здесь

Артуру снятся гипюр и дурнопахнущий растворитель краски. Гипюром его мать, когда была ещё здорова, любила занавешивать старый проеденный молью торшер в углу гостиной. Ей нравилось прятать тоскливое уродство настоящего под чем-нибудь хрупким, маленьким и красивым. А растворителем краски пахло, наверное, когда он мыл волосы зелёнкой — сразу после того, как убил её. Не помнит. Харли чем-то походит на ту гипюровую салфетку. Бледная поганка с жидкими бесцветными волосами и рыбьими глазами навыкат — она будто всегда была здесь, в этой узкой душной комнате для свиданий, покрывалась пылью, проедалась серостью и сыростью Готэма. Только когда она улыбается, раскрывая свои цветочные губы, Артур видит краски. Скисшие под растворителем, но это лучше, чем ничего. Он встречает её в стенах Аркхема, и это даже правильно. Это даже приятно, потому что честно. И самую малость, для острастки, чтобы не забывать свои корни, — смешно. Потому что Харлин Квинзель стажируется в Аркхеме в качестве будущего лечащего без году неделю. Когда-нибудь она станет доктором и исчезнет из его жизни, пойдёт дальше, к пациентам с более богатым послужным списком, открывая себе звёздные перспективы и разветвлённые дороги. Когда-нибудь. А до тех пор она растворяет его краски своей нормальностью. Бесценный подарок от жизни, мать её. — Мистер Флек, я видела ваше выступление. На шоу Мюррея… — И как вам, док? — З… запоминающееся. Вы сожалеете об этом? — Ничуть. Не знаю. Вам, как зрителю, должно быть виднее. Какой ваш любимый момент? — Я… Хм. Когда вы… — она запинается, стучит кончиком ногтя по столу, водит языком по своим бескровным сухим губам. Ей бы подошёл красный. Кровь. Ей бы подошёл чёрный. Гематомы и порох. — Когда вы поцеловали ту… пожилую леди. — Неужели? — Да. Было… весело. Я имею ввиду, она так отреагировала… — Ну, что я могу сказать. Я неплохо целуюсь, док, — он пытается подмигнуть, но вместо этого падает подбородком на грудь — транки высасывают силы, и всё тело скорее напоминает вяленый кусок мяса, негодный ни к употреблению, ни к подаче — только к гниению. Но Харли не обращает внимания. Точнее, обращает, и смущается, как школьница. И когда её серые щёки расцветают розами, а губы наливаются таким сочным улыбающимся-красным, Артур надеется на продление эффекта. Потому что красиво так, что дышать больно. Пусть это останется его бредом, его отходняком, а может, сном в родной квартире, а может, комой после избиений теми тремя уродами в метро, — только бы Харлин, которая совсем скоро его покинет, останется на подольше. Потёки на стенах, запах плесени и лекарств от проблёванной больничной робы и никотиновые пятна на пальцах — так себе, правда, наряд для первого свидания. Артуру нечем прикрыть своё уродство, но Харли, кажется, это не волнует. Не то чтобы это как-то повлияло на её уход. Порой ему хочется кричать — уходи, не мозоль глаза, Харлин, стань врачом и проваливай, тебе здесь не место. Харлин остаётся. Она ходит к нему в комнату для свиданий, она говорит с ним, рассказывает, что творится там, по ту сторону решетчатого окна и вечной белизны. Там, где бушуют краски. Зелёный, чёрный, много красного. Она приносит ему сигареты (хотя доктор Аркхем за это может легко вышибить её со стажировки, мелкая рискованная негодяйка; забавная, как ребенок, который свистнул шоколадку, и оглядывается ещё так по сторонам воровито, что Артуру хочется улыбнуться сквозь наркотическую панацею почти искренне), газеты, даже телевизор — чтобы он был в курсе, чтобы не чувствовал себя незакрашенным пятном на мольберте, а ещё смотрел свои любимые программы. Чтобы не было так одиноко, погано и бесчеловечно. Артур не знает, чего она добивается. Но её бледная мордашка и стук каблуков становятся его новым любимым шоу. - Вы сегодня поздно, Харлин. Я успел соскучиться. - Правда? Я тоже... соскучилась, Артур. Она прячет от него глаза, но всё равно не может не окинуть исподлобья внимательным ласковым взглядом. Не понимает, шутит он или всерьёз, но всё равно улыбается; ей нравятся его шутки, даже когда от них очень больно. Она приносит ему любимые сигареты и спрашивает, как у него дела. И улыбается каждый раз, когда слышит очередное «нормально» так счастливо, будто ей подарили на Рождество целый мир. — Мистер Флек, я знаю, что вы хороший человек. — Хороших людей не существует, док. — Вы хороший. Вы открыли людям глаза, вы не знаете, но все снаружи… все снаружи ждут вас и верят в вас. Вы не виноваты. И я докажу… я всем докажу… Спустя недели приходит: глаза впали в тёмные (чёрные) круги, проросли корни в белом море волос, а ещё она подвела ресницы угольной подводкой, отчего болотные глаза — такие же, как у него — стали на один тон безумнее. У неё интересное лицо — скуластое, широкое, с большим носом и пухлыми губами. Гипюровая салфетка, которой промокнули мольберт. Куколка-арлекин из антикварной лавки. Харли снится ему, должно быть; гипертрофированная вся и очаровательно-сумасшедшая, ненастоящая, но вползшая под кожу ядом пострашнее впрыснутого из иглы лекарства. Он поднимает глаза на неё — больное в больное. Харлин Квинзель улыбается ему и растворяется в его улыбке. Тянется через стол, переплетая его немые уставшие пальцы со своими белыми холёными ручонками так, будто тащит из самого глубокого сна в его жизни. А может, наоборот — хватается за него, чтобы вытянуться самой. И он смеётся. А Харлин Квинзель, похоже, никогда уже не станет врачом.