Когда средь угольев утра ты станешь мне чужой, Когда я стану и тебе чужим, моя душа, Держись за воздух ледяной, за воздух острый и стальной, Он между нами стал стеной, осталось лишь дышать.
За краем ясных и ненастных, и напрасных зимних дней, Когда без звука рвётся синь, когда и ночь без сна бела, Мы не вернёмся ни друг к другу, ни к себе С обратной стороны зеркального стекла*.
***
Николай, Помнишь мы разговаривали о чудесах? Тебе было едва за семнадцать. Ты искренне верил в то, что у любого чуда есть имя его сотворившего, а я мысленно прощался с тобой навсегда, не зная, переживёт ли сталь твоей души ковку в горниле, что мы тебе уготовили. Впрочем, как оказалось, зря. Ты всегда умел удивлять – меня не в последнюю очередь! Я искренне гордился тобой, до сих пор горжусь: на поле боя и на штабном совещании, во фьерданском плену и на балу в Ос Альте ты был тем, кого я без капли стыда назвал бы своим царём. Я гордился тобой, и когда жандармы твоего отца ворвались на совещание после взятия Хальмхенда, разделив все, что было между нами на «от» и «до». Знаю, что не поверишь — слишком много непростительно резких слов сказали мы друг другу в тот день. Но теперь, по прошествии двух лет, я готов признать, что понимаю, почему ты поступил именно так — взял всю вину на раскрытый так некстати заговор на себя. Ты желал возвращения к статусу-кво, желал — я ни минуты не сомневаюсь! — чтобы и я, и Гренвель, и все остальные сохранили свои посты, смогли предоставить солдатам обеих армий хотя бы иллюзию защиты. Что ж, не сработало. Твоего бывшего шефа вежливо «ушли» в отставку прошлой осенью. Раевского снова понизили в звании до полковника, и я чувствую, как контроль, что песок в часах, ускользает из моих пальцев. Незаменимых людей не бывает, и я боюсь за моих гришей, которые запросто могут стать жертвами очередного кульбита паранойи твоего отца. Нам не нужна была твоя жертвенность, Николай. Мы все знали, что ты, не раздумывая, встанешь под пули ради любого из нас, невзирая на то, отказник он или гриш. Но нам нужна была твоя решимость идти до конца. Нам нужен был твой приказ с боем вырвать корону, твою корону, из рук ничтожеств её не заслуживающих. Ты никогда не умел быть жестоким, душа моя. Ты мог быть безжалостным, когда нужно, и не при всех из-за этого несчастным. Не обижайся на это: в твоём несчастье не было ничего жалкого, недостойного лидера, которым ты так старался стать. В нем было, скорее, осознание, что в этом мире бесконечно придётся выбирать меньшее из двух зол, пришедшее к тебе слишком рано. Ты не умел быть жестоким намеренно, и за это в том числе я так тебя любил. Однако жестокость непреднамеренная ранит ничуть не меньше. Ты, впервые за много лет, подарил мне настоящую надежду, и ты же её отобрал. Я не знаю, сожалеешь ли ты о решении, которое принял тогда, или до сих считаешь себя правым. Я не знаю, продолжаешь ли ты мечтать в изгнании о короне, или твоему никчёмному родителю удалось выбить это из тебя. Однако я знаю, что у твоего отца был выбор между честной победой и позорный миром. Он выбрал, как всегда, второе, и потому вместо мира получит новую войну, но уже гражданскую. Иначе Фьерда уничтожит все, что я так долго строил. Этого я не допущу. У меня есть долгожданное чудо – Заклинательница Солнца. Через месяц мы отправимся в Каньон, что с её помощью наконец сумею совладать с ним, обратить его в оружие, направленное против врагов Второй Армии. В первую очередь, разумеется, против Фьерды. Впрочем, ты сам не раз высказывал горячее желание осадить их зарвавшегося ярла. С царём и его окружением я тоже церемониться не буду: твоя стратегия провалилась, и я должен действовать по-своему. Если понадобится разрушить Ос Альту – разрушу, сломав то, что сломило столь многих, изнутри. Я знаю, что ты не одобришь моих действий. Твоё сердце, мой милый царевич, так и осталось слишком большим для всей этой грязи. Но, Николай, все, что я делаю, я делаю ради Равки, и пусть это послужит толикой оправдания моих действий в твоих глазах.Навеки твой, Александр.
(Письмо не отправлено.)
***
Николаю был до мельчайшей детали знаком этот коридор, и порой казалось, что он может пройти путь по нему с закрытыми глазами. В пустом чулане возле кухонь в Большом Дворце требовалось ногой отпихнуть пыльный ковёр, спуститься в лаз, быстрым шагом пройти по змеящемуся тоннелю – три поворота налево, один направо, – и, взлетев по каменной лестнице в двадцать восемь ступенек, особым образом нажать на деревянную панель. Открывшийся проём вел прямо в кабинет Дарклинга в Малом. Сам он, почти шесть лет назад показав царевичу ход, о котором не знали даже Иван с Федором, взял с него клятву хранить это в тайне. «И похоже, так и не решился заделать его,» – с тихой грустью подумал Николай, осторожно заходя в покинутые покои. Снизу доносились громкие, чересчур рассерженные голоса – похоже, представление Второй Армии нового командующего в лице Алины Старковой шло немного не по плану. Впрочем, это значило, что до генеральских апартаментов она доберётся не скоро, и царевичу было только на руку. Николай сам не знал, что он искал здесь. Подтверждение собственной важности в жизни Александра? Но он ни мгновения не сомневался в ней. Ему не нужны были доказательства: память услужливо хранила и десятки не омрачённых ничем поцелуев в разных тёмных углах, и последнюю громкую ссору под пронизывающе-мокрым снегом во дворе взятого Хальмхенда. «Оживить хорошие воспоминания и пришел,» – ехидно протянул внутренний голос, чья манера в последнее время стала напоминать Штурмхонда, и Николай тряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху. Ещё разговоров самим с собой не хватало. Но кабинет Дарклинга располагал к воспоминаниям. Взгляд словно бы сам собой цеплялся за знакомые элементы декора. На стене за письменным столом видела на перевязи генеральская сабля в инструктированных гранатами и ониксом золотых ножнах – её подарил Александру он сам, когда выведал его день рождения, а затем узнал, что в отличие от старших офицеров Первой у него не было наградного оружия. Тот принял подарок c удивленной улыбкой, а через несколько недель, когда они одновременно оказались в Ос Альте, устроил спарринг, в котором с радостью вытер царевичем пол. В углу стояло трофейное фьерданское знамя с серебряным языком пламени, олицетворявшим Джеля, призвание которого – борьба с ведьмами и прочей нечистой силой. Его Николай тоже помнил хорошо: сам же и притащил похвастаться после блестящего штурма Вильги, за который тогда уже майор Ланцов получил своего второго Святого Юрия. Саша был не в духе и не преминул отпустить несколько беззлобно-ехидных комментариев про щенков, но знамя взял, предварительно убедившись, что двадцать второй пехотный не прочь расстаться с добычей. А вот в кресле, стоящем напротив письменного стола, было удобно развалиться, закинув босые ноги на подлокотник, с тарелкой какого-либо лакомства на коленях и с интересной книгой. Один раз, в разгар жнивня, когда в столице появился свежий виноград без косточек с самого юга Равки, Николай так дразнил закопавшегося в бумаги Александра, оправляя в рот одну ягоду за другой с лукавой усмешкой, пока его со сдавленным ругательством не подхватили на руки со всей физической силой гриша и вдумчиво не превратили в теплый податливый воск, дожидаясь «пожалуйста», сорвавшегося с искусанных губ... «И не было никого, счастливее нас,» – мелькнула горькая мысль, – «И даже война с Фьердой не была тому помехой.» Николай сделал ещё несколько шагов, гулко отдававшихся от не покрытого ковром пола. Комната не создавала впечатления покинутого помещения, а, скорее, наоборот: на полке лежала открытая книга, на подоконнике – спешно сваленные в кучу карты Западной Равки с карандашными пометками, и даже крышка чернильницы была не закрыта до конца, из-за чего создавалось впечатление, что Александр вышел всего на секунду, а сам царевич был здесь незваным гостем. Он медленно нажал на ручку двери, ведущей с спальню – не закрыта ли? – но дверь запросто поддалась. Там тоже царила аккуратность, свойственная Саше в столь многих вещах, и именно она придавала комнате что-то неповторимо обжитое и знакомое. Николай усилием воли подавил желание прилечь на ровно застеленную кровать и уткнуться носом в подушку, несомненно пахнущую чем-то хвойным и морозным. Он много раз проводил здесь ночь – непременно на половине матраса у стены, потому что Александр редко спокойно спал до утра. Иногда, когда дела на фронте шли совсем плохо, он глубоко за полночь выскальзывал из-под одеяла и уходил в кабинет. Николай, чьи инстинкты тоже были отточены военной службой, вставал следом и уговаривал его вернуться в постель. Каждый раз, когда, ощущая прижавшиеся к основанию шеи губы, Саша расслаблялся и засыпал, казался ему маленькой победой. Но несравнимо лучше были спокойные ночи в самом начале лета, когда в открытое окно запросто залетала предрассветная прохлада, сад был окутан тонким флером шалфея, а где-то у фонтана переливчато заливался песней соловей. Тогда Николай по армейской привычке подскакивал в четыре утра. Поняв, где находится, он снова пытался уснуть, перевернувшись набок, но вместо этого подолгу рассматривал лицо Саши, которое во сне, когда разглаживались все тревожные линии, казалось непривычно юным. Однако и такие ночи были редкими – отлучиться с фронта было почти невозможно. Тогда они в ясные вечера брали лошадей и уезжали из лагеря, не обращая внимание на направление тропинки. Стоило медовому солнцу скрыться за горизонтом, выпадала роса, мокрые маковки кипрея и солодки оставляли следы на коленях, но их с Александром это заботило мало. Они находили какой-нибудь луг, где, что на ладони, видно высокое небо, и, лежа на расстеленных прямо на земле кителях, рассматривали звезды. Саша с удовольствием играл роль строгого экзаменатора, а увлекающийся навигацией царевич с легкостью находил любое созвездие... Из воспоминаний Николая вырвал гулкий стук по дверному косяку. Он резко обернулся, невольно скользнув рукой к кобуре с пистолетом, но у входа в кабинет стоял Фёдор. Сердцебит с пониманием кивнул ему, как бывалый солдат старому боевому товарищу, а затем сказал: – Алина закончила собрание и скоро поднимется сюда. Сомневаюсь, что вам, ваше высочество, захочется объясняться с ней сейчас. – Ты прав, Фёдор. Спасибо. Николай нехотя закрыл дверь в покои Дарклинга, напоследок окинув их взглядом. Там, на полках и на стенах, за резной дверью платяного шкафа и в складках покрывала на кровати, оставалась целая жизнь длиной в пять лет, которую, сама того не зная, готовилась разрушить новая хозяйка. Уже спускаясь по лестнице на первый этаж, Николай наконец решился задать мучавший его вопрос: – Федор, меня делает плохим человеком то, что больше всего на свете мне хочется не пускать Алину в его покои? – Не делает, – покачал головой Федор, а вокруг его губ кожа собралась в горькие складки, – Как не делает меня плохим человеком то, что больше всего на свете мне хочется запихать вещи Ивана в пыльный сундук в чулане. – Я... Мне очень жаль, – сказал Николай внезапно севшим голосом, разом вспоминая сумятицу ночного боя на палубе китобоя. Фёдор лишь печально покачал головой. – Не стоит, мой царевич. По приказу генерала Иван убил бы вас, не раздумывая. Они молча дошли до одного из выходов из Малого Дворца, предусмотрительно избегая людных коридоров и анфилад. У Николая не было сил на разговоры: последние слова сердцебита болезненной занозой впились в сердце. Он не хотел верить, что Саша отдал бы подобный приказ, но опасный огонёк в серых глазах Дарклинга, который Штурмхонд лицезрел не раз, напугал даже его. И все равно, Николай до последнего сомневался. Он раз за разом сдерживал себя от того, чтобы пойти к Тамаре и попросить её убрать маскировку с лица, а затем заявиться к Саше в каюту, чтобы... Что? Попытаться уговорить его остановиться? Спасти силой любви, как глупенькая принцесса из керчийской сказки? Любви не хватило тогда, любви, никуда не девшейся, не хватило бы и сейчас – свою идеальную Равку они оба любили слишком сильно. Его план был последней надеждой и Заклинательницы Солнца тоже, но всё равно в последний момент решимость дала осечку, и пуля едва задела противника. Николай уже собирался прощаться, когда Федор неожиданно придержал его за рукав. – Не берите в голову мои подозрения, ваше высочество. Он очень дорожил вами, – тихо сказал сердцебит. – Я... Я знаю, – просто ответил Николай, радуясь, что в этот раз голос не дрогнул. – Не знаете насколько, – слабо усмехнулся его собеседник, – Все эти ваши безумные ночные прогулки верхом, катания на яхте во время шторма, втихаря съеденная на чердаке очередного полевого штаба черешня... Те четыре года он жил, а не выживал. И мы это видели. – А потом я все испортил? – поинтересовался Николай, надеясь, что мысли о Дарклинге, с новой болью впивающиеся в сердце не отражаются на его лице. – Вы оба были тогда хороши, – мягко напомнил ему гриш. – Ты прав, наверное, – задумчиво протянул Николай. И он сам, и Саша умели, но сильно не любили признавать свои ошибки, и тогда это сыграло с ними злую шутку. «А ещё в тот день ты потерял Митю, и был готов на стены лезть, чтобы не допустить новой крови, не потерять кого-нибудь ещё, что не прибавило сговорчивости,» – шепотом напомнил внутренний голос. Но все, что было, давно прошло, и Николай волевым усилием натянул на лицо привычную деловую маску: – Жду вас на совещание с офицерами Первой Армии сегодня в восемь вечера. И прихватите с собой кого-то, кроме необстрелянных желторотиков. – Они лишь на пару лет младше вас, мой царевич. – Важен опыт, – отмахнулся Николай, – И вы, и Дарклинг это прекрасно понимаете. Он попытается использовать неопытность большей части оставшихся в Малом гришей против нас. – Я-то понимаю, – с нажимом ответил Фёдор, а затем продолжил, – Из пришедших со мной вы служили с Дамиром, Аней и Феликсом. Ещё с десяток знакомых наберётся в верных вашему отцу полках. – Дамир – это хорошо, – после двоих телохранителей Дарклинга тот был, пожалуй, лучшим сердцебитом во Второй, – И обязательно возьмите Давида Костюка. – За спиной у генерала Старковой? – с пониманием уточнил Фёдор. – Я думаю, что Алине хватит впечатлений на сегодня, – чуть более резко, чем хотелось, ответил Николай, – К тому же генералитет Первой пока съест её заживо. Они и на назначение согласились лишь в целях пропаганды. Фёдор недовольно поморщился: – Гриши почувствуют такое отношение. – Выбирать особо не приходится, – напомнил ему Николай, а затем добавил, – Скажи, они будут слушать Алину? Те гриши, кто старше и опытнее во много раз? – Мы постараемся, – сказал сердцебит, – Но я могу обещать вам, мой царевич: мы помним всё то, что сделали вы. И что бы ни случилось, верность оставшихся со мной гришей будет принадлежать вам.***
Корабли постоят и ложатся на курс,
Но они возвращаются сквозь непогоду…
Не пройдёт и полгода — и я появлюсь,
Чтобы снова уйти,
чтобы снова уйти на полгода.
Возвращаются все, кроме лучших друзей, Кроме самых любимых и преданных женщин. Возвращаются все, — кроме тех, кто нужней. Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе — ещё меньше**.
***
Саша, Тебе не боюсь признаться, что совершенно по-другому представлял себе свой двадцать третий день рождения. Точнее, было время, когда я не верил, что доживу до него. Затем, получив капитанские погоны, я думал, что встречу его на очередном поле боя. Вечером – если повезло вернуться, – мы сидели бы в штабе за очередной партией в карты, и ты, как всегда, ворчал бы на меня за очередную пустяковую царапину. Вместо этого я натянуто улыбаюсь придворным, которые ещё пару месяцев назад подобострастно смеялись над очередными усилиями Васи в остроумие в мою сторону. Я смиренно терплю мерзкий характер отца и за закрытыми дверями планирую кампанию против тебя. Знаешь, я хотел бы сказать, что не знаю, как мы дошли до такого, как стали из союзников врагами. Но я не хотел бы лгать тебе – моему наставнику и другу, моей первой безумной любви, – больше необходимого. Ты никогда не умел отступать, мой генерал. Порой мне казалось, что одна твоя воля может ворочать горы, превращать неминуемое поражение в очередную яркую победу. Мы вместе несли свои кресты, вместе надеялись и отчаивались – последнее, к сожалению, чаще. И я замечал, не мог не замечать, как ты день за днем, сражение за сражением, все глубже замыкался в своём ледяном панцире, терял веру со все, кроме собственных не бесконечных сил. Но, Саша, разве все в этой жизни должно быть боем? Разве стоили возможные жертвы тогда, настоящие жертвы сейчас возможности получить все и сразу? Я не осмелюсь сказать, что понимаю тебя – даже подумать страшно, сколько всего случилось в твоей жизни до знакомства со мной, – но рано или поздно нам придётся искать компромисс. Новый мир не построить на пепелище старого, а механизм не улучшить, разобрав по винтику его прототип. (Да, я знаю, что на этом предложении ты назовёшь меня наивным ребёнком и закатишь глаза.) Быть может, однажды потомки увидят горькую иронию в том, что я, отказник, просил у тебя больше времени даже в тот последний разговор. Я знал, что делаю тогда. Я знаю, что должен сделать сейчас. Нет, не ради моей семьи – видит Бог, они заслужили все кары, что ты готов обрушить на их головы, – но ради Алины и Фёдора, Зои и Давида, Лёни с Полиной и всех остальных моих подданных, кто, несмотря на все испытания, не согласился оправдать Новокрибирск и остался верен близким мне идеалам. И мне жаль, Саша. Мне чертовски жаль, что естественная роскошь быть собой оказалась непозволительной жестокостью. Мне жаль, что нам с тобой, двум упрямым гордецам, свято уверенным в собственной правоте, придётся стоять по разные стороны баррикад. Но и любили мы друг друга не за покладистый характер, не так ли? Оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что не исправил бы в ней ни шага. Даже зная то, что наша Заклинательница Солнца поведала мне о твоем прошлом. Я могу ненавидеть часть твоих решений, но, что бы не случилось, любить тебя и быть тобой любимым было честью, мой генерал. А в остальном: пускай нас рассудит история.Твой (даже не сомневайся), Николай.
(Письмо не отправлено.)
***
У Александра снова болела голова. Впрочем, за три дня, прошедшие с поединка с Алиной под куполом дворцовой часовни, это стало делом привычным. Использование такого количества скверны редко обходилось без последствий для неприятно хрупкого человеческого тела, а его – как это не горько признавать, – в этот раз почти обыграли. «Алина...» Дарклинг до последнего не верил в то, что она решится использовать эту силу. Возможно, он должен был это предвидеть. В конце концов, к тоненькой, что неверный свечной огонек, Заклинательнице Солнца Александра тянули не только её необыкновенные силы. Сочетание непроходимого упрямства с неприкрытым юношеским идеализмом снова – неужели закономерность? – оказалось достаточно для того, чтобы спровоцировать его на необдуманные поступки. «Откровенно глупые поступки,» – с мысленной усмешкой поправил себя Александр. Погнавшись за Алиной, он упустил Николая, что грозило куда более непредсказуемыми последствиями. Первой, при всех её невероятных способностях, не хватало опыта и уверенности в себе. Царевич же, гордость Первой армий и Дарклинга лично, вряд ли был готов без боя уступить трон, да и сражавшиеся бок о бок с ним Раевский с Дамиром Булановым оптимизма его командирам не внушали. Ноги сами принесли Александра к дверям в комнаты Николая. Ему пришлось остаться в Большом Дворце: в столице очень много внимания уделяли символам, да и принимать здесь бесконечные вереницы знати, вдруг оказавшейся в заложниках восставших, в тронном зале было удобнее. Однако ночи здесь оказались сущим мучением. То и дело поскрипывали приоткрытые рамы, раздавались шаги караульных, и переговаривались слуги, что заставляло каждую секунду быть настороже. Дверь покоев царевича захлопнулась за спиной, будто отсекая всё лишнее от чего-то родного, и Дарклингу показалось, что даже ноющая боль в висках стала притупляться. Он редко бывал здесь – даже у стен в родовом гнезде Ланцовых были уши. Но однажды, после неприятно близкого знакомства Николая с фьерданским пленом, Александр провёл несколько ночей в кресле у его кровати: спать рядом с постоянно вскакивающим царевичем оказалось невозможно. Зато было удобно отпаивать его водой после очередного кошмара и скрипеть зубами от того, что врагам нельзя снять головы во второй раз. Первый случился в тот миг, когда он увидел Николая перед расстрельной командой. В комнаты царской семьи Александр запретил заходить без разрешения, по крайней мере до проведения обысков, так что в покоях царевича все осталось, каким хозяин бросил, в спешке собираясь на праздник. На столе беспорядочно валялись несколько раскрытых книг – в одной он узнал университетский учебник по гидродинамике, – вперемешку с обрывками бумаг, которые не успел бросить в огонь предусмотрительный адъютант царевича. Рядом с чернильницей стояла искусно вырезанная фигурка в виде подзорной трубы – её Николаю подарил сам Дарклинг на Масленицу. Тот тогда шутливо удивился, что она была выполнена из малахита, а не оникса или чёрного мрамора, и Александр устроил ему целую лекцию о старых поверьях, связанных с волшебной силой поделочных камней, и современных исследованиях прочников на тему. На одной из полок стояла пузатая стеклянная банка, доверху набитая небольшими ракушками. Они были совершенно не похожи друг на друга: попадались и бледно-рыжие, и тёмно-коричневые, и чёрные с белом, окрасом напоминающие ирбисов, иногда встречающихся в снегах Эльбьена; и хранили их явно не из-за материальной ценности. «Впрочем, это как посмотреть,» – невольно улыбнулся Александр. Они с Николаем собирали ракушки вместе, вырвавшись как-то раз в поместье царевича в Удове. Брыкающегося Ланцова Гренвель отправил в увольнительную силой, Дарклинг отговорился налаживанием снабжения из Ос Керво, и им удалось провести целую неделю вместе. Они гуляли по прохладным каменистым пляжам в окрестностях, спали – о, чудо! – больше пяти часов в день, и один раз даже пробрались неузнанными в театр на сатирическую пьесу про самих себя. На небрежно прикрытой пледом кровати – танцев слуг вокруг своей персоны Николай никогда не любил, – была брошена рубашка. Её явно носили, и носили часто: ткань, бывшая некогда чёрной, потускнела до грифельно-серого, а рукава вытерлись возле локтей. Дарклинг узнал её: сам отдал Николаю в один вечер, когда они общими усилиями оторвали почти все пуговицы от рубашки царевича. В их защиту, через четыре часа начиналось совещание в Генштабе, после чего сам Александр должен был отправиться на несколько недель с инспекцией в южные гарнизоны, а капитан Ланцов вернуться на северный фронт. Однако внимание Александра, что магнитом приковало к потёртой фотографии в рамке. Она была сделана не самым лучшим аппаратом в руках не самого умелого фотографа, но лица на снимке он мог различить безошибочно. В центре стоял сияющий, невероятно юный Николай в форме рядового, а вокруг него ещё живые друзья. Прямо и серьезно на него смотрел Эмиль, кокетливо улыбалась красавица Дарина, вздернула нос умница Вася – шесть мёртвых призраков, и один живой, но недосягаемо далёкий. «Великого князя Николая Александровича непревзойденный септет», гласила надпись на обратной стороне. Словно обжёгшись, Дарклинг одёрнул руку. Внезапно раздавшийся шорох заставил его обернуться. Ветерок, ворвавшийся в щель под дверью, играючи раскидал несколько листов с подставки открытого пианино, которое стояло в углу. Александр наклонился их поднять – «Вальс №3» Разинова, одна из любимых пьес Николая, – и вернул ноты на место. Они оба обожали музицировать, и даже играли дуэтом. Кажется, это было у Гренвелей – полштаба гостили на Святках в имении генерал-лейтенанта под Ос Альтой. Молодёжь – царевич, Лёня Демидов да хозяйские дети, – вечерами укатывали на санях колядовать в деревню, возвращаясь весёлыми и румяными, старшие коротали время за философскими беседами и игрой в карты. Ближе к полуночи все собирались в гостиной, и один раз чёрт дернул Эдгара вспомнить, что Дарклинг умеет играть на скрипке. Блеснуть талантом его уговорил именно умоляющий взгляд Николая, и он сыграл несколько романсов под аккомпанемент Ланцова, который уже на втором произведении начал подпевать звонким тенором... Его пальцы легли на клавиатуру. «Правой рукой ми, ре, затем снова ми второй октавы. Левой – ля малой, затем ми и ля первой. Кажется, Николай учил так?» Дело было, когда царевич взялся учить Дарклинга играть на ещё одном инструменте. Правда, между бесконечными кампаниями и совещаниями они так и не продвинулись дальше первых этюдов. «А ещё он так и не смог по-настоящему выстрелить в тебя,» – в такт музыке пропел внутренний голос. Александр поморщился. Вспоминать о стычке в море ему не нравилось, не в последнюю очередь потому, что злило то, как его провели. Решить головоломку удалось мгновенно, едва он разглядел команду идущей на перехват шхуны, в частности замершую возле парусов Полину Белозёрскую. Возможно, он мог догадаться и раньше, не занимай все его мысли Алина и усилители Морозова. Впрочем, Штурмхонд – Николай, – стрелял бы в него в любом случае. И в любом случае не насмерть: Дарклинг был почти уверен, что в тот миг у царевича дрогнула рука. Майор Ланцов по праву считался одним из лучших стрелков в армии и промазать по крупной цели с такого расстояния просто не мог. Это в равной степени раздражало и заставляло сердце сжиматься от нежности. Из размышлений его вырвала ударившаяся о стену дверь. На пороге стоял запыхавшийся Руслан в наспех застёгнутом мундире, а у него за спиной маячил явно взволнованный Эрик. – Части под командованием полковника князя Демидова заняли Уленск, – выпалил без преамбулы командир опричников. Задумчиво-меланхоличный настрой разом испарился, уступив место холодной сосредоточенности. – Наш гарнизон? – Большей частью в плену, но Леонид Петрович уверяет нас в письме, что обращаться с ними будут хорошо. – Насколько я понимаю, – добавил Эрик, – Никто особо сражаться не хотел. И с одной, и с другой стороны полки одного корпуса, а Лёня и Николай у них даже командовали пару лет. – И ещё одно, – у Руслана был вид человека, который морально готовился сообщить своему генералу очень неприятную весть, – Цесаревич Николай разослал ультиматум, но мы понятия не имеем откуда. В тексте царь не упоминается, присягать предлагается наследнику напрямую. Дарклинг коротко выругался на староравкианском. События пока складывались не в его пользу. У него была поддержка двух третей Второй Армии и нескольких армейских корпусов, преимущественно с северного фронта. Южные корпуса в Сикурске и Карьеве пока молчали: похоже, надеялись потянуть время и посмотреть, кто удержит столицу. «Или» – Александр усмехнулся про себя, – «Они единственные не валяют дурака, а защищают границу.» В Ос Альте у него были и гвардейцы, но их верность была под вопросом – поднимут ли оружие против своего любимого царевича? Также он сомневался в верности присягнувших из страха министров и дворян. Среди знати-гришей, Кардовские с прочими семьями корпореалов осторожно поддержали восставших. Демидовы и субстанциалы, судя по всему, за Николая – глава семьи не пойдёт против единственного обожаемого внука, да и не выкинет ответственный Лёня что-то подобное без благословления деда. Белозёрские и прочие эфириалы, скорее всего, будут пытаться соблюдать нейтралитет – с одной стороны у них Николай с Полиной, а с другой Руслан... – Собирайте совещание штаба, – коротко приказал Дарклинг, – Нельзя позволить им перехватить инициативу. Руслан с Эриком отсалютовали ему и быстро удалились. Александр же, облокотившись на стену, глубоко вдохнул, готовясь вновь облачиться в непробиваемую маску Чёрного Генерала. В мыслях все ещё мелькал Николай – и несгибаемо гордый, и заразительно весёлый, и отчаянно храбрый, и даже сонный, со следом от подушки на щеке, тот, каким он полюбил его за пять долгих лет, – но Дарклинг уже выставил между воспоминаниями и собой нынешним ледяную стену долга. Требовалось осуществить задуманное, и ничто больше значения не имело. Начиналась гражданская война гришей.***
«Гражданская война гришей (302-303 ПР) несомненно является важнейшим событием в истории современной Равки. Она обнажила все неприглядные проблемы, годами копившиеся в обществе того времени. Она привела к уничтожению Тенистого Каньона, на протяжении трёх веков являвшегося препятствием для социально-экономического развития страны. Она же возвела на трон в 303 ПР государя Николая I, правившего нашей страной следующие пятьдесят два года. Сказать, что эпоха его правления – противоречивое время, значит констатировать очевидное. С 304 ПР в Равке начался период мощной индустриализации, позволивший ей стать пионером в развитии воздушного и подводного флотов, создать разветвленную сеть железных дорог, более чем в триста раз увеличить объемы реализуемых государством инфраструктурных проектов. Совместное применение знаний гришей и отказников также позволило добиться небывалых успехов в ряде отраслей промышленности, улучшить систему сельского хозяйства, которая расцвела после отмены крепостного права. С другой стороны, не возникает сомнения в том, что Николай I Ланцов воплощал в себе знаменитый принцип «государство – это я», пользуясь практически не ограниченной властью. Период его правления также отметился кампанией по принуждению к миру Шу-Хана (307 ПР) и серией вооруженных конфликтов с Фьёрдой, которые закончились в 321 ПР подписанием Джерхольмского Мира и отторжением от неё части южных территорий. При этом на отвоёванных землях проводилась планомерная кампания по выявлению и нейтрализации дрюскелле – членов формирования, занимавшихся уничтожением гришей, в том числе посредством ритуальных казней. Тем удивительней выглядит поведение Николая в первый год его царствования. Общеизвестно, что, после уничтожения Тенистого Каньона царицей Алиной, новое правительство объявило амнистию всем, кто участвовал в гражданской войне на стороне генерала Александра Морозова, также известного как Дарклинг. Более того, ряд сторонников этого неординарного человека (его до сих пор зовут и Беззвёздным Святым, и Чёрным Еретиком) в разное время занимали видные посты в николаевской Равке. Поддержавший проигравшую сторону Евгений Викторович Мазуров, генерал от инфантерии, до 309 ПР был начальником Генерального Штаба и мирно скончался от старости в своём поместье в 314 ПР. Руслан Витальевич Уваров, бывший командир так называемых опричников, уже в 304 ПР поступил в Аденский гусарский полк Первой Армии в чине полковника, дослужился до генеральских погон и двадцать два года возглавлял Военное Министерство. «Роялист» князь Леонид Петрович Демидов при этом владел фельдмаршальским жезлом. Эрик Нэй, правая рука Дарклинга во время войны, долгое время был одним из представителей ордена эфириалов в Совете Второй Армии, который был создан Триумвиратом Гришей в 304 ПР, а также заведовал безопасностью во время государственного визита цесаревича Ярослава Николаевича и его сестёр, великих княжон Александры Николаевны и Анастасии Николаевны, в Керчию. В чем же разгадка? В циничном политическом расчёте? В прогрессивных взглядах совсем юного – всего двадцать три, – в те годы монарха? Долгие годы ответить на этот вопрос не могли. Ответ обнаружился только в 357 ПР, когда свет увидела компиляция писем, которыми с 295 по 299 ПР обменивались будущий царь Николай Ланцов и уже Дарклинг Александр Морозов. Опубликованные супругой государя через два года после его кончины, они, несомненно, подверглись цензуре, да и политический климат того периода позволяет предположить, что оба участника переписки, близкие ко двору, были крайне осторожны в выражениях. Тем не менее данная компиляция представляет собой поразительный в своей глубине портрет ушедшей эпохи, пропущенный через призму мировосприятия двух невероятно умных и наблюдательных людей. Эти же строки пропитаны искренней, неприкрытой любовью к Равке, какой бы несовершенной она не была. Я не скрою, что, прочитав их, даже тихому университетскому профессору вроде меня захотелось взять в руки винтовку со штыком. Эти письма показывают нам «других» Дарклинга и поручика (а потом и штабс-капитана, и капитана, и майора) Ланцова, через забавные истории и философские диспуты, сводки о манёврах и разговоры ни о чем рисуя портрет нежной и искренней дружбы, несмотря на разницу в возрасте и статусе, между теми, кто определил судьбу нашей страны на столетие вперёд. Моя книга не ставит своей целью реконструировать точный ход военных действий на северном фронте во время кампаний 294-5 ПР или 296-9 ПР. И, разумеется, она не ставит своей целью пытаться убедить читателя в правоте одной из сторон – Бог свидетель, правы были оба. Скорее, она является первой попыткой беспристрастно, не давая оценок, написать о Николае Ланцове и Александре Морозове – великих людях, без сомнения изменивших мир.»– Д. С. Ушаков, «Николай и Александр: на изломе века», университет Ос Альты, 378 ПР
***
Лишь в неизменном — бесконечность, Лишь в постоянном — глубина. И дальше путь, и ближе вечность, И всё ясней: любовь одна.
Любви мы платим нашей кровью, Но верная душа — верна, И любим мы одной любовью… Любовь одна, как смерть одна***.