Точка

      — Рассказывай, — звучит глухим рыком, проносящимся по кухне, и Лиза сжимается в тугой клубок.       Знает, что стены впитывают эти крики, впитывают каждую мурашку, пробирающуюся по её телу поближе к позвоночнику, чтобы пробежать вдоль, едва касаясь выпирающих позвонков. Знает, что эти стены запомнили каждую их ссору, спрятали где-то под плинтусом, чтобы в нужный момент вскрыть карты, указав на каждую грёбаную ошибку, которых, к слову, было слишком много.       Угрожающе много. Чертовски.       Настолько много, что уже не было никакого желания всё зачеркивать, чтобы потом перенести всё без помарок в чистовик. Потому что на тот самый чистовик давно вылили черную краску, измазав все страницы сверху донизу.       Теперь лишь покупать новую.       Другую.       Ту, в которой, возможно, этих ошибок удастся избежать. Удастся смириться с неудачным прошлым, чтобы больше никогда не повторить. Чтобы время не обернулось вспять.       Иногда хотелось.       Хотелось вернуться к той точке, с которой всё началось.       Увидеть родные глаза, ещё не превратившиеся в безжизненные, но, казалось, уже ничего не может их спасти. И кто-то тоже не может.       — Рассказывай! — оглушительный крик, а следом за ним разлетевшийся на крошки стакан, с дури влетевший в стену. Чьи-то руки, трясущие за плечи с таким усердием, словно хотят душу вытрясти.       Была ли она там? Или тоже оказалась давно испитой до дна?       Одни лишь капли остались.       Её руки, пожалуй, никогда не ложились на Лизины плечи с такой нависающей угрозой. Разве что… Разве что последние месяцы во время ссор. Но разве ссоры — это важно? Лизе всегда казалось, что они смогут преодолеть их, что смогут выбраться из этого болота вдвоем, не размыкая рук.       Не смогли.       И уже не смогут.       Всё давно полетело к чертям.       — Я была в клубе, — подносит она тыльную сторону ладони к носу, смазывая текущие из него сопли. Выплакала всё по дороге домой, сейчас лишь сопутствующее.       Сейчас уже и слез нет. Всё решила для себя. Все точки поставила.       Все, кроме одной.       — И? — рявкает Кира. И стул ногой пинает, из-за чего тот отлетает к стене с молебным звоном, ударяющим по барабанным перепонкам. Лиза морщится от этого звука резкого и закрывается ещё сильнее.       Они должны к чему-то прийти.       Должны прийти к этому не завтра, не послезавтра. Сегодня.       Но отчего-то прожитые совместно годы заставляют оттягивать момент решающего удара. Заставляют тянуть время, словно стараться надышаться этой копией человека, которого она знала прежде и совершенно не знает сейчас. Они стали совсем чужими. И продолжают становиться до сих пор, даже когда кажется, что ещё хуже быть не может.       Может. Каждый раз Кира доказывает, что может.       Может запереть в квартире, может приставить нож к горлу, сияя глазами, в которых зияет лишь одна пустота и тупое желание куда-то выплеснуть свою боль, горечь, обиду и агрессию. С последним у Киры были особые проблемы. С последним Кира даже не пыталась бороться, а Лиза…       Пожалуй, просто привыкла.       Просто привыкла, когда отрывают от пола и окунают в ледяную воду, набранную в ванну, заставляя глотать этот холод, пока пытаешься задержать дыхание под водой, но всё равно открываешь рот, пытаясь хапнуть хотя бы глоток кислорода. А там нет его.       Просто привыкла стучать в закрытые двери квартиры изнутри, пытаясь вымолить прощение и пообещать, что больше не повторится, лишь бы только Кира пустила её на пары, лишь бы только не дала загубить свое будущее, как Лиза уже сделала однажды, начав отношения с ней.       Просто привыкла получать пощечину за то, что суп слишком соленый.       Привыкла-привыкла-привыкла.       И от этой привычки уже начинало тошнить.       Лиза не знала, что стало отправной точкой. Не знала, сколько ещё способна это терпеть, но продолжала лелеять воспоминания в душе, не давая их никому отнять. Потому что то были их воспоминания.       Единственное, что Лиза знала, так это то, что Кире больно.       Больно, пожалуй, так сильно, что она начинала причинять эту боль и другим.       Наверное, это и было началом конца. Тот день, когда погибли Кирины бабушка с дедушкой, тот день, когда она свернулась на Лизиных коленях в болезненный клубок оголенных нервов, пропитывая кожу бедер своими слезами и крича в голос так сильно, что на следующее утро не могла даже разговаривать.       Её самые близкие люди…       Лиза гладила её по голове и говорила, что всё будет хорошо. Гладила и говорила, что поможет ей выбраться из этого состояния. Кормила её насильно даже тогда, когда Кира отказывалась есть, набирала ей ванную, чтобы затем залезть с ней туда вместе и сидеть, пока вода не остынет, потому что так могла регулировать температуру самостоятельно — Кира была не в силах сделать даже это. Будь там кипяток или мороз, она бы высидела, обняв себя за плечи и не сказав ни слова.       Однако Лизе хотелось тешить себя мыслью, что однажды она сможет хотя бы частично стать для Киры настолько родной, чтобы та не убивалась так сильно.       Но в итоге лишь упала следом за ней на дно.       Когда Кира впервые выровняла белую дорожку на столе, зажимая одну ноздрю и проезжаясь по ней носом, Лиза стерпела. Терпела и тогда, когда их квартира стала заполняться целой кучей обдолбанных тел, терпела эту шайку наркоманов даже тогда, когда нужно было готовиться к сессии и закрывать хвосты, когда хотелось хоть немного тишины.       Терпела постоянно. Вечно. Строила из себя грёбаного каторжника, которого почему-то абсолютно не смущало положение вещей.       — Ты откроешь свой рот или нет?! — слишком грубо. Слишком громко.       Как и та пощечина на щеке, до сих пор звеневшая в ушах и заставившая поднести ладонь к горящей коже, по-прежнему не отрывая взгляд от пола.       Руки её больше не были нежными. Ни разу. Хоть Лиза и надеялась, что когда-то станут.       Кира трахала её всегда с остервенением, так, словно Лиза была дешёвой проституткой, приехавшей по вызову и уж наверняка готовой раздвинуть свои ноги. Трахала так, словно мечтала не оставить и живого места. Так, что ещё потом несколько дней Лиза не могла сама передвигаться по квартире, что приходилось пропускать пары, потому что она попросту не смогла бы добраться до здания универа.       Когда Кира купила плетку, Лиза и подумать не могла, что та с таким азартом станет вредить её телу. Что едва бледнеющие полосы со временем станут рассекать кожу до мяса, что будут врезаться в неё так, словно мечтают добраться до костей, пока вспышки не зарябят перед глазами. Пока не останется сил даже дышать.       Кира питалась этим. Питалась Лизиной болью, её страданиями. Впитывала их в себя как губка, чуя за километр, добивая, убивая, мечтая доломать окончательно. Раз и навсегда.       Если в начале отношений она с аккуратностью добавляла по одному пальцу, то теперь входила сразу тремя, постепенно долбя Лизу сразу всей кистью, стоило услышать хоть один болезненный вздох, сорвавшийся с губ.       Желчь.       Кира жила в ней. Кира ей давилась и чествовалась.       Собирала всю смазку, порой перемешанную с кровью от усердий, подчистую и перекатывала на языке, словно собственную победу, непомерно гордясь собой, пока Лиза умирала. Который раз.       Волосы на затылке скрипят от того, как сильно Кира сжимает их в своем кулаке, когда оттягивает Лизин затылок назад, чтобы та наконец подняла на неё свои блядские глаза и рассказала всё как есть. Выложила. Чтобы получить заслуженную кару.       — Блять, открой свой ебальник и расскажи мне! — снова эта затуманивающая глаза боль.       Но и отрезвляющая. Стоит сказать спасибо всё же.       Глаза всё-таки открывает, всматривается в эти черные дыры напротив, пытаясь понять, когда же эти родные черты настолько исказились, когда же заполнились этой одуряюще бездонной мглой, которой в их отношениях нет места. Но она заполняла каждую щель, и деваться от неё было уже некуда.       — Что тебе рассказать? — на выдохе, едва слышно.       Пауза, растягивающаяся в миллиарды лет, образовывающая новые вселенные. С планетами, уссеянными ударными кратерами. С планетами, где уже нет жизни. Эти вселенные горели в её глазах. В глазах, смотрящих на неё с презрением и ненавистью. В глазах, где не осталось ровным счетом ничего живого.       В Лизиных же царила иная пустота. Пустота безысходности. Та, что заглушала все звуки своим присутствием, та, что давила на барабанные перепонки, заставляя закрывать уши руками и в неверии качать головой, та, от которой мутило каждый чертов раз, стоило только подумать о том, когда они успели до такого докатиться. Лиза устала.       Лиза так сильно устала, что уже не было никаких сил держать это всё на плаву. Не было сил бросать Кире спасательный круг, грести к берегу, либо же цепляться за что-то руками, не давая себе уйти на дно. Не давая уйти на дно им обеим.       Снова этот звон. Уже привычный, впрочем.       Разбитый кусок тарелки отлетел от пола, впившись Лизе в стопу и заставив плотно сомкнуть зубы, пока пелена застилала мертвые глаза.       — Где ты, блять, шлялась? — сквозь зубы.       В тот момент, когда боишься даже пошелохнуться. В тот момент, когда в глазах напротив загорается искра безумия, вполне способная разжечься в пламя, готовое поглотить всё вокруг, превратив в пепелище.       — Я была в клубе, — уже чуть громче.       Никаких деталей, никаких подробностей, хотя на коже до сих пор остался её гель для душа, пахнущий чем-то приторно-сладким, почти детским, навевающим теплые воспоминания. Кира тоже сможет его почувствовать, если решит вдохнуть, встав в опасной от Лизы близости.       Всё равно.       Уже всё равно.       Наверное, этот запах, клеймом охлаждавший пылающую кожу, стал последним шагом в эту пропасть. Последней точкой, которую Лиза нашла в себе силы поставить.       Всё ещё помнит эту нежность, в которой купалась. Всё ещё помнит, потому что спустя столько времени изголодалась по хотя бы капле тепла. Нежность не Кирина, совсем чужая, но до того манящая, что становилось тошно от самой себя. Потому что до того момента Лизе казалось, что измены, в особенности измены не физические, а самые что ни на есть духовные, — грех, способный низвести до ада. Тот, что висит камнем на голой шее и утягивает на дно. И даже ниже.       Порой стоит лишь раз попробовать запретный плод, чтобы больше не найти в себе сил от него отказаться.       Толчок в стену. Снова тупая боль, вялой дробью расходящаяся по позвоночнику. Лиза никогда не могла на ней сконцентрироваться, когда Кира дышала ей в лицо так поразительно близко, нагревая щеку этим раскаленным невидимым паром. Укус болезненный, почти до крови, в районе шеи, наверняка с целью прокусить сонную артерию. С Киры не станется.       Смахивает с себя её руки, словно от мухи назойливой избавиться старается.       Больше нет этого затягивающегося узла в животе. Больше нет блаженных мурашек, только осязаемое чувство страха, поселяющегося в грудной клетке со всеми пожитками.       Страшно видеть быстро меняющиеся выражения на лице перед собой, страшно видеть, как та оголяет зубы, прежде чем харкнуть на свитер, оставляя на ней свою метку.       Снова эта желчь.       Лиза уверена, что уже через несколько секунд на месте ткани не останется и нитки, настолько ядовита эта жидкость, осевшая на вязи.       — Не нравится? — скалится с абсолютно пустым выражением лица. Зрачки расширены, ноздри раздуты. Привычное состояние.       — Нет, — на выдохе.       А Кира лишь губу в ответ закусывает, оглядывая её с головы до ног. Языком раздвоенным скользит по губам, чтобы нахмуриться и поднести к ним пальцы.       Лиза знает, что она почувствовала.       Лиза знает, потому что сама вдыхает этот запах, этот вкус, осевший проблеском надежды на языке. И всё не Кирино. Кира уже априори не может стать надеждой. Никогда больше.       Ухмыляется едко, прежде чем закинуть Лизу себе на плечо, пока та пытается отбиваться. Намеренно задевает косяк её головой, зная, что Лиза не сможет увернуться — слишком велика скорость шага. Движется к спальне, с небрежностью сбрасывая её на кровать двуспальную, которую когда-то выбирали вместе, потому что хотели сами создать в своем новом жилище уют. И коленом упирается между её ног, ставя руки по обе стороны от головы.       Кофту с неё сдирает, заставляя дрожать, пока Лиза дергается под ней, извиваясь как уж. Коленки к груди прижимает, заставляя Киру одернуть их в разные стороны, крепко прижав ладонями к постели. Приковав буквально.       И уже не получается держаться стойким оловянным солдатиком. Уже не получается не давать ей подпитку. Кира напивается ей сполна. Льнет к этим страданиям, находя в них отголосок, и на какую-то миллисекунду даже становится нежнее. Всего ради одного касания, проходящегося противной полосой между Лизиных ног.       А Лиза сухая как воздух, висящий между ними и нагревающийся до предела, уже не способный выдерживать этот накал.       — Хватит! — кричит, зубами в плечо врезаясь, когда то оказывается слишком близко к её лицу, чтобы этим не воспользоваться. Погружает в ступор на один короткий миг своим визгом, чтобы потом застучать кулаками по её спине, уже переходя на шепот: — Хватит-хватит-хватит.       И с кровати-таки падает, пока пытается сбежать.       Падает, зарабатывая синяк на бедре, падает, чтобы почувствовать вывих запястья, за которое Кира с радостью дергает, пытаясь затащить её обратно на кровать.       — Перестань, — шипит Лиза ей прямо в рот.       Но разве бедствие остановится, если попросить его об этом в достаточной мере?       А Кира зубами в её губы вгрызается нарочно, оставляя там свои отпечатки, оттягивая, разрывая до крови, заставляя Лизу зажмуриться от накрывающей боли, когда та сминает её грудь через спортивный топ жесткой хваткой, пытаясь выжать из той все соки, кажется.       Лиза пихает её в грудь, но бесполезно и это.       — Я вырву её из тебя, — мычит она глухо, оставляя вязкую дорожку на Лизином плече, до хруста сжимая её талию.       А Лиза головой мотает часто-часто, лишь молясь, чтобы это побыстрее закончилось.       — Рассказывай, что она с тобой делала, — хриплым указом, разрядом, пробегающимся по коже, прежде чем расстегнуть пуговицу на темных джинсах, рывком стягивая с ног. Лиза лишь слышит этот хруст ткани отчаянный и глаза прикрывает, понимая, что грудная клетка вздымается всё чаще от страха, накрывающего с головой.       — Я танцевала, — всхлипывает, чувствуя, как Кира прокусывает клыком её сосок. Вздрагивает всем телом, пытаясь свернуться в клубочек, когда Кира подцепляет её талию, заставляя прогнуться, подставиться. Вытерпеть эту боль. Заглотить её сполна, чтобы потом стало невыносимо тошно. — Я танцевала, — уже громче, — когда она подошла ко мне сзади и обняла за талию.       И Кира лишь хватку на талии усиливает, впечатывая в ребра пальцы, пытаясь вдавить их внутрь, чтобы те проткнули лёгкие.       — Ты была пьяна? — спрашивает грубо, оставляя укус на Лизиной скуле.       — Нет, — почти хнычет, не в силах расслабиться, когда Кира сдвигает пальцами её трусы в сторону, проходясь потной ладонью по лобку. Лиза дрожит всем телом и содрогается от ужаса, когда Кира касается её вот так.       — Дальше, — приказ. Щеки её пальцами стискивает, вдавливая внутрь, чтобы те коснулись зубов. Вертит её голову в разные стороны, прежде чем оставить укус на нижней губе остервенелый и засунуть Лизе в рот палец, кивая, чтобы та задействовала язык и облизала его полностью, смачивая щедро.       И Лиза рыдает уже не стесняясь, чувствуя, как смоченный слюной палец собирает слезы с её щек, чтобы потом скользнуть ниже, пока Кира до боли сжимает другой рукой сосок, пропуская его меж пальцев, словно играясь, в то время как Лиза всхлипывает ещё громче.       — Она так прекрасно двигалась, что я танцевала с ней почти весь вечер, — выдавливает из себя, чувствуя, как мокрый палец скользит меж ног, раздвигая складки. — Она смотрела на меня так, словно ничего красивее в своей жизни не видела, — скулит, когда Кира резким движением толкается внутрь, борясь с этой засухой. Скалится недовольно, почти тут же вытаскивая и рыча задушенно.       — Рот открой, — грубо, четко, без объяснений. Чтобы потом тыльной стороной ладони ударить по подбородку, наблюдая, как Лиза отворачивается.       И всё же изощряется, сует ей почти целую ладонь в рот, проталкивая всё глубже, заставляя задыхаться в своих слезах и подступающей к горлу рвоте.       — Вы потрахались? — резко, загнанно, оставляя синяк от зубов на её плече, не жалея ни капли. От Лизы пахнет предательством. — Вы. Сука. Потрахались?       — Да, — выдыхает, не поднимая глаз.       — Где?       — Что? — глаза округляет, почти тут же зажмуриваясь от того, как бесцеременно вторгаются в неё пальцы. Все сразу, вдалбливаясь с изощренной жестокостью. Пытаясь выбить из неё эту дурь, пытаясь выбить из неё эту дурь своей грубостью.       — ГДЕ? — рев оглушительный, заставляющий вздрогнуть не от поступающих движений, вызывающих черные точки, плавающие перед глазами и замыливающие картинку, а от этой нещадящей громкости, разрывающей всё внутри черепной коробки.       — В туалете, — прикусывает губу, когда становится почти невыносимо. Когда тошнота поднимается всё выше. Когда взбирается вверх по грудной клетке, грозясь вырваться наружу. Уже ничем не сдерживаемая.       — Рассказывай, блять, — выплевывает. Рукой второй около её головы опирается, наматывая короткие волосы себе на кулак и отводя так, чтобы кожа головы отдалась ноющей болью, заставив завыть от разрывающих тело ощущений. — В деталях.       — Она закрыла кабинку на защелку и опустилась передо мной на колени почти сразу же, расстегнув пуговицу на джинсах, — чувствует, как толчки усиливаются болезненно, когда Кира покрепче сжимает зубы. Замечает, что челюсть у той ходит ходуном, никак не в силах удержаться на месте.       Задыхается, когда Кира сгибает пальцы, вцепляясь в Лизину талию, чтобы насадить на них, тщательно впитывая в себя каждую эмоцию, пробежавшую по сморщившемуся лицу. Чтобы прикусить нахмуренную бровь, скользнувшую к переносице, вкусить наконец по-настоящему страдания, на языке закрепляя этот привкус.       — Дальше, — опаляет дыханием щёку.       Брезгует опускаться туда, где рука уже полностью подчиняет себе. Не хочет мараться, не хочет ощущать чьи-то чужие прикосновения языка, чей-то запах и вкус. А потому лишь пальцем скользит большим по клитору, надавливая с усердием, словно хочет размазать тот к чертям, замечая, как Лиза вздрагивает, поджимая пальцы на ногах и вцепляясь в рукав её домашней кофты.       — Что. Было. Дальше?       — Она сняла их, — выходит полувопросительно, словно уже сама сомневается в реальности произошедшего. Разуверяется в собственном разуме, в своих воспоминаниях, теряется в этом лабиринте, пока его постепенно накрывает кромешная мгла.       — Ты хотела её? — снова толчок злостный, пробивающий до неприятной дрожи, заставляющей сжать зубы упрямо.       — Да, — сквозь зубы, матом кроя где-то внутри себя.       Лиза уже не может терпеть. Лишь глаза прикрывает, растворяясь в этой боли окончательно. Теряется где-то внутри себя, пытаясь разглядеть хоть какой-то лучик. Рисует чужие прикосновения на внутренней стороне бедра. Снова не Кирины.       Становится легче на какую-то секунду, расслабляется, прежде чем снова сморщиться от особо болезненного, пытаясь вырваться из чужой хватки, с каждым толчком лишь становящейся жестче.       — Я слушаю, — упрямо. Попахивает мазохизмом. И садизмом тоже попахивает.       Но Кире крышу сорвет, если она не услышит все подробности, если не выпытает их своей жестокостью, если не изорвет чужое тело в клочья, заставив сказать самое главное, заставив говорить начистоту. Так откровенно, как только сможет. А если не сможет, заставит её силой. Силой, бегущей по её венам, сводящей с ума, абсолютно точно взбудораженного искаженным лицом напротив.       — Она касалась меня нежно, — хрипит почти на последнем издыхании, чуть приоткрывая веки, чтобы уткнуться в белизну потолка, понимая, что черные мухи, рябящие перед глазами, облепили и его. — Так, как мне нравится, — и уже не может сдерживать этот отчаянный порыв, вырывающийся вместе с рыданиями. — Она поцеловала каждый миллиметр моей кожи, прежде чем дотронуться языком до меня… там. Целовала нежно. Очень. Это ощущалось как… Ощущалось как невесомость. У неё восхитительные руки, — чувствует, как накаляется воздух, как он трещит по швам, готовясь разорваться на лоскуты.       Вскрикивает, когда Кира прокручивает пальцы внутри неё, пытаясь отползти от места соприкосновения. И снова захлебывается в собственной агонии.       — И глаза у неё голубые. Как небо. Она смотрела на меня снизу вверх так преданно, словно котенок. У меня даже сердце разрывалось, — скулит. — А потом прикоснулась ко мне языком.       — Понравилось? — шипит, снова клитор беспощадно растирая. Пытается размолоть его своими пальцами, изничтожить, только чтобы Лиза никогда больше не смогла получить и грамма удовольствия.       — Да, — веки трепыхаются, когда она глаза прикрывает, замечая, как Кира всё же склоняется над её лобком, прикусывая клитор до оседающей на языке боли. — И пальцы в меня по одному вводила. Поранить боялась, наверное, или ногтями задеть, не знаю. Кира! — вскрикивает, когда та снова кусает особо сильно.       — Не называй моего имени, — цедит та, голову поднимая, сминая пальцами свободной руки кожу на Лизином животе, слегка надавливая, чтобы та его втянула, чтобы снова толкнуться внутрь.       — У неё даже ногтей нет, а она всё равно беспокоилась обо мне! Она трахнула меня так нежно, что у меня ноги подгибались! — уже кричит в полный голос, словно мысль эту в голову Кирину вложить старается.       А когда Кира снова пальцы сгибает, с тихим рыком наклоняясь к её клитору и всё-таки касаясь его раздвоенным языком, умело управляясь с его половинками, Лиза запрокидывает голову и не чувствует, кажется, уже абсолютно ничего, думая о своем ангеле из пропахшего сигаретным дымом клуба.       И хочется обратно.       Хочется убежать отсюда, когда эта кара закончится, и уже больше никогда не возвращаться. Уже никогда больше не видеть этого ожесточенного лица, уже никогда не ощущать в себе этих грубых пальцев.       — Не смей произносить её имя, когда будешь кончать, — чуть отрываясь, опаляет дыханием Лизин лобок Кира.       И снова насилует языком вездесущим. И Лиза бы даже заявила, что это приятно, язык бы себе вырвала, но призналась, если бы не эта тянущая боль, разрывающая на куски, когда Кира толкается внутрь в очередной раз, сгибая пальцы.       А когда заканчивает, замечая, как Лиза, подавляя дрожь тела, сворачивается в клубок, плача, кажется, в беззвучном режиме, вытирает подбородок брезгливо и обходит кровать, чтобы распахнуть балконную дверь и выйти покурить, перебивая чужой вкус на губах. Два чужих вкуса. Лизин и этой шмары из клуба, посмевшей коснуться её собственности.       Знает, что Лиза никуда не убежит в ближайшие несколько минут-часов-дней. Знает, что не сможет даже до туалета дойти без её помощи. Жалеет, что не достала плетку из тумбочки, стоящей у кровати, жалеет, что не выпорола как следует.       Много о чем жалеет.       Но, к сожалению, не о том, из-за чего Лиза так рьяно бежит не разбирая дороги.       А когда возвращается, видит, что Лиза сидит на коленях у шкафа, собирая свои шмотки поспешно, оборачиваясь на неё с испуганными глазами, в которых царит лишь зияющая пустота, которой не найти ни конца, ни края.       Надо же, как сильно пташка рвется на волю.       — Это точка, — шепчет Лиза дрожащим стеклянным голосом, когда сложенная аккуратно футболка разворачивается от тремора её рук, касаясь нижним краем ковра, пока Лиза не роняет её окончательно, сгибаясь пополам, приникая лбом к прохладной поверхности, им не покрытой.       — Чё? — отстраненно. Полушепотом. Неверяще.       — Это точка, мы расстаемся, — уже увереннее, пусть и дрожь выдает с потрохами весь её страх, нашедший убежище в Лизиной грудной клетке.       — Из-за неё? — кривится в отвращении. Достает пачку сигарет из кармана домашних спортивных штанов, открывая и доставая одну, затягиваясь прямо в комнате, вспоминая, насколько сильно Лиза не любит, когда она так делает. И делает наперекор, хотя этот тупой запрет вшит в мозг намертво.       — Из-за тебя, — сипит Лиза.       — Только не говори, что это я такая плохая, — хмыкает себе под нос удрученно, затягиваясь и выпуская дым прямо ей в лицо.       А Лиза морщится и сумку застегивает, на негнущихся ногах поднимаясь с пола.       — Надеюсь, ты знаешь, к кому бежать, — взгляд стеклянный и оскал, губы изгибающий. — Имя хоть узнала?       — Узнала, — выплевывает в ответ. А Кира лишь глядит на неё молча. Пристально. Сверлит взглядом, пока Лиза не сдается окончательно, пожимая плечами и отворачивая голову к окну, чтобы проследить за плывущими по небу тучами. — Кристина, — перекатывает на языке, позволяя себе улыбку слабую.       Такую вымученно-слабую, на какую ещё остались силы.       И отчего-то не торопится уходить. Стоит перед Кирой, голову низко опустив, и рукав своего свитера сминает в дрожащих пальцах, прежде чем поднять на неё взгляд, больше похожий на взгляд забитой псины. Губы чуть разлепляет искусанно-пересохшие, чтобы что-то сказать. Попрощаться, может. Сказать, что любила. Когда-то давно, ещё в самом начале. Любила того человека, которым Кира когда-то была.       Но Кира не дает ей сказать и слова.       Перебивает в присущей ей манере, туша сигарету о покрывало и поднимаясь на ноги, чтобы встать ровно напротив, замечая, как Лиза опасливо делает шаг назад. Усмехается самодовольно, заправляя прядь волос, упавшую на лицо, Лизе за ухо, прежде чем прошептать, наклоняясь слишком близко:       — Потрахаемся напоследок? — замечая, как та вздрагивает, словно от пощечины. — Если нет, то проваливай.       И снова уходит на балкон, игнорируя каждый сантиметр Лизиного тела, находящегося с ней в одном пространстве.       И вздрагивает лишь тогда, когда снова затягивается.       То ли от того, как прохладный ветер скользит по её плечам, облизывая. То ли от того, как оглушительно громко хлопает входная дверь, забирая Лизу навсегда.