахивается. Нечаев не тот, кого можно так легко сломать.        В подтверждение его мыслей, глаза Нечаева горят яростью. Он отомстит. — Я надеюсь твоя перчатка знает, как разогнуть пруты. Ну, или твоих сил на это хватит. А то, боюсь, вы застрянете здесь до того момента, как Сеченов захватит весь мир. Однако, — Петров кланяется, — в любом случае благодарю, что пришли на представление. Буду ждать вас в следующий раз.        Петров уходит, не оборачиваясь.