прекрасен в своём безумии.

      громогласный рёв механической толпы ласкает слух, оглушает. виктор широко-широко улыбается, а в груди всё трепещет, гудит и рвётся.       конечности роботов скрипят. на камерах заметно передвижение цепной псинки сеченова. широкая улыбка тянет искусанные губы виктора, пока сам он не может перестать повторять движения робо-балерин, прежде, в счастливые мирные дни работы театра, оживавших под его руками, совершавших элегантные отточенные движения, в точности соответствуя каждой строчке кода, вышедшего из-под рук петрова.       с самого побега в театр «лебединое озеро» заполоняет рассудок, «чёрное па-де-де» струится из динамиков. неумело пародируя движения зигфрида, виктор прикрывает глаза.       прекрасный лебедь, его милая лариса, нежнейшее создание, навеки покинула его. зигфрид обознался, бросился к одиллии, что сейчас с ядовитыми репликами рвёт на части мутирующее растение да слушает стенания гниющих трупов, и милая одетта, вскинув крыльями, исчезла под водной гладью. хочется плакать, да слёзы не идут — виктор безумен, его сознание не знакомо со слезами, оно знает лишь смех, смех, смех…       лариса была всем и ничем, была всем миром и ничтожной частичкой на пути к спасению. лариса понимала и терпела, лариса сладко шептала нежные слова ему на ухо, лариса лишь мягко поджимала розовые губы, когда он нервно истаптывал пол, пока разбивал костяшки о стены, пока трясся над сотрудниками со свёрнутыми шеями. лариса вырезала его сердце из груди стальным скальпелем и унесла с собой, а он никогда этому не противился.       лариса была прекрасна всегда — в гневе, когда спорила с ним о судьбе блохастого пса, в печали, когда пациенты её замирали на операционном столе, в нежности, когда прижималась к нему. сердце петрова гулко-гулко выло, не чувствующее той нежной хватки, что с момента первой встречи стала приятным весом в груди.       в постели ли, где каждое прикосновение — трепет, ожог, боль и радость, на крышах ли домов, где каждый порыв ветра — адреналин, сжатие сердца, желание покрепче ухватиться за чужую руку, под звёздным ли куполом, где каждый взгляд — интим, зеркало, россыпь бесконечных галактик, они срывали голос, танцевали под собственные напевы, читали стихи и статьи, рассуждали о работе, смеялись и гневились; они прижимались друг к другу, сплетали пальцы, гладили лица и в глазах напротив находили весь мир, напрочь о настоящем мире забывая; они понимали и принимали, не замечали всего зла, и любили, любили, любили…       но теперь всё разбито, разрушено, сметено; виктор громко и судорожно полусмеясь-полурыдая болезненно хватается за бока, пытаясь вспомнить тепло чужих объятий, пытаясь повторить мягкость чужих рук. чужих, хаха, точно, чужих, абсолютно чужих! лариса больше не его, не невеста, не возлюбленная, не спутник, не компаньон, не знакомая, она не его, не его! мысли рвутся, мечутся, бегают туда-сюда, воспаляя болезненный рассудок.       рассыпаются в труху все надежды на спасение мира, спасение ларисы, спасение себя: всё идёт не по плану, а значит, план надо менять, и виктор снова и снова заходится в дрожи, плачет, всхлипывает и кричит, смеётся и цепляется за волосы, потому что ясно, ясно же, куда ведёт новый план, который кровью написан будет на полу этой сцены, на порванных занавесках и на кружащих всюду роботах.       а роботы танцуют, пляшут, и скрип механических конечностей начинает перебивать музыку, въедаться под самую корку мозга, вызывать едкий гнев; и псина нечаев всё ближе и ближе подбирается к финальной сцене, не слушающий последние подачки виктора, игнорирующий такие раздражающие петрова попытки спасти его от свершения огромной ошибки; и сердце разрывается на части, и нет ни желания, ни сил стремиться к чему-то иному: вокруг только музыка, музыка, музыка…       вот бы вернуться в тот момент, когда всё окончательно посыпалось прахом, выскользнуло из рук петрова: в момент, когда вид связанной псины ублажал зрение, когда паника остро граничила с весельем, но не цеплялась за глотку, за сердце, за остатки рассудка. вернуться бы в тот миг, да усыпить собаку из акта альтруистичности: так можно будет и мир спасти, не позволив зверюшке прервать планы, и себя, и ларису подле оставить, не дать её прекрасным глазам потемнеть в разочаровании…       в тот момент хотелось навеки высечь за сетчатке эту беспомощность, слабость псины, настолько веселили пустые угрозы нечаева. только вот, как оказалось, собачка не только лапками махать умела, и тут стало уже не до шуток. понеслось, завертелось, поломалось, обвалилось, и громкий смех ушёл в тишину, туда, куда ушла лариса, туда, куда ушло сердце, туда, куда пути петрову уже не было.       петров протяжно тянет очередное приторно-печальное стихотворение, не имея сил не сорваться на хриплый смех; смотреть, как хмурится и психует нечаев — одно удовольствие. льётся горечь «па-де-де», щелкунчик сражает крысиного короля, солдат спешит обнаружить крысу, невидимые зрители — давние гости разума, чудесные господа, чьи сладкие речи переставляют то и дело извилины в мозгу петрова, — трепещут и кричат, их сердца замирают в ожидании главной сцены, в ожидании знаменательного финала.       золотая клетка вокруг сужалась с каждым шагом майора, потеря свободы душила, но петров уже давно научился дышать сквозь обжигающий в горле ком: всё равно он сделает по своему, всё равно останется свободен, отдаст всего себя театру, и стены закулисья навеки запомнят его голос, его клич, его овации самому себе. скоро дышать станет намного легче, намного свободнее. скоро мефистофель спустится по его душу, и никакой господь не произнесёт заветное: «спасён».       сердце колотится, кровь гудит в ушах, собственный голос неосознанно полукричит лермонтова, и каждая пропитанная одиночеством и разочарованием в человечестве строчка заставляет кричать громче, срывать голос. виктор петров — главная звезда этого вечера, дня, месяца, века, жизни, главная звезда этих небес, виктор петров — главный антагонист этой насмешливой сценки, разыгранной специально для блядской псины сеченова.       на языке струится горечь. этот вкус безумия виктор познал давно-давно, тогда, когда осознал, какую власть имеет его мозг, когда заметил, как легло заставить подчиняться тысячи железок по всему миру. вкус безумия и отталкивает, и опьяняет: с одной стороны, это помада ларисы, сладости из буфета, триумф рассудка и тысячи стихотворений, с другой же — кровь, стоны, костяное крошево, непонимание, запечатлённое в глазницах всех тех, чья смерть пришла мгновенно, и ужас, высеченный на сетчатках тех, кто долго-долго мучался.       впрочем, какая разница? главный мученик здесь он, он главный герой этой трагедии, он главный злодей, главное препятствие и главный любимчик публики, пускай эта публика — груда обезумевшего металлолома. слёзы засыхают мерзкой корочкой на щеках, улыбка не сходит с губ, голова трещит и воет.       балерины пронзают тела, гирлянды из внутренностей и кровавое конфетти становятся украшениями для сегодняшней постановки. смог ли петров посеять зерно сомнения в собачьем мозгу? да навряд ли. виктор безудержно, хрипло и громко смеётся от осознания того, какая роскошная выйдет концовка спектакля.       нечаев врывается на сцену. слова подобно песне льются с уст петрова, он танцует, танцует, танцует, дышится легко и свободно, движения свободные, виктор свободен. громогласные аккорды оглушают, в глазах начинает мутнеть, лезвия проносятся перед взглядом;

прекрасная в своём безумии, одетта расправляет крылья в своём последнем танце, и кровь обагряет пол.