Обрыв

      — И тогда я сказал матери, что мне наплевать на карьеру. Был скандал. Она очень громко кричала, швырялась, но я все равно поступил. Не в самое лучшее место, не самый первый, но тем не менее...       — Она была против? — заплетающимся языком спросил Сириус. Помещение постепенно пустело и утихало, оставалось несколько человек, в том числе он и Римус Люпин, сидевшие за столиком и болтавшие об искусстве всю ночь напролет.       — О, да... — протянул Римус, поджигая сигарету себе и Сириусу, — Она не видит в этом никакого смысла, — сказал он.       — У меня все совершенно наоборот, — сказал Сириус, — Мой отец — директор галереи.       — Да, догадаться несложно, — сказал Римус, и Сириус приподнял бровь, — Ты похож на своего отца. Внешне, я имею ввиду.       — Правда? — недоверчиво спросил Сириус, никогда ранее не находивлий сходств с человеком, которого не совсем любил.       — Ага, — ответил Римус.       Сириус смотрел на его лицо, на его волосы... Мелкие веснушки, рассыпавшиеся по носу и щекам, мягкие волосы, теплые глаза, такая приятная улыбка. Голос, словно мед, растекался, и слушать его можно было бесконечно. Руки Римуса выглядели как настоящие руки художника — твердые, но такие изящные, способные на самые невероятные мазки, приемы, гибкие и уверенные, с тонкими пальцами, в которые легко и уверенно ложится карандаш, кисть или мастихин.       — Ты тоже пишешь? Рисуешь? — спросил Римус, и Сириус снова поймал себя на открытом рассматривании Люпина.       Блэк прокашлялся, поправляя растрепанные волосы.       — Раньше да. Сейчас нет. Бросил еще пять лет назад, — сказал Сириус, — Не нашёл себя там. Уже несколько лет не брал в руки даже карандаша, — признался он, почувствовал странный укол грусти.       — Совсем нет? — изумленно спросил Римус, и Сириус отрицательно помотал головой, — Даже от нечего делать не рисовал что-то на обрывках листов?       Сириус усмехнулся, когда понял, что столько лет крадет чужое искусство, и вовсе забыл, что мог бы сделать что-то сам. Но нет, он продолжал отрицательно мотать головой.       — Нет. Ничего.       — Не может быть, все люди рисуют что-либо и где-либо, умеют ли они это делать или нет.       — Нет, Римус, не все, — сказал Сириус скромно улыбаясь, пока Люпин не верил ни одному его слову.       — Ты бы хотел снова попробовать? — спросил Римус внезапно. Сириус вскинул на него глаза, замечая его широко распахнутые глаза. Душа Римуса, раскрытая нараспашку, в этот вечер открылась совершенно незнакомому Блэку. Возможно, это так ударил алкоголь по голове юного романтика-художника, живущего в вечном ренессансе, в чувствах и ищущий возвышенности.       Римус так отличается от Сириуса, который добивается искусства рациональностью, грязными путями — высчитывая, рассматривая, перебирая варианты. Римус же ищет, держа в руках кисть и переворачивая холст; отходя на метр, два, три и пять, закрывая поочередно каждый глаз, примеряя, соразмеряя, прикидывая, предполагая, всегда витал в загадках. Его взгляд был полон свободы и поиска, в то время как взгляд Сириуса всегда давал ясно понять, что Блэк все давно рассчитал.       — Попробовать снова? — усмехнулся Сириус, и он бы хотел попробовать, если бы странное чувство у него в подсознании не тяготило его мысли, — Нет, не думаю, что что-либо выйдет. Эти руки, — он посмотрел на свои лежащие на столе бледные кисти и пальцы, — уже давно не способны на создание искусства.       Римус посмотрел на руки Сириуса, и Блэк вновь почувствовал, как одного взгляда Люпина его пробирает жар, закрадывающийся прямо в сердце.       — А ты бы мог показать еще своих работ? — выпалил Сириус, закусывая мгновенно изнутри щеки и переставая дышать. Римус некоторое время глупо моргал, глядя на него.       Они оба, сокрушаемые неловкостью своего внезапно наступающего молчания, чувствовали себя напившимися глупцами.       — У меня нет с собой ничего, — сказал Римус, — Всё дома...       — Ты придешь на выставку? — спросил Сириус, — Ее перенесли, она будет через три дня, ты же знаешь? — с глупой надеждой уточнил Блэк.       — Разумеется, я помню о ней, и знаю о переносе, — рассмеялся Римус, и от этого нежного, переливистого и мягкого смеха у Сириуса перехватило дыхание, — Если ты хочешь, я приду.       Ликование взорвалось в душе Сириуса, словно он заполучил самую важную картину в его жизни. Тихо украл, незаметно и ловко, так легко и непринужденно, словно сорвал листок с дерева и положил себе в карман.       — Отлично, — он улыбнулся немного шире обычного, — Супер. Только поклянись, что ты придешь, — сказал Сириус.       — Ладно, да, клянусь, — сказал Римус, снова смеясь, снова вызывая недостаток кислорода у Сириуса.

***

      В полной тьме своей комнаты, направив один единственный луч на «Обрыв» Римуса Люпина, Сириус смотрел на тонкий силуэт человека. Каждую деталь он знал наизусть, мог закрыть глаза и с идеальной точностью воспроизвести ее целиком в своем воображении.       Его сердцебиение при виде картины учащалось, горло сжималось, и он совершенно терялся. Он так и не перевернул лицевой стороной «Падение» Тома Реддла, совершенно забыв о холсте.       Он обожал, восхищался «Обрывом».       И совершенно не понимал, что происходило в его душе. Внутри него что-то кардинально перестраивалось, чем дольше он смотрел на нее. Его поглощало счастье, затем — горечь, после снова радость, и глубокое отчаяние. Он холодел при виде картины, а затем его бросало в жар. Болезненная лихорадка хватала его каждый раз, когда он снимал белую ткань с холста.       И никто его не узнавал. Джеймс Поттер думал, что его лучший друг слетел с катушек, заполучив «Падение», и даже подумать не мог, что с ума его сводит картина неизвестного художника, поскольку Сириус ее ему не показал.       Доркас и Марлин боялись, что Сириус серьезно заболел, умоляли сходить к врачу или по крайней меня взять градусник, но Сириус отмахивался от них, запираясь в своей комнате.       Лили Эванс предположила, что Сириус конкретно подсел на вещества, но Джеймс отговаривал ее, убеждая, что Сириус не из этих и в последний раз они скурили одну самокрутку напополам аж полгода назад.       Оставалось загадкой, что случилось с Сириусом Блэком — таким харизматичным, живым и открытым. Не было ясно, почему его внезапно бросает в жар, почему он срывается с места, уходя в ванную комнату или на улицу, и почему он так много молчал.       Не говорил о картинах, ни разу не проронил ни слова о «Падении», доставшимся им с таким трудом. По-началу его команда негодовала, что так рискуя, их лидер никак не отметил их успехи. Лишь потом, заметив, через какие изменения и состояния проходил Сириус, все сильно испугались, и стали опасаться, что с Блэком может быть что-то не так.       — Куда ты собираешься? — спросила Лили, заходя на кухню, где Сириус в спешке скакал на одной ноге, натягивая ботинок на другую.       — На выставку, — буркнул он, выпрямляясь и откидывая волосы назад.       — Куда-куда? — переспросила его Лили, хмуря свои рыжие брови и смотря на Сириуса, словно тот сообщил ей о том, что собирается прямо сейчас на Марс.       — На выс-тав-ку, — по слогам проскандировал он ей, хватая ключи с крючка.       — В центральную галерею?! — в шоке спросила она, — Господи, Сириус, ты сбрендил?       — Что? Неужели я не могу сходить на выставку? Я же настоящий ценитель искусства, — сказал он, отворачиваясь к зеркалу, поправляя воротник рубашки и приглаживая идеально уложенные волосы.       — Ты снова хочешь украсть там что-то? — спросила она изумлённо.       — Боже, Лили, успокойся, нет, в ближайшее время я не планирую ничего такого, — сказал Сириус.       — Зачем же ты туда идешь? — спросила Лили, в голове которой ничего не укладывалось.       — Духовно развиваться, — пояснил ей Сириус, подмигивая.       — Сириус Блэк и духовность, это, конечно, две самые совместимые на свете вещи, — закатив глаза сказала она саркастически.       — Оу, Лилс, ты меня недооцениваешь, — игриво сказал Сириус, в очередной раз подмигивая ей и вылетая из дома.       Чем быстрее он приближался к галерее, тем сильнее бушевал организм. От жары, разлившейся в его голове спасала свежесть Лондона, поскольку три дня подряд дождь лил как из ведра. И он бы многое отдал, чтобы все еще чувствовать себя так, как он привык. Вести себя так легко и непринужденно, как он вел себя около Лили. Но от одного образа Римуса в его голове, от его картины, ноги подкашивались, легкие сводило в панике.       Они встретились в первом зале.       Римус, обернувшийся на звонкий стук шагов Сириуса, мягко улыбнулся. Он был все тем же Римусом, но теперь Блэк смог его рассмотреть.       Коричневые вельветовые брюки, свободная белая рубашка с коротким рукавом, сумка цвета хаки через плечо, он выглядел совершенно просто, но Сириус все равно находил в нем что-то кардинально необыкновенное.       — Рад тебя видеть, — сказал Римус, улыбаясь.       Сириус на короткий момент забыл, как говорить, и возможно, он взял слишком много воздуха для того, чтобы сказать простое «Привет».       Они медленно шли по залам, периодически перекидываясь словами. Чем дальше они шли, тем проще им становилось, тем проще шел разговор. Комментарии становились более живыми, эмоции более искренними и яркими, и Сириус совершенно забыл себя. Он был настолько поглощен этим днем, что события минувших дней, картины в его подвале, его прошлое перестали относиться к нему.       Целый день на ногах, и они едва ли успели обойти все залы, обсудить каждую новую работу, завезенную в галерею. По настоянию Сириуса, они прошли мимо нового зала, где красовалось пустое место около таблички «Римус Джон Люпин», и на бессловном соглашении, они прошли мимо последнего зала, откуда было украдено «Падение».       И хотя бессловестное решение не заходить туда было совершенно взаимным, но было оно таковым по разным причинам. Римусу было больно от потери этой работы, а Сириус, чувствуя сожаление Люпина, чувствовал непривычное для него ощущение, неприятное, горькое, и он тоже не хотел заходить в тот зал.       Целый день, проведенный вместе, был настолько ярок, что казалось, перекрывал все предыдущие года Сириуса Блэка. Горящие глаза Римуса Люпина, зажженные любовью к всему миру, заражали, приковывали к себе, и Сириус не хотел, чтобы все заканчивалось.       Выйдя из галереи их пути не разошлись. Пустившись вниз по улице, уставшие, с больными шеями и ногами, измотанные длинным днем, наполненным искусством, они шагали бок о бок, остро шутя, иногда совершенно глупо, но постоянно поддаваясь громкому, искреннему смеху, ловя на себе чужие взгляды.       Время подходило к восьми вечера, когда небо заволокли тучи, и сильный ливень начал заливать дороги Лондона.       — Вот черт, такой хороший день, — сказал Сириус с сожалением, смотря на водяную стену, сидя на лавочке под крышей автобусной остановки. Римус сел рядом, и Блэк почувствовал тепло, исходящее от его тела, его дыхание, кажется, его слух и чувства обострились настолько, что он мог даже на таком расстоянии услышать, как стучит сердце Люпина.       — Это его нисколько не портит, дождь прекрасен, — сказал Римус, откидывая мокрые волосы со лба. Их глаза вновь встретились, Сириус опять растерялся, а Римус громко и заливисто рассмеялся.       — Можем зайти ко мне домой, тут совсем недалеко, — сказал он.       — Оу, а ты... живешь с матерью? — спросил Сириус, — Ой, наверное, это нескромный вопрос, но не пойми не правильно, просто...       — Да, она терпеть не может людей искусства, я тебя понимаю, и я бы тебя не звал, если бы не жил отдельно. Мне кажется, стало достаточно холодно. Я не прочь согреться, м?       Сириус кивнул, и Римус улыбнулся.       Последний забег под дождем, во время которого оба прикрыли свои головы кофтами, смеясь и вскрикивая каждый раз, когда кто-то наступал в глубокую лужу, заливая ботинок ледяной дождевой водой и смеясь ещё сильнее, занял едва пять минут.       Ужасная одышка одолела обоих, когда они все же добрались до подъезда.       Поднявшись в маленькую квартирку на третьем этаже, Сириус огляделся вокруг, замечая причудливый интерьер, совсем не такой роскошный и богатый, к которому он привык с детства. Совершенно свободный, словно симпровизированная на ходу расстановка мебели и растений, прикрепленные к стенам эскизы, этюды, мольберт у окна, аккуратно заправленная кровать, и много, много полок и книг на них.       — Мое скромное убежище, — сказал Римус, стягивая кофту и оставаясь в рубашке, — Чай?       — Давай, — сказал Сириус, продолжая рассматривать одну единственную комнату, настолько небольшую; из нее вело всего три двери: одна — в подъезд, другая — в ванную комнату, и третья — в крохотную кухню, — А ты не боишься, что вдруг я... маньяк? Преступник? — спросил Сириус, чувствуя потребность избавиться от усталости подшучиванием.       — Откуда тебе знать, что я не маньяк? — в тон ответил Римус, ухмыляясь, и попадая точно в сердце Сириусу, — Приходишь в чужую квартиру, к человеку, которого совсем не знаешь...       — Мне достаточно того, что я уже узнал. Даже если ты захочешь меня убить, я в твоем распоряжении, — сказал Сириус, и Римус поперхнулся кипятком при этих словах.       — Извини? — спросил он сквозь смех недоуменно.       — Я говорю, мне уже все равно, знаешь, я себя так и не нашел в этой жизни, не думаю, что найду. Вернее, есть одно дело, но...       — Раз оно есть одно, то его стоит продолжить, не стоит так легко сводить свою жизнь к заключению, — легко сказал Римус, но Сириус помотал головой. Люпин, конечно, не видел этого, потому что вновь удалился на кухню, — А что за дело?       — Да так, ерунда. Полнейшая. Просто абсурд.       — Расскажешь?       — Нет.       — Ладно.       Снова тишина, и вскоре Римус появился в комнате, ставя две чашки на стол. Теплый чай с мятой и какими-то ягодами прекрасно согревал.       — Ты все еще хочешь посмотреть другие мои работы? — спросил Римус, и Сириус убедительно кивнул.       Римус встал, доставая одну из папок, самую ближайшую, что лежала прямо около маленького кресла, стоящего в центре комнаты.       Это оказались акварельные рисунки — миниатюры и достаточно большие работы. И Сириус опять почувствовал это. Его лицо потеряло любую краску, и несмотря на чай, снова ощутил сухость во рту. Он закусил губу, смотря на акварельные волны и просторы, нежные портреты каких-то людей и небрежные, но такие элегантные наброски набережных.       Римус молча наблюдал за его реакцией, в тайне безудержно волнуясь, но терпеливо выжидая, пока Сириус подолгу задерживался на каждой работе.       — Ты же понимаешь, насколько это... хорошо? — спросил Сириус, желая использовать более весомое слово, но не подбирая его.       Римус усмехнулся, пожав плечами. Между ними вновь оказалась эта тишина, новая, с которой оба ещё не встречались. Сириус чувствовал, как сердце тяжело опускается, с каким трепетом его пальцы держат каждый акварельный лист. Он больше не позволяет себе даже заносить кончики пальцев над рисунком, не то, что докасаться до него. Каждая работа словно священный дар, и он боится на него дышать. Он испытывает невероятный трепет от понимания, что Римус сам позволил ему держать в руках его работы, и жгучую вину от того, что так легко забрал себе его «Обрыв».       Сириус чувствует, как румянец заполняет его щеки, но он не в силах оторваться. Он совсем согрелся, но руки его продолжают дрожать — только теперь не от холода. Он слышит шорох, но боится поднять взгляд на Римуса, словно он больше не готов смотреть в глаза этому человеку.       Он пересматривает работу за работой, запоминая каждую, впитывая их, с трепетом принимая, как величайшее прощение, благословение, и внутри него ураган.       Его невозможно оторвать, но вскоре он доходит до последней работы — морского пейзажа. Ночное небо распростерлась над бескрайним океаном, и яркая полная луна величественно и тихо возвышается над ним. Его полностью свергают наповал еле видные волны, в которых видны переливы света луны. Тонкая работа, на которую было потрачено столько времени, так долго прописываемая тончайшей кистью. Кажется, что Сириус никогда не видел ничего подобного. Изумление на его лице сложно не заметить, и Римус мягко усмехается, в очередной раз.       — Нравится? — спросил он. Сириус впервые за целый час поднял голову, увидев его. Сидящего напротив на маленьком кресле, забравшись на него с ногами, смотрящего на него спокойно и так расслабленно. В руке Римуса маленький карандашик, на коленях блокнот, и Сириус позволяет себе коротко кивнуть.       — Очень. Я даже не могу найти слов, чтобы передать как сильно, — говорит он чересчур тихо, настолько, что сам пугается своего тона.       — Можешь забрать ее себе, — внезапно говорит Римус, так спокойно, будто предлагает Сириусу взять с собой один из двадцати пирожков, испеченных его бабушкой, и Сириус, опустевший взгляд, резко вскидывает его обратно, широко распахивая глаза.       — Что? Нет, нет, ни в коем случае, — он отказывается так оживленно, словно от этого зависит его собственная жизнь, — Нет, нет.       Римус вскинул брови, не ожидая такой реакции, недоуменно смотрит на Сириуса, прежде чем медленно говорит:       — Все в порядке, Сириус. Ты можешь взять ее, если она тебе понравилась, — он кивнул на картину, — Я не держусь за свои работы.       — Что? Нет, я не могу это взять, — отнекивался Сириус, чувство вины зашкаливало в его груди, — Не держишься...? — прислушавшись к последним словам, опешив, спросил Сириус.       — Нет, — ответил Римус просто, — Ты, наверное, не понимаешь, что я испытываю, когда мои работы попадают людям в сердца так, как этот пейзаж тебе. Ты не знаешь, что я испытываю, когда человек смотрит на созданное мной такими глазами. Мне кажется, для этого и созданы выставки, чтобы делиться с людьми? Зажигать их глаза, пробуждать их души... Дарить им что-то важное и новое. Только с выставки нельзя забрать картины. Купить — иногда. Или украсть, — он усмехнулся, искренне и просто, — Знаешь, хочется верить, что «Обрыв» забрали именно потому, что в ней кто-то что-то для себя нашел, а не просто потому, что она попалась под руку. Хотя, я чаще думаю о втором.       — Нет. Не думай, что она просто попалась под руку, — ответил Сириус быстро, — То есть... Даже если ее схватили под руку, как первую попавшуюся, как дополнительный трофей, я уверен, что глядя на нее, она попала в сердце... кому-то.       Сириус сглотнул, смотря прямо в глаза Римуса. Нельзя было сказать, верил ли Римус в то, что говорил Сириус.       — Ну так... — медленно сказал Римус, — Ты уверен, что не возьмешь это?       Сириус уверенно помотал головой, аккуратно складывая картины обратно. Римус мягко улыбнулся, потягиваясь и выпрямляя ноги. Взвинченный Сириус зажался, так желая посмотреть на Римуса, но не позволяя себе послать хотя бы мимолетный взгляд.       — Что рисуешь? — спросил он, заметив, что Римус закрыл страничку скетчбука.       — Уже ничего, — улыбнулся он, — Потом покажу.       — Договорились, — мягко улыбнулся в ответ Сириус. Он обернулся, посмотрев за спинку кресла, туда, где вся стена некрасивого персикового была завешана рисунками Люпина, — Давно тут живешь?       — Третий год. Неплохо обжил это местечко, так ведь?       — Мне очень нравится, — сказал Сириус, поднимаясь и наконец разминая ноги после долго сидения, — Особенно эта часть комнаты, — он махнул головой в сторону завешанной с пола до потолка рисунками стену.       — Да, это моя самая любимая стена, знаешь, — сказал Римус, и оба рассмеялись.       Римус подошел к Сириусу, вставая справа от него.       — Это самый первый рисунок, — он показал на большой букет полевых цветов, нарисованных масляной пастелью, — Эта стена была настолько ужасной, что я взял самые яркие цвета и накидал этот букет. Он стоял вон там, на подоконнике, остался здесь после предыдущих жильцов, конечно, весь завял, но мне не составило труда придать ему красок. Это уже мои учебные работы, которые я забрал из академии... Чистая академика. Скучно, но стены перекрывает. Тут висят вырванные из блокнотов зарисовки, даже рисунки из школьных тетрадей, которые я случайно привез с собой, когда переезжал.       Римус все говорил и говорил, рассказывая историю чуть ли не каждого рисунка, и Сириус слушал, слушал, слушал, и он хотел слушать его бесконечно. Если бы его спросили, существует ли рай на земле — он бы указал на эту комнату и на Римуса Люпина.       Уже в конец уставший Римус провел рукой по стене, случайно задевая край немножко отсохшего, отклеевшегося скотча. Маленький рисунок полетел к полу, словно осенний кленовый листок нежно спустился на деревянный пол, и Римус не успел заметить этого, как Сириус уже присел, чтобы поднять зарисовку, протянул руку. Поднимаясь, он перевернул листок, и понял, что на фоне более крупных работ, не заметил этот маленький, буквально, клочок бумажки, на которой была изображена тонкая фигура в легком одеянии, шёлковый шлейф тянулся вниз, нежно спадая к углу...       Он приподнял взгляд от рисунка, его ноги налились свинцом, и сейчас он смотрел ровно в шею высокого Римуса. Дыхание в который раз сбилось, биение сердца участилось. Римус аккуратно поднёс руку к руке Сириуса, прикасаясь к запястью, где можно было найти сдающий с поличным пульс, и Блэк побоялся, что зарисовка вновь упадет на землю. Римус прикоснулся к его запястью мягко, приятно, бешеный импульс пронесся по всему телу Сириуса.       Блэк наконец поднял свои глаза, видя изменившийся взгляд Римуса, и он был готов поклясться, что в этот момент его дыхание окончательно остановилось. Они находились настолько близко друг к другу, что слышали дыхание друг друга и совершенно точно чувствовали чужой пульс.       Все внутри замерло, было заметно каждое изменение, любое приближение — даже на миллиметр.       Помутнение, потерянность, совершенно другое измерение. В этот вечер всё перевернулось с ног на голову.       Всё полетело в пропасть ровно в тот момент, когда Сириус увидел этот несчастный «Обрыв».       Это произошло так, словно это давно было уготовленно. Они синхронно приблизились друг к другу, совсем немного, совсем незаметно, но обоим хватило, чтобы почувствовать это малейшее изменение.       Теплые губы Римуса накрыли губы Сириуса, так внезапно, но встреченные с робким желанием. Рука Римуса скользнула под волосы Сириуса, что заставило Блэка буквально задохнуться от очередного недостатка кислорода, и на секунду поцелуй прервался, но лишь для того, чтобы вновь наполнить легкие кислородом, а затем снова слиться воедино.       Дрожь пробежалась по телу Сириуса от горячего дыхания Римуса, пальцы руки, где все еще был зажат рисунок, невольно ослабли, и небольшой этюд вновь упал на пол.       На следующее утро лондонская лента новостей взорвалась. На месте знаменитого «Падения» скромно разместился «Обрыв» Римуса Люпина, полотно, гораздо меньшее в размерах, чем произведение Реддла, но куда более легкое и высокое, освобождающее от краха, дающее надежду, всегда дарившее второй шанс.