На черном с алым

      Ноги еле переставляются, он пальцами впивается в чужую руку на своей талии, помалкивает, но решительно отвергает чужую помощь. Рана в животе не дает покоя, она пульсирует и отдается по всему телу болью, казалось, привыкнуть он должен был к ней так же, как к вечному голоду, что стал сопровождать его каждый день, каждый час. Но Канеки к боли никогда не привыкнет, — и не хочет. Боль — для него наказание, за когда-то им принесенную боль другим: матери, которая после смерти отца отчаялась, работала нескончаемо, деньги отдавала не в те руки и, чтобы отпустить себя, била сына, потом плача на его плече и приговаривая, что любит, пока не издала последний вдох; Хидэ, друзьям, знакомым. Всем он принес боль, хотя старался забрать ее всю себе. Пусть будет она ему наказанием и гадким напоминанием о своем бессмысленном существовании. Кен глубоко дышит через нос, хмурится, но лицо из-под пепельной челки не показывает, сквозь стиснутые зубы упирается на Цукияму. Нападение на гулей, — точнее сказать, чистка, — в 11-м районе закончилось не так, как рассчитывал Канеки. Голод и слабость его подвели, но его «меч» прикрывал ему спину, и Кен, недовольный собой и своей слабостью, рад, что на эту вылазку взял того с собой. Хоть и повелся на его сладкие речи, дав шанс на доверие. Или не повелся, а хотел? Впрочем, из-за раны и присутствия Цукиямы, Канеки поесть так и не смог (теперь он понимает Хинами; есть при ком-то ужасно смущающе, когда монстр берет в тебе вверх, а кто-то это видит). Он просто свалился на асфальт, скрытый в ночи, пока Шуу элегантно пронзал своим кагуне последнего гуля, а потом обеспокоенно залепетал перед ним, порываясь взять на руки, только получил от Канеки шипение. Отдаваться таким в руки этого подлого подхалима — низость, в нем говорило последнее достоинство. — Как же мне добиться твоего доверия, Канеки-кун? — Шуу только грустно протянул на это, аккуратно его подхватывая за талию и прижимая к боку, взваливая на себя основную тяжесть. Они медленно идут в тени, хотя знают, что по району гуляют слухи об гуле в маске, что безжалостно убивает и съедает, поэтому ночью никто не выходит, только самые смелые — в итоге убитые им. — Мне нужен гуль, — хрипит Канеки, показывая глаза. — Конечно-конечно, — недобро звучит в ответ, — тебе нужна человечина, dolce. Дай хоть раз нормально восстановиться своему телу. У нас как раз лежит в холодильнике вчерашнее, думаю Банджо не будет против... — Нет, — Кен мотает головой. Они останавливаются у лестницы, что ведет в их квартиру. Столько ступеней он не выдержит. — Позволь мне помочь тебе, — говорит Цукияма и подхватывает его на руки, игнорируя слабый протест. Ловко отрывает дверь и вваливается внутрь квартиры. Было непривычно тихо, и у Канеки начинается паника, он дергается в чужих руках, чтобы проверить каждую комнату, вдруг... вдруг их всех... Шуу крепко держит, успокаивающе проговорив: — Хинами с Банджо пошла к Тоуке, забыл? Канеки виснет на нем, выдыхая, чувствуя какой влажной становится куртка, из-за того, что напряг живот. Позволяет отнести себя в свою комнату, уложив на кровать, пачкая кровью и пылью дорог постельное белье. Смотрит слепо в потолок, и он сейчас такой безвольный и беззащитный, и рядом с кем... С гулем, что пытался его убить, заманивал в свои ловушки, а сейчас пытается снова добиться его доверия и в один момент поглотить, сожрать без остатка. Тот уходит и снова приходит, принося с собой сладкий запах, которому Канеки пытается противиться, а люди, их кожа и мясо такие ароматные, желанные... Он снимает с него обувь, расстегивает куртку, открывая виду рваный компрессионный лонгслив, на черном с алым, и выдыхает в сторону. Кен слышит, как тот чаще начинает дышать, почти слышит, как ускоряется сердцебиение в груди. — Уйдите, — предостерегающе шепчет, устремляя серые глаза на Шуу, возвышающегося над ним, встречаясь с аметистовыми глазами, с огнем в них. — Уйдите-уйдите-уйдите. — От чего ты бежишь? — не слыша его, Цукияма наблюдает, как полугуль упирается на локти и двигается ближе к стене. — Только попробуйте ко мне подойти– — А то что, милый? Ты сейчас такой слабый, — тот медленно подходит к нему, Канеки пытается не дышать, не кидать взгляды на тарелку на прикроватном столе. — Попробуй, — замечает настороженность Шуу, задевает, давит, лишь бы настоящего зверя увидеть, — Твое тело начнет восстанавливаться, ты почувствуешь силу, — зазывает, манит, но Канеки клацает зубами, сжимает челюсти и кулаки. Цукияма смотрит еще немного на него взъерошенного, с текущей кровью, что так божественно пахнет, и еле держит себя в руках. Но нет, не время, он в одно быстрое движение хватает с тарелки кусок мяса и коленями залезает на постель. Канеки не успевает отследить за движением, перед глазами расплывается, а боль не дает сконцентрироваться; он не успевает защититься, как его грубо хватают за челюсть, дергивая голову. Безумные фиолетовые глаза блестят, в них черти пляшут. Канеки хочет открыть рот, но сжимает губы вовремя, руки рефлекторно хватаются за предплечье Цукиямы. Тот приближается к нему лицом, опаляет теплым дыханием: — Ты же хочешь, так сильно хочешь, Chéri. Ладонью ведет по шее, не сводя глаз, чувствует, как тело под ним напрягается, ведет ниже, еще, сердце стучит от страха под пальцами, а у него — от возбуждения, как же хочется, так хочется... Пальцы становятся влажными, он нажимает на рваные края раны, и ловит крик своими губами. Канеки дергается, хнычет, шарит слепо, хватает его руку и пытается отшвырнуть, но рука давит, а губы мягкие целуют открытый в крике рот, ловит болезненные стоны, но ответа не получают. Канеки слабо толкает его ногами, но Цукияма сейчас намного сильнее, он садится на них, весом своим прижимает. В уголках глаз скапливаются слезы, а пальцы лезут глубже, кажется, до самых кишков, больно-больно-больно, дышать невозможно, все плывет и кружится. Только когда пальцы, наконец, вылезают из раны, а губы на губах исчезают, он промаргивается, позволяя слезам скатиться по щекам. — Какой же ты вкусный, Канеки-кун, — шепчут с придыханием, каждый палец облизывают, урчат почти. — Восхитительный... На челюсть давят, но Шуу даже не нужно стараться, сейчас Кен не в силах противостоять: покорно отрывает рот и тут же чувствует на языке прекрасный вкус. Просыпается, мотает головой, но его удерживают, пихая кусок прям в глотку, и Канеки давится, почти не прожевывая проглатывает. — Ненавижу вас, ненавижу, — шипит, а Цукияма на это бархатно смеется, гладя скулы: — Правда? Но я всего лишь кормлю тебя, моя птичка, — кусок за куском, и Канеки уже сам выхватывает, голодный зверь в нем просыпается, жадно жует и глотает, почти не смакуя сладость на языке. Как давно он отвык от этого чувства, когда желудок полон и доволен! Как давно он не чувствовал, как каждая Rc-клетка его тела восстанавливается, тело регенерируется, испытав настоящее наслаждение! Он опускает голову, скрывает какуган, животным блестящий, показывая сущность монстра, облизывает окровавленные, еще хранившие карамельный вкус человечины, губы. Шевелит ими потом: — Зачем? — По-другому ты бы не поддался. — Зачем... Вы же знаете, что я не могу... — Боже, ну кто тебе сказал?! Канеки вскидывает голову и смотрит в аметистовые глаза. Рана медленно затягивается, оставляя после себя только высохшие багровые следы. — Ты мучаешь себя гульим мясом, — движением кисти он показывает на него, и такой утонченный, аристократичный в своем ярком костюме, уложенными фиолетовыми волосами, с выточенными как у скульптуры чертами лица, он выглядел как Сатана, пришедший по его душу, — вбив в голову, что достоин этого. Мне больно смотреть на это, мой милый Канеки.

Ты позволяешь мне нарушать себя

Повисает тишина. Канеки медленно дышит, пытаясь отогнать от себя непонятые им чувства. Цукияма с восхищением смотрит в кагуган, поэтому не сразу понимает, что происходит: он вдруг оказывается откинутым, голова свисает с края кровати, а крепкие руки обхватывают шею. — Вы сами себя же подписали на верную смерть, Цукияма-сан, — лелейно мурлычет Канеки сверху, а кадык под ладонями дергаются в извращенном предвкушении. — Я задушу вас. Хотя нет, я сверну вам шею. Или сначала вам переломать кости? Помню, Аято-сан не смог этого выдержать, а вы сможете? Какими бы не были его слова, но никакой угрозы в них Шуу не слышит. Он лишь с возбуждением чувствует на своих бедрах тяжесть, как давят пальцы, умело находя нужные точки, чтобы перекрыть воздух. Губы его приоткрываются, руки сами по себе ложатся на чужие бедра, а кровь приливает к голове, — непонятно, это из-за положения, или из-за невозможного жара по венам, в комнате, между их расстоянием. Тело движется по нему змеей, трется о пах, грудью к его груди, и его ведет к нему. Одежда мешает хочется ближе, больше трения, чтобы все почувствовать. Цукияма рукам подается, грубой ладони, что цепляется за волосы и тянет голову, и лицо бледное близко, голову склоняет вбок, как любознательный воробей. — А может, мне вас наградить? Шуу рычит, поддаваясь вперед, валит, нависает над Канеки. Канеки пытается понять, что им движет, почему разрешает себя укрывать, кажется, от всего мира, почему плотоядной улыбке позволяет скользить по коже шеи, почему нетерпеливым рукам не противится, когда те с треском рвут одежду, помогает стянуть с себя уже просто ненужную ткань, почему у самого пальцы подрагивают, когда ведет под пиджак, скидывает с плеч, пуговицы рубашки чуть ли не вырывает. Инстинкты ли это? Глупость, по которой потом Канеки будет страдать? Фиолетовые пряди струятся меж пальцев, он их сжимает, когда губы смыкаются на ямке ключицы, когда клыки царапают нежную кожу, и не понимая, с губ позволяет упасть мольбе: — Пожалуйста...

Ты позволяешь мне осквернять тебя

Цукияма, как самый настоящий наркоман: его ведет от запаха, от мольбы в голосе, от того, что Канеки не осознает, но доверяет ему, готов быть съеденным им, в руках трепещет. Кожа под ладонями бархатная и мягкая, тело под ним кажется маленьким и беззащитным, но он лучше всех знает, что все это обманчивая красота, что почти губят гульем мясом и продолжительным голодом. Но со вкусом человечины на языке, он расцветает, и еще слаще и заманчивее становится, только... ... только Цукияма поглотить его, сожрать до последнего сантиметра, хотел всегда. Пусть тот питался отвратительным гульем мясом, не разбираясь убивая и обгладывая кости, пусть отталкивал его, — впрочем, по собственной же ошибке Шуу это допустил, — пусть был жестоким, делал больно своими серыми глазами, своими словами, пусть много таких «пусть», но... Кто еще, кроме него, принимал Канеки таким, какой он есть? А кто его не старался перевоспитывать, надеясь, что такой законченный нарцисс, как Цукияма, станет лучше? Но, даже того не осознавая, самым жестоким способом наказывал, и когда-то Король преклоняет колени уже перед своим рабом. Сомнительное признание в любви — кто готов съесть того, в кого влюблен? — все не как у нормальных людей, — Шуу и не человек вовсе, и нормальным никогда не был. А Канеки был, со своими замашками и тараканами в голове, но был. Только это там, далеко в прошлом, и сейчас абсолютно такой же ненормальный.

Через каждый лес, над деревьями В моем животе, соскорбленный с колен Я пью мед в твоем улье Ты — причина, по которой я живу

Кровь теплая, она медом стекает на язык и в горло, хмельная — она пьянит его, перед глазами аж белыми пятнами глушит, клыки плоть безжалостно разрывают. Глаза мутно-серые распахиваются, как и рот в возгласе настоящей агонии. Горячее течет, жар растекается по плечу. Какуган пылает, а клыки все рвут, рвут ткань и мышцы, принося вместе с адской болью удовольствие. Он не замечает, как зажмурил глаза, как начал кусать губы до крови — еще кровь, ее слишком много, она комнату наполняет сладким ароматом, — только когда рот отстраняется от разорванного острыми зубами плеча, тяжело приоткрывает, слезы стекают по щекам, и смотрит в лицо с перемазанными губами и подбородком, с капелькой, что стекает, но Цукияма ловит ее пальцами и слизывает, слизывает все до последней капли, пожевывая оторванную плоть.

Ты позволяешь мне проникать в тебя

... а Кен от этого зрелища, — правда отвратительного, шепчет себе, только сам так не думает, это было слишком завораживающе и, Ками-сама, красиво, — не может отвести взгляда, как и пошевилиться. Руку еле-еле поднимает, другую, не разодранную, а тот ловит ее, чертит кровью по тонкому запястью. Обмазывает ею ладонь, касаясь губами, и дышит в нее тяжело. А потом резко откидывает ее, возбужденными пальцами справляется с ремнем, растягивает ширинку брюк, пока Канеки рукой ведет по свое груди, до разорванного плеча, пачкает пальцы красным и все нажимает на разорванные края. Как будто случайно, под взглядом голодным красного и черного, оставляет следы на шее, болезненно постанывая, смежив веки с пушистыми белыми ресницами. Цукияма приспускает белье, хватает белые бедра, до боли сжимая, притирается пахом о чужое возбуждение, вызывая у Кена стон. — Давай, дорогой, поспособствуй мне. Канеки, с одним красным и с другим — серым, смотрит на него, слабой ладонью в крови обхватывает член Шуу и двигает ею, в движениях проскальзывает неуверенность, неумение.

Я хочу трахнуть тебя, как животное Я хочу чувствовать тебя изнутри

Но ни у кого уже не было терпения и желания оттягивать момент, поэтому Шуу направляет головку к анусу и давит, чтобы тяжело, не давая привыкнуть, проникнуть до основания, ловя, склонившись, губами крик. Самому больно от жаркой тесноты, и тело под ним сжимается, но он старается отвлечь мокрым поцелуем, играя языком с чужим, что вяло отвечает. Черные ногти впиваются в спину; было больно, больно, но так приятно! Канеки двигает тазом навстречу, хватается за Шуу, царапает, а когда тот, наконец, покачивает бедрами, отрывается от губ, чтобы сквозь сжатые зубы втянуть разгоряченный, пропахший похотью и железом воздух. Язык был будто повсюду: на шее следы кровавые слизывает, в придачу зубами царапает, втягивает и составляет засос, дальше — зализывает рану, двигаясь в нем, шипя, когда покалеченные пальцы, не жалея, как будто пытаются содрать с него кожу. Двигается так яро, глубоко, задыхаясь от сладости и жара, и они оба задыхались. Канеки почти кричит, бессвязно лепечет, хнычет, но Шуу может различить свое имя, что его только раззадоривает, как дикого зверя неугомонная жертва, что даже в пасти пытается биться за жизнь. Он закидывает ноги Кена себе на плечи и остервенело вбивается в его тело, с прошлыми звуками крови, вдавливая его в кровать. — Шуу... — как заведенное сердце в груди, так и губы хрипят, кривясь то от боли, то от наслаждения. Дышать тяжело, но так наплевать: Цукияма бьет прям по простате, а член потирается о напряженный живот. — Я скоро... — Давай, — шепчут в ухо. Их секс не продлился бы дольше, они слишком извели друг друга, и изводили все это время, пока один пытался подступиться, а другой — играл зачем-то, отметая самые подлые мысли. И Канеки отпускает себя. Они ненормальные, по натуре своей аморальны. И пусть тот, кто хочет съесть, уничтожить, или — боготворить, позволять себя использоваться, будет ближе остальных. Слишком близко.

Все мое существование испорчено Ты приближаешь меня к Богу

Цукияма изливается глубоко в него, Канеки дрожит под ним после яркого оргазма, сжимает в руках. А потом устало разрывает объятия-капканы, и Шуу валится на него, но его слабо сталкивают с себя, и он перекатывается на бок. Канеки болезненно стонет, приподнимаясь: — Черт... — Там осталось еще, — подает хриплый голос Цукияма. — Конечно ты все спланировал, — кидают на него натянуто-озлобленный, хоть и еще слегка мутный, взгляд. — Не совсем... Все должно было остановиться на том, что я тебя покормлю. Канеки отмахивается от него, закатывая глаза, и пытается подняться с кровати. Но из-за боли и слабости получается плохо. — Давай я тебе помогу– — Нет уж, aimé, ты мне уже помог.