Рассыпали угли, а потекла вода

I love you more than any man But something's getting in the way I do you harm because I can For the second time today Victims we are not of happenstance But you're a victim all the same Stuck inside a circumstance With your confusion and your blame

У Итачи есть секрет. Один из тех, что отравляют жизнь и сводят с ума — методично, долго, они подтачивают внутри опоры, чтобы в какой-то момент все рухнуло. Секрет, которым не поделишься полушепотом. Секрет, который лучше всего унести в могилу. Саске выходит из дома со спортивной сумкой на плече. Как же он вырос, а кажется, что совсем недавно барахтался в колыбели, пытаясь поймать висящие на стенках-прутьях погремушки. Итачи любит Саске всем своим естеством и ничего не может с этим поделать. И нет, это не тот секрет, который уничтожает его изнутри. Та самая любовь, что есть у него — уже давно осознана и принята. И то, как она трансформировалась — долго, тяжело, иногда раскалываясь и кровоточа — лишь делала её важнее, чем день, месяц, год назад. Итачи передаёт Саске шоппер с обедом и двумя бутылками воды. — Положил ещё заряженный пауэрбанк, — говорит он. — Если хочешь, могу заехать за тобой. — Да, давай, — кивает Саске. — Если что, звони сразу. — Он немного медлит — явно не хочет уходить, — проводит костяшками пальцами по щеке, очень мягко, почти невесомо. — Ты точно в порядке? Я могу перенести встречу. Итачи поправляет воротник от майки-поло на нем, заботливо разглаживает короткие рукава. — Всё хорошо, иди. Обещаю, что позвоню, если станет плохо. Саске кивает и целует в лоб. Итачи ловит момент, чтобы ответить — и касается губами щеки. Он стоит у входа в дом до тех пор, пока Саске не уезжает на такси. Сразу становится слишком пусто, как-то очень муторно — Итачи трёт грудь, будь это способно ему помочь. За последний год он привык, что Саске почти всегда рядом. Он чуть не разрушил собственную баскетбольную карьеру, отказываясь тренироваться и выходить на матчи. Произошедшее сильно повлияло на него. Вывернуло. Но Итачи этого не добивался, он не хотел всего этого — не хотел особого внимания и перемен. Признаться, к моменту взросшего желания уйти из жизни он не хотел ничего. В нем остался полный ноль — душа, словно выжженное поле, и лишь одна мысль: "Нужно это закончить". Итачи глубоко тянет воздух — свежий, с примесью соли от близкого залива. Обрывает поток мыслей, потому что знает — они легко могут захлестнуть его с головой. Но он не должен поддаваться. Не должен снова окунаться во тьму. Ведь сейчас самое чудесное время. Итачи уходит в дом и принимается за дела: разбирает вещи из чемоданов, перебирает шкафы, что-то выбрасывает, а что-то бросает в стирку, находит садовника по объявлению, чтобы тот привёл сад в порядок. Оказывается, лёгкая ностальгия лишь помогает осваиваться в доме детства. У Итачи чувство, что он в правильном месте, более защищённом и уютном. Всё же в нём осталось больше японского, чем в Саске; он лучше помнит традиции, и больше напитался ими, нежели турецкими. Но есть еще кое-что важное. Воспоминания-призраки, отпечатавшиеся здесь навсегда, не пугают. Они сотканы из света и золота, чистые и искристые, как горная река на заре. Они не приносят тоску, наоборот — от них внутри становится легче. Каждая комната напоминает Итачи о счастливом времени их семьи: о живой матери, очень доброй и заботливой, о живом отце, строгом и справедливом, о маленьком Саске, не знающем горечи всех тягот. Здесь каждая створка, каждый гвоздь сочится счастьем. Здесь их дом. Закончив с частью дел, Итачи проверяет телефон. Сообщение от Саске: "Меня взяли в сборную". Гордость сразу забивает грудь, как глубокий вздох — Итачи быстро отвечает: "Поздравляю!" Высвечивается следующее сообщение — теперь от Кисаме: "Как ты там? Только не смей пропадать, иначе приеду лично". Итачи улыбается: "Всё хорошо, но нужно обжиться. Позвоню тебе позже". Он благодарен Кисаме за всё, что тот ему давал безмолвно, без осуждений и не ожидая ничего взамен. Он стал настоящим другом. И именно он по счастливому стечению обстоятельств не дал Итачи умереть. Ах да. У Итачи есть секрет. Спокойствие вечера разбилось о тяжёлый стук в дверь. Фугаку, пьяный до безобразия и промокший до нитки от недавно начавшегося ливня, был нежеланным гостем, но Итачи дал ему пройти в коридор. — Если тебе нужны деньги, мог просто позвонить, — холодно сказал он, предпочитая не смотреть на отца. Когда-то он жалел его, искренне понимал его боль от потери любимой жены, но потом стало тяжелее прощать. Фугаку увёз сыновей в Стамбул и резко отстранился от них, оставив на попечение пожилой вдовствующей матери. А когда появлялся в их доме, то часто был пьян, принимался поучать, словно вспоминая о своем родительском долге. Сыновья его плохо слушали: Итачи пытался собрать в себе крохи уважения, а вот Саске показательно бунтовал. И тогда Фугаку злился, мог поднять руку. В один из таких бредовых вечеров Саске — ему было одиннадцать, и он потихоньку начинал вступать в пубертат, — протестовал и кричал. В ответ Фугаку был особенно жесток: он схватил Саске за шкирку и швырнул в стену. Тогда Итачи впервые осознал, что такое чистая ярость. Он бил отца, удивляясь собственной силе, которая раньше была ему недоступна. Бил и выталкивал из квартиры прочь. Именно тогда он перестал жалеть и прощать. Фугаку привалился к стене напротив, оставляя на обоях мокрое пятно от олимпийки. Он тяжело дышал, тяжело смотрел и сказал таким тоном, будто был совершенно трезв: — Я знаю, что вы трахаетесь. Ты и Саске. Я видел вас вчера. Вчера Саске заехал за Итачи, а потом они действительно трахались на заднем сидении машины. Было уже очень поздно, парковка частная. Саске хотел секса, а Итачи не хотел подниматься с ним в квартиру, поэтому проблему они решили компромиссом. — И что дальше? — спросил Итачи, не меняясь в лице. — Как ты мог? Я же надеялся на тебя. На тебя же надеялись. — А мы надеялись, что у нас останется отец, — отрезал Итачи и раскрыл дверь обратно. — Мир полон разочарований, не правда ли? — Будь ты проклят. — Убирайся. Фугаку вывалился из квартиры, оставив запах перегара и привкус горечи. Итачи плотно закрыл дверь на все замки и прижался к ней лбом, чтобы продышаться. Он знал, что стал ужасным старшим братом. Слишком много потакал желаниям Саске, позволил их связи выйти из-под контроля и теперь не мог всё прекратить. Да, он показал Саске худший сценарий, не смог сохранить доброту в нем, воспитал эгоистичным и требовательным. Он сам сплёл паутину, из которой сам же не мог выбраться. Это убивало Итачи. Убивало и то, что он пытался прекратить, пытался вернуть их любви чистоту, но сам же не мог сжечь последние мосты. Итачи погряз в разрушительной любви и винил себя, сгрызал живьем. Мучился. Через пять дней ему позвонили из полиции и сказали, что их отец повесился. И только Итачи знал почему. Поработав над редактурой книги несколько часов, Итачи принимает освежающий душ, забирает волосы в высокий пучок, переодевается. Как раз сообщение от Саске, что он скоро закончит. Итачи закрывает дом, вызывает такси и приезжает на нужный адрес. Саске выходит из здания спортивного комплекса, машет рукой — довольный и радостный от собственных успехов. На него такого очень приятно смотреть. Закатное солнце расчерчивает небо приятно-алым, но остатки золотистого света отчаянно бросаются на землю. Они идут неспешно в этой красоте, взяв в кафе прохладительные лимонады. Много льда, сок, газировка. У Итачи с арбузом, а у Саске с киви. Выпив по половине, они меняются стаканами, потому что с детства приучились делиться друг с другом едой и чем-то вкусным. — Давай пешком до дома? — предлагает Саске. — У тебя же сумка. — Да она полупустая, кое-какие вещи оставил в шкафчике. — Тебе уже и шкафчик выделили? — слабо подтрунивает Итачи. — И даже не самый маленький, — в тон отвечает Саске. Они бредут по дороге, выходя на окраину города, где плотнее деревья и ближе залив. "Ты так изменился, Саске", — думает Итачи, но не рискует сказать, потому что не знает, насколько это хорошо. Саске действительно стал другим: ценящим и любящим. Редко у кого получается отрешиться от эгоизма после сильных потрясений. Далеко не каждого черные полосы делают лучше. Саске пришлось пережить жестокую боль, и это не самый хороший путь к осознанию себя. Итачи никогда не желал ему такого. — О чем задумался? — спрашивает Саске и закидывает руку Итачи на плечи, подтягивает к себе. На этот вопрос ответить одновременно сложно и просто. Но Итачи тоже меняется — тяжело, с сомнениями и страхами, но меняется. Он бы тоже хотел меняться при других обстоятельствах. Но вышло так, как вышло. Если хочешь что-то исправить, то нельзя действовать в одиночку. — О тебе, — наконец, отвечает Итачи. — О том, каким ты стал. Быть открытым — это самая тяжёлая наука для него. Саске тянет к себе ближе и слегка напрягается. Итачи знает, что в последнее время Саске стал очень чувствителен к его искренности: всегда старается слушать. — Мне нравится то, что есть сейчас, — наконец, говорит он. Саске в ответ ломко улыбается. Сколько же в нём родного и любимого, Итачи напитывается его теплом; очень осторожно, но пытаясь доверять. На улице становится совсем темно, зажигаются фонари вдоль дороги, иногда проезжают машины, облизывая фарами асфальт. Нравится, что есть сейчас. Но секрет придётся раскрыть. Раскрыть самую большую и страшную тайну, чтобы окончательно отсечь прошлое. Они оба сделали всё возможное, чтобы начать с чистого листа: с заботой, лаской и пониманием. Саске не заслуживает очередных секретов, — это Итачи понимает прекрасно. Они возвращаются домой. Ужинают, говорят о всякой ерунде, проживая по-настоящему счастливые моменты: простые, бытовые, временами слишком скучные. Разница в том, что раньше их было мало, поэтому сейчас они становятся самыми важными. После ужина и душа они ложатся на футон и смотрят с планшета комедию с незатейливым сюжетом. В комнату пробирается ночная свежесть. Саске, привалившись щекой к плечу брата, поглаживает осторожно по боку, зевает и засыпает, кажется, незаметно для себя. Итачи с улыбкой убирает планшет и накрывает его голову ладонью, перебирает волосы. Ему очень хочется плакать — от воцарившегося покоя, от счастья и от того, что теперь он может открыто любить. Не нужно теперь топтать в себе чувства, не нужно убивать себя за то, что они такие, какие есть. Итачи глубоко вздыхает и засыпает быстрее, чем слёзы успевают навернуться на глаза. Как жаль, что утро начинается слишком быстро. Итачи просыпается от того, что рядом нет любимого тепла, и это пробирает его страхом до самых костей. Ещё не проснувшийся разум воспринимает отсутствие Саске целой катастрофой. Итачи вздрагивает и резко садится на футоне, откидывая одеяло. Не понимает. Ему что, всё приснилось? Он в бреду, какой раньше, бывало, наполнял его голову дымкой, вырисовывая того, чего не может быть на самом деле? Дыхание сбивается. Саске заходит в комнату и удивлённо поднимает брови: — Ты чего? — Зачем ты ушёл? — мутный рассудок никак не может справиться с тяжестью сна и иррациональных страхов. — Я ходил отлить. — Саске опускается обратно, и Итачи сразу же сжимает его за локти, тянет к себе. — Тихо, тихо. Я рядом. Итачи позволяет обнять себя со спины, никак не в силах стянуть с себя морок. Иногда таблетки, что ему до сих пор приходится принимать, сильно туманят голову. — Только рассвет, у нас есть пару часов для сна, — тихо говорит Саске, крепко обхватывая поперёк груди. Итачи так хорошо и тепло, что ему хочется обернуться комом вокруг руки Саске. Ему больше не стыдно открываться своей слабой и беззащитной стороной. Саске терпел многое — сжимал кулаки и стискивал зубы. Очень тяжело дышал и был готов что-нибудь сломать. А Итачи ничего не мог сделать — ему было трудно поверить, что между ними хоть что-то изменится. В первые недели после больницы он мало разговаривал и мало на что реагировал. Возвращаться к обыкновенной жизни было тяжело: все казалось странным и перегруженным эмоциями. Иногда становилось особенно невыносимо и было тяжело подняться с кровати. Итачи чувствовал себя бесконечно уставшим, неподъемным, свинцовым, и он кутался в чувство вины, ему становилось противно от себя. Он оказался таким же слабым, как отец. И ему очень хотелось, чтобы Саске ушёл и никогда не видел его таким. Но Саске не уходил. Терпел очень многое и никак не показывал своей усталости. Он очень повзрослел за последние недели, и самое главное — он ничего не требовал. В какой-то момент Итачи с облегчением осознал, что ему не нужно играть роль нерушимой крепости. Саске от него этого не ждал, всеми своими действиями он показывал: тебе не нужно стараться только ради меня, дай теперь мне возможность постараться для тебя. Только для тебя. Было непривычно. От рук Саске хотелось прятаться, иногда пробивалось беспокойство. Но раз за разом Итачи впитывал самую простую мысль на свете: Саске его очень любит и учится показывать это правильно. С участием и принятием ответственности. Он стал ближе, чем когда-либо. Остальное оставалось за Итачи: пересилить собственные страхи, пережить кризис и простить себя. Шаг за шагом, он постепенно замазывал все раны на сердце и подпускал Саске к себе ближе. Наконец-то он мог любить без страха, стыда и горьких сожалений. Приятный блеклый рассвет перетекает в тёплое утро и заканчивается свежей грозой. Дождь барабанит по крыше, капли залетают на веранду, бьются об адамо и попадают на татами через щелку между створками. Итачи глубоко вздыхает, приходя в себя, и уже получает поцелуй в щеку. Саске не спит и крепче прижимает спиной к своей груди. Он очень горячий — всегда таким был. Ладони плавят, грудина — словно кипит. Итачи купается в этом жаре, с удовольствием прижимаясь ближе. Кажется, ещё немного дремлет, но звуки дождя и грома заставляют его окончательно проснуться. Итачи обхватывает Саске за запястье, тянет немного выше и утыкается лицом в ладонь, целует грубую от тренировок с мячом кожу и шепчет: — Хочу, как вчера утром. Он чувствует утреннее возбуждение Саске, ведёт осторожно бёдрами, заводит руку назад, чтобы коротко огладить по волосам и опустить ладонь на крепкое бедро. Чуть сжать, пока слабо открываясь навстречу. — Тебе понравилось? — спрашивает Саске полушёпотом. Итачи принимает его поцелуи в шею, сильнее ведя бедрами, лаская ягодицами чужое возбуждение. Ему всегда нравился утренний секс — когда тела нагретые и немного вялые, когда разум еще мутный и способный ярче отражать эмоции. Ему нравится жар, запах и та самая нерасторопность, которая может быстро обратиться пламенем. — Очень, — таким же полушёпотом отвечает Итачи. Раньше секс всегда оборачивался стыдом и стремлением наказать себя за совращенность. Он становился точно такой же мукой, как и всё остальное. Теперь же — это чистейшее наслаждение. Наслаждение, когда Саске с силой сжимает в своих руках, когда целует в шею, когда удовлетворяет не только себя, но и Итачи. С нежностью, с силой, заставляя стонать и раскрываться сильнее. Между бедер теперь влажно от смазки, Итачи оттягивает одну ягодицу, чтобы принять в себя без остатка. И когда Саске оказывается в нём всем своим возбуждением, он сжимает его, кусает ему пальцы, выдыхая: — Остановись вот так. Бёдра сводит от желания двинуться, но Итачи держит в себе член и кожей ощущает близость. Его обливает жаром, неотвратимо заволакивает огромной волной. Саске тяжело и жарко дышит, его запах от недавнего сна и возбуждения забивает горло. Итачи держит его в себе, готовый кончить просто от тесноты и напряжения. Отпускает и протяжно стонет, отвернув лицо к подушке, на первом же толчке. Он не выдержит, изольётся слишком быстро. Пальцы Саске оказываются на его горле, не сжимают, а держат, текут горячим к подбородку, касаются раскрытых губ. А Итачи весь стянут вокруг него, сжимается, пытаясь удержать, не давая движениям стать быстрее. Саске поддается на такой темп, забираясь медленно и каждый раз очень глубоко. И кажется, что это может тянуться целую вечность. Итачи, взмыленный и напряжённый, наконец, расслабляется, позволяя двигаться быстрее, и вот тогда разрядка действительно наступает быстро. Он кончает, немо прижавшись влажными губами к пальцам Саске. И оргазм становится только ярче от продолжающихся толчков, они выжимают его досуха. Саске, запыхавшийся и разомлелый, тоже кончает через пару минут, и Итачи вновь сжимает его в себе, не давая выйти. Ощущать в себе его удовольствие — это нечто совершенно особенное, заставляющее сердце всколыхнуться и затрепетать. Немного погодя, Саске сильнее наваливается сверху, целует за ухом, во влажные от пота волосы. Его поцелуй остается пламенной меткой. — Это что такое было? — спрашивает он тихо. — Тебе не понравилось? — вопросом на вопрос отвечает Итачи и пытается развернуться к нему лицом. — Не смейся. Было так хорошо, что я хочу тебя снова, — говорит он, уже целуя в шею и оглаживая ладонями бока и бедра. — Хочу, чтобы ты снова так сделал. — Как? — Итачи его немного подначивает, обнимая поперек спины и разводя колени в стороны. Между ног оказывается липко, влажно от спермы и смазки. Саске поднимается над ним, упираясь руками в футон. — Я теперь понимаю разницу. — Он произносит это со всей серьезностью, и Итачи накрывает ладонью его щеку, поддерживая. Я тебя слышу. — Ты никогда не отдавался мне так, как сейчас. — Ты этого и не ждал, — отвечает Итачи. Саске садится у него между ног, целует коленку. — С чего ты так решил? Ком, наполненный светом, оборачивается чем-то горьким. Итачи подтягивается следом и оставляет поцелуй на его плече. — Я хотел, чтобы всё, что было между нами, осталось этапом взросления. Чтобы ты, выплеснув свои желания, шёл дальше с лёгким сердцем. — Ты меня любишь? Вопрос тонкой шпилькой пронизывает грудь. Для Саске важно услышать ответ прямо здесь и сейчас. Оказывается, та истина, что для Итачи была очевидна, как солнце и луна на небе, для Саске была туманна. Он явно долго мучился, ожидая именно этих слов. — Я люблю тебя. Сильнее всего на свете. Всегда любил непозволительно сильно. Сначала любил как брата, а сейчас люблю как мужчину, — говорит Итачи без тени сомнений, обхватывая Саске за голову и заставляя смотреть себе в глаза. — И буду любить всегда. Прошу, не сомневайся в этом, хоть это и тяжело. Сожаления — это всегда страшно. И Итачи очень жаль, что не сказал о своей любви раньше, но зато теперь он с затаившимся восторгом наблюдает, как Саске расцветает от его слов. Как наливаются светом его черные глаза, как улыбка, еле заметная и мягкая, застывает на губах. Он обнимает за спину, и Итачи встает на колени, чтобы обнять в ответ и поцеловать в макушку. А потом они вместе сваливаются обратно на футон, потому что слов оказывается недостаточно. Только прикосновения и поцелуи смогут выразить то, что вскипело за солнечным сплетением. Прикосновениями сильными и жадными; поцелуями глубокими и горячими. Они закрепляют физической любовью то, к чему, наконец, пришли. Совершенно искренней, сладкой, искрящейся. Без надлома, боли и сомнений. Настоящей. Тихие волны заволакивают песок и мелкую гальку. На заливе спокойно — особенно сейчас, в подступающих сумерках. Саске снимает кроссовки, погружается стопами в нагретую за день воду и тянет к Итачи руку. Разве можно отказать? Итачи оставляет шлепки рядом с кроссовками и подходит к Саске, чтобы сразу оказаться в его объятиях. Солнце почти ушло за горизонт, и небо расчерчивается алым. Бриз забирается под ворот свободной футболки, остаётся свежестью в наспех заплетённых в косу волосах. Итачи обнимает Саске за пояс и кладет голову ему на плечо. Позади прибрежная линия загорается фонарями. Становится совсем тихо, кажется, что даже волны перестали шуметь. — Через месяц первый матч. Надеюсь, к этому моменту я буду официально в основном составе, — делится Саске. Итачи ведёт ладонью по его груди и задерживает её в области сердца. Слушает ритм. — Обязательно будешь, иначе я не приду смотреть. — Зря, у них красивая черно-красная форма. В ней я буду хорошо смотреться даже на скамье запасных. — А ты умеешь соблазнять, — тихо смеётся Итачи, и Саске берет его ладонь в свою, греет. — Пойдём домой? — Ага. Саске смешно стряхивает со стоп воду, прежде чем надеть кроссовки. Итачи наблюдает за ним, а за его спиной слабо шумит залив — снова слишком громко. Или так только кажется? Солнце окончательно уходит за горизонт, и алое марево почти угасает, превращая воду в чёрную гладь. — Наш отец повесился, потому что узнал о нас, — слова выходят сами собой, будто для них нашлось время и место. Итачи вжимает ногти в ладони. Саске замирает на мгновение и после продолжает завязывать шнурки. Молчит. Итачи не находит в себе сил, чтобы подойти к нему. — Он приходил ко мне за пару дней до смерти, сказал, что видел нас. Саске выпрямляется, отряхивает ладони. Итачи пока не понимает его эмоций — он потрясен, зол или горько сожалеет? Признание, что далось так неожиданно легко, теперь отзывается волнением и сожалением. Не нужно было говорить. Итачи вынес бы этот секрет в одиночестве, он бы справился. — Ты сейчас винишь себя? — спрашивает Саске, поднося ему шлёпки. — Думаешь, что зря сказал, и что взвалил на меня слишком многое? Глухой звон раздается в голове. Итачи коротко кивает и берет Саске за руку. — Ты слишком хорошо научился меня читать. — Это было сложно. Надев шлёпки, Итачи обнимает Саске за плечи. Сейчас ему нужно его тепло, нужна ответная реакция, и он получает её. Саске обнимает в ответ, пальцами стискивает бок, сминая ткань футболки, и прижимается губами к щеке. Так он заставляет успокоиться. Итачи долго выдыхает, чтобы потом закончить свою речь: — То, что он видел, сильно повлияло на него. — На него многое влияло, — говорит Саске. Голос его пропитывается грустью и горечью. В отличие от Итачи, он не умеет скрывать чувств. Они берутся за руки и идут в сторону дома. Дорога теперь кажется невыносимо тяжёлой. — Хорошо, что ты рассказал, — наконец, разбивает тишину Саске. Персиковые деревья теснятся вдоль каменистой тропы, и свет фонарей путается в их ветвях. — Может, он действительно повесился, потому что увидел нас, — продолжает Саске, и Итачи сильнее сжимает его ладонь пальцами. — А может он нашёл, наконец, оправдание для своего желания убить себя. — Это не снимает с меня ответственности, — произносит Итачи. С одной стороны ему становится легче от того, что он вынул из себя секрет, покрытый ядом и гноем. С другой — это повлияет на их отношения. Отношения, что с таким трудом восстанавливались и затягивали глубокие раны. Саске вдруг замирает и поворачивается к Итачи. Теперь четко ощущается его злость — она вычерчивается ломкой линией на губах. — Почему с тебя? — резко говорит он. — Он видел нас, Итачи. У меня точно такая же ответственность, потому что я тоже делал множество неправильных вещей. Это я требовал от тебя большего. Это я приходил к тебе и трахал тебя. Ты взял всю вину на себя и обвинил себя в моих ошибках. А когда не справился, то решил, что проще будет оставить меня одного. Итачи долго выдыхает и прикрывает глаза. Запах персиковых деревьев мешается с морским бризом. Становится очень легко — наверное потому, что Саске впервые проговаривает свою обиду и боль от случившегося. — Ты прав, — просто отвечает Итачи, пряча руки в карманы брюк. — Мне всегда хотелось отгородить тебя от лишних страданий. — И я это ценю, но за свои проступки я должен отвечать сам. Оставшуюся часть дороги они проходят в молчании. Но по сути ничего между ними не меняется, кроме того, что любовь, пробившая барьеры секретов, ушла глубже. Она — будто вода, которая нашла для себя новые протоки, сточила камни и просочилась сквозь песок. — Ты видел? Видел? — восторженно спрашивает Саске, показывая на черное небо. — Да, оставила за собой длинный хвост, — выдыхает Итачи, припадая к его плечу и боку. Август оказывается жарким днем, прохладным ночью и щедрым на падающие звезды. С веранды открывается прекрасный вид на ночное небо. — Никогда не думал, что это может увлечь, — признается Саске. Он распахивает толстовку, и Итачи сразу же обнимает его за пояс, прижимаясь ближе и забирая все тепло. — О, ещё одна полетела! — он вытягивает руку к западной части открытого им неба, и Саске перехватывает его запястье и прижимается к нему губами. — Поймал. Итачи тихо смеется. Теперь все становится на свои места.