Callositas

Самар Казимирович Мысленников двадцать лет был передовиком производства на известнейшей художественной фабрике, однако в какой-то момент качество его работы заметно снизилось. Возможность потерять такой ценный кадр волновала всё руководство, и директор фабрики отправил Самара Казимировича на приём к психиатру. Приём состоялся в понедельник. Психиатр была молодо выглядящая женщина с короткими тёмно-синими волосами. За вторым компьютером в кабинете сидела другая женщина — то ли медсестра, то ли секретарь. На вопрос о том, что его беспокоит, Самар Казимирович ответил, мол, так и так — двадцать лет передовик производства на художественной фабрике, начальство волнуется, отправило сюда: боятся, что у него может быть какая-нибудь там болезнь души, мешающая творить. Другая женщина набрала что-то на клавиатуре, врач повернулась к Мысленникову. Она оглядела его так внимательно, что Самар Казимирович смутился и немного вспотел. Доктор расчистила перед ним стол от бумаг и попросила придвинуться поближе. Она выхватила ручки и карандаши из стаканчика позади, а другой рукой схватила сам стаканчик. Она поставила его вверх дном недалеко от края стола; ручки и карандаши подняла над ним и отпустила. Упав, некоторые из них остались на столе; большая часть разлетелась по полу. Другая женщина стала собирать с пола всё, что упало, а врач аккуратно вплотную пододвинула к стаканчику тёмно-синюю автоматическую ручку с металлическими вставками. — Скажите, что видите, — попросила доктор. Мысленников смутился. — Стакан, ручки… карандаш простой… — и пожал плечами. — Что я ещё увижу, — усмехнулся он. — Что есть — то и вижу. Он поднял взгляд на доктора и замер. Улыбка его пропала. Хотя из светлого открытого окна дул весенний ветер, дышать стало будто бы нечем. — Пишите подозрение на каллозитас, — сказала врач другой женщине, когда та вернула стаканчик, ручки и карандаши на место. Другая женщина принялась печатать. Врач вновь повернулась к Самару Казимировичу и объяснила, что на следующий день он должен прийти и лечь на недельное обследование. Ошарашенный, Самар Казимирович вышел из психоневрологического диспансера. Солнце противно освещало еловый перелесок напротив. Мысленников никак не мог ложиться ни на какое обследование: он посещал по вечерам художественные курсы, на которых вот-вот должны были начать проходить рисование портретов. Больше своей профессии Мысленников любил лишь свою жену, Ольгу Дмитриевну Мысленникову. Однако Ольга Дмитриевна мало что понимала в искусстве. Самар Казимирович подарил ей много портретов, восхищавших любого, кто их видел, но Ольге Дмитриевне все они будто бы не нравились. Она смотрела на них скучно, словно и не замечала их, а видела закрытое ими пятно на стене или, если они не закрывали никакого пятна, саму стену; и стены ей были точно интереснее этих портретов. Год тому назад ей на юбилей подарил портрет зять, и Ольга Дмитриевна с тех пор и на портрет, и на зятя глядела каждый раз радостно и, когда вспоминала про зятя или портрет, светло улыбалась. Портрет, подаренный зятем, принципиально отличался от всех работ Самара Казимировича. Неудивительно — тот, кто нарисовал его, умел рисовать. Но кому важно, чтобы художник умел рисовать? Из людей, кому это было важно, Мысленников знал одну лишь только Ольгу Дмитриевну. А Самар Казимирович умел больше, чем рисовать: он умел закладывать в свои работы пламенные чувства и глубокие смыслы — именно за это его ценили на фабрике, а его работы — в обществе. Этих пламенных чувств и глубоких смыслов порой не понимал даже сам Самар Казимирович, но именно за это и любят истинного гения. Мысленников считал Ольгу Дмитриевну отставшей от времени глупышкой, но из любви к ней решил записаться на художественные курсы и нарисовать такой портрет, который понравился бы ей даже больше подаренного зятем. Про курсы Самару Казимировичу рассказала дочка, ей — её муж, тот самый зять, зятю — товарищ, а товарищу — кто-то ещё. Если бы мы продолжили эту цепочку, то в самом её начале обнаружили бы преподавателя — Никиту Сергеевича Полонского. Вообще, Полонский не любил афишировать своей деятельности, и информация о том, что существуют какие-то его художественные курсы, передавалась от человека к человеку в личных беседах, подобно приглашениям в тайные сообщества. Кем был Никита Сергеевич до того, как стал вести свои курсы, никто из тех, с кем Самар Казимирович был знаком, не знал. Курсы проходили в подвале дома Полонского. Дом этот разваливался на окраине города, более пяти лет уже доживая своё. По соседству держались лишь два дряхлых домика, где, должно быть, жили оставленные любимыми детьми пенсионеры. Сквозь покоричневевшие окна из дома Полонского выглядывала паутина; с наружных стен сыпалась штукатурка; полы, должно быть, догнивали, так как крыша явно должна была течь во время дождей. Однако в подвале всё было грандиозно и роскошно: светло, как в раю, и чисто, как в больнице. В комнате, где проходили занятия, висели на стенах и стояли у стен холсты: исписанные и чистые. Одна дверь из этой комнаты вела в туалет, несколько других — куда-то ещё. Самар Казимирович никогда не заглядывал за другие двери, потому что они были обычно плотно закрыты, но однажды Мысленников будто бы увидел в щёлочку за одной из дверей что-то похожее на кровать. Когда Самар Казимирович впервые пришёл на курсы и представился Полонскому, Полонского будто бы затошнило: он побледнел до зелены, наклонил голову, нахмурившись, и тяжело сглотнул, схватившись за свою седую кудрявую бороду. Мысленников как бы невзначай вышел в туалет, понюхал руки, подмышки и даже запах изо рта — всё, вроде бы, было прилично. Возможно, Никита Сергеевич в тот день просто плохо пообедал. Сначала Мысленников относился к тому, что рассказывали на курсах, так, как убеждённый атеист относится к тому, что написано в Библии. После одиннадцатого же занятия он стал сомневаться в том, что его прежние представления об искусстве были верны, и вскоре даже подружился с Полонским. Полонский не знал об этом, потому что это была дружба, подобная дружбе Гоголя и Гомера или Ахматовой и Пушкина, но сам, специально или неспециально, уделял Мысленникову больше внимания, чем другим ученикам. Мысленникову это прельщало, но он делал вид, что не замечает этого, и списывал всё на свои известность и славу гениального художника. Вкладывать пламенные чувства и глубокие смыслы в продуманные, подвластные самому Самару Казимировичу образы оказалось куда более увлекательно, чем вкладывать их в пятна и линии, получавшиеся сами собой. Взглянув на работы, которые Мысленников нарисовал на курсах, можно было не только сказать, что в них вложены пламенные чувства и глубокие смыслы, но и понять (или хотя бы предположить), какие именно глубокие смыслы и пламенные чувства были в них вложены. В конце концов, Самар Казимирович полюбил жену ещё больше, чем когда-либо, стал постоянно, смеясь, звать прошлого себя дураком и, к сожалению, оказался в той ситуации, в которой мы с вами его и застали. Работать по-старому Мысленников не мог: работа по-старому стала вдруг чересчур скучной и, даже если он и старался, как ответственный работник, работать по-старому, работать по-старому у него не получалось: всё то новое, чему он научился, рвалось наружу. В тот же понедельник после занятия Самар Казимирович с прискорбием сообщил, что не сможет приходить заниматься в течение недели, но очень боится пропустить занятия о портретах. Причины он не сообщил. Полонский тревожно нахмурил мохнатые брови и пообещал Мысленникову, что в течение двух недель портреты рисовать не начнут, хотя ещё недавно говорил, что до портретов осталось всего-то пара занятий. Мысленников не стал указывать на эту несостыковку и, удовлетворённый обещанием преподавателя, со спокойной душой стал собираться на обследование. Вечером, когда Мысленников уже сложил в сумку посуду, постельное бельё, одежду, полотенце, мыло, расчёску, пасту и щётку, больше всего ему было интересно, что такое каллозитас. Прочитав в интернете, что у него подозрение на чёрствость души и насколько это ужасно — иметь чёрствую душу, Самар Казимирович сполз по спинке кресла на пол. Из чего они это решили — что у него может быть чёрствая душа? Из стаканчика с ручками? а что это было, если не стаканчик с ручками? В лечебнице Самару Казимировичу провели ещё несколько тестов наподобие того со стаканчиком, карандашами и ручками. Во время одного из таких тестов Мысленникова попросили изобразить еловый перелесок за окном. Самар Казимирович поспешно и отчётливо нарисовал передние ёлочки, ёлочки чуть подальше, попроще, ещё дальше и проще, а к концу уже рисовал не ёлочки, а целую ёлочковую массу. Получилось похоже. После этого теста обследование завершили. Подозрения на каллозитас оказались верными: душа Самара Казимировича очерствела, огрубела, стала нетерпимой и лишилась возможности чувствовать и понимать прекрасное, как говорили между собой врачи. Руководство фабрики эта новость погрузила почти что в траур. Теперь Мысленникова принялись лечить. Вот уже год Самар Казимирович лежит в психоневрологическом диспансере. Недавно его снова попросили изобразить еловый перелесок за окном. Он поставил карандаш в середину левой стороны листа и провёл кривую линию, имитирующую изгибы встречающихся с небом макушек елей. Всё пространство под этой линией Самар Казимирович покрыл длинными штрихами, расположенными друг от друга довольно далеко. Врач, проводивший тест, чуть улыбнулся глазами. Лечиться Самару Казимировичу осталось год. Благо, художественная фабрика готова дождаться его возвращения. Через год он, вновь с чуткой и чистой душой, поставит карандаш с левой стороны листа, проведёт махом линию вправо, как она сама захочет провестись, сделает карандашом пару круговых движений под ней — и его выпишут. Ольга Дмитриевна к тому времени уже умрёт, так и не узнав о намерениях мужа нарисовать для неё её самый лучший портрет. Но это не беда, так как со смертью жены у передовика производства и солнца современного художественного искусства станет намного меньше поводов рисковать здоровьем души, а это — самое главное. Полонский, узнав обо всём этом, повесится у себя в подвале.