Я всё ещё боюсь

Всё стало ясно. Обжигающе ясно, леденяще ясно. Парадная дверь, за которой остался внешний мир, заперта, засов задвинут, ключ повёрнут дважды и убран подальше; двери квартиры вполне надёжны и тоже плотно закрыты. Мы находимся в комнате, в которой я спал в одиночестве каждую ночь каждого месяца каждого года — до этой секунды. Мы в опасности, и, возможно, так будет всегда. Я должен получить его. Я жажду познать его и быть познанным им. Я был холоден так долго, холоден телом и душой — это хранило меня, помогало оставаться отстранённым. Настала пора согреться. Мой друг Джон — он настаивает на том, чтобы я называл его «Джон», когда шепчу его имя в темноте, когда прошу его за завтракам передать мне повидло. Он месяцами подталкивал меня к этому — теперь говорит мне, что время пришло. Время прикоснуться, отведать, насладиться. Я всё ещё боюсь. По моему сознанию пробегают мириады мурашек, как и по коже — холодно, потому что сейчас зима, и огонь уже гаснет в камине, когда мы снимаем с себя одежду, один предмет за другим. Полная ясность того, что мы вскоре собираемся сделать, щекочет нервы и делает прерывистым его и моё дыхание. Едва заметные движения исполнены глубокого драматизма, все чувства обострены и напряжены, высоко вознося над обыденностью существования. Никогда доза кокаина не оказывала на меня такого сильного воздействия. Мы находимся в смертельной опасности. Он может утратить нормальность, респектабельность, любовь женщин, сопровождавшую его на протяжении всей жизни; он рискует навлечь на себя гнев Господа и кару человеческого правосудия. Я же страшусь наконец увлечься кем-то. Разум, трезвый расчёт, равновесие моего превосходного мыслительного аппарата — всё рассыпалось в прах, когда я понял, какие грядут события. Когда моё самообладание разлетелось на мелкие осколки, я испугался и засомневался, но лишь на мгновение. Я приблизился, моей целью было отдаться ему во власть. Он начал осторожно, памятуя о моей неопытности, о моём невежестве. В такое время одежды превращаются и в проклятую тюрьму, и в благословенный щит. Мы хотим избавиться от них, но не слишком порывисто, не слишком поспешно. Мы стремимся обнажиться, но боимся этого. Я, Шерлок Холмс, скажу себе правду: это мой страх и моё желание. Ему придётся всё проделать самому: ослабить мой воротничок, расправиться с пуговицей, проговаривая про себя бесконечный поток непристойностей. Он обзывает пуговицу пиздой, шлюховатым пидором, потому что она не поддаётся ему сразу. Его пальцы путаются из-за нетерпения и похоти, из-за предположения, что мне всё ещё нужно потянуть время. Всё происходит как-то сразу: воротничок рвётся, пуговица падает на пол и откатывается неизвестно куда — мне безразлично, куда именно. Он одержал эту маленькую победу и наслаждается успехом, начиная меня разоблачать. Далее герой-завоеватель расправляется с моими манжетами и шнурками. Шерстяные чулки и льняная рубашка сдаются ему без боя. Сам он ещё практически полностью одет, если не считать того, что я, пока мы находились в гостиной, вытянул его рубаху из брюк, чтобы провести изучающей рукой снизу вверх по густым завиткам от пупка до сосков. Я спросил у него, правильно ли делаю, а он посмотрел на меня красноречивым взглядом, в котором читалось: «Неужели ты ожидаешь, что здесь применимы какие-либо правила?» Вслух же он произнёс тихим голосом, которому чувственное желание придало нерушимую властность: — Теперь сними с меня одежду. И сам разденься донага. Не медли. Я подчинился его приказу и спустя бесконечное мгновение произнёс: «Да, я возлягу с тобой; да, ты можешь делать со мной всё, что пожелаешь, да. Приказывай мне — я повинуюсь». Я всё ещё боюсь. Чего он хочет? И чего, когда всё стало реальностью, хочу я? Я читал Бёртона и Хейфица: содомия — это исследование, пенетрация — это поэзия. Представляется очевидным, что только таким образом двое мужчин могут физически соединиться друг с другом. Когда мы упали на узкую кровать, отправив на пол последние из разделяющих нас покровов, воображение моё заработало: я распростёрт под ним, проткнут, он заполнил меня целиком и толчками вдавливает меня в матрас снова и снова. Он, твёрдый и покрытый смазкой, как поршень в механизме, беспрепятственно проникает в моё тело, как кинжал в ножны, отдавая в дар всего себя, делясь энергией, вознося меня каждым движением ближе к раю. — Нет. Во всяком случае, не прямо сейчас, — в его голосе послышалась строгость, когда я откинул голову на подушку и широко развёл колени. Несмотря на это, он раздвинул их ещё шире, склонился, чтобы погладить и поцеловать открывшуюся нежную кожу на внутренней стороне моих бёдер. Он вдохнул мускусный аромат восставшего члена, возжелавшего его с того момента, когда он посмотрел мне в глаза, а затем без малейшей заминки — на мой пах. Прошли минуты, дни с тех пор, когда мы были уравновешенными джентльменами, а не впавшими в буйство сумасшедшими, окончательно и бесповоротно помешавшимися друг на друге. Я оказался у него во рту до того, как успел попросить об этом. На моём теле обнаружились не знакомые с удовольствиями места, будто не существовавшие ранее. С моего языка беспорядочно срываются слова, и я не знаю, можно ли произносить подобное связно: «Пожалуйста, боже, пожалуйста, господи, боже мой, Джон! Сильнее, проведи языком по головке, вот так, именно так, ещё, ещё…» Главным образом, чтобы сказать «да» всеми возможными способами, которые может изобрести человеческий разум. Да — всему этому: чтобы мою плоть вылизывали по всей длине и ласкали ртом, настолько переполнившимся слюной, что слышны хлюпанья; чтобы его пальцы изысканно сжимались вокруг моих яичек, костяшки гладили мои туго натянувшиеся сухожилия, в то время как я напрягаюсь и извиваюсь, продолжая невнятно бормотать, продолжая чувствовать нарастающий во мне беспокойный жар. Я подошёл к самому краю, я твёрд, словно кость, мой пульс ещё ускорился, и я смутно припоминаю, что должен предупредить его, но более ни на что не способен, кроме как протянуть руку и коснуться его волос. Он понял и отнял свои губы, доводя дело до конца движениями сильной ладони и одновременно глубоко целуя меня ртом и языком, испачканными сексом, принося мне в дар мой собственный вкус, солёный и отдающий горечью. Это непристойность, это извращение, это заставляет меня кончить так мощно, что я не могу сдержать громкий крик. Я всегда думал, что подобное может быть лишь порнографическим вымыслом. Уверяю, никаких нежных слов, ни даже его имени, бесконечно ценного для меня. В тот момент невозможно изъясняться членораздельно, во всяком случае, для меня это так. На вершине блаженства мужчина способен лишь мычать, обращаясь к небесам. Оказывается, Джона Уотсона возбуждает персидское розовое масло, а также тот факт, что я значительно сильнее его, хотя и выгляжу, как набор костей. Бокс, конный спорт и перекладина укрепляют тело, о чём вам с удовольствием расскажет при первой возможности любой врач. Трудно поверить, какие у меня мускулистые бёдра, но, к его чести, он знает, чем я располагаю. Итак, он овладел мной, как только я пришёл в себя. Глаза мои закрыты — слишком много осуждающих криминальных взглядов, направленных на меня с галереи портретов преступников, развешенных на противоположной стене. Надо сосредоточиться, чтобы удержать его на точке слияния бёдер и паха, схватить и не отпускать, позволить ему обладать и двигаться, пока он, блестящий от пота, не достигнет пика, издавая протяжный стон. Я не разрешил ему сразу выйти. Интимность происходящего, жар, приятное ощущение тесных объятий, разделённая страсть и последовавший за ней отдых, его висок у моей ключицы — всё это губит меня. Я не стану, я ни за что не опущусь до глупой болтовни и клише, я всё ещё… Мой дорогой. Мой родной. Сердце моё. Возлюбленный. Если я когда-либо произнесу эти слова вслух, можешь высмеять меня, Джон, сказать мне, что я спятил, или предположить, что я лишь насмехаюсь над тобой. Я не выдам себя даже тебе. Одно дело — доверять, а другое — быть безрассудным. Ты добрейший из людей. Но я всё ещё Шерлок Холмс, и я всё ещё боюсь.