Obscure

      Юный Куруфинвэ смотрел строго. Слишком уж строго для дитя: так, словно его лишили жестоко чего-то необъяснимо важного; лишили этими самыми руками, вырвав из груди и надсмеявшись. Так смотрел порой его отец. Не на “полу”родичей, нет – на появлявшегося изредка на празднествах Вала Намо. Кидал горький взгляд тлеющий, переламывал в себе что-то и возвращался к торжеству. Вот только в юном принце тлеть было нечему. А если и был его духу нанесён подлый удар, рука та была уж точно не Нолофинвэ. Но почему-то он один этого взгляда удостаивался раз за разом – с тех самых пор, как Пламенное Высочество вступило в пору расцвета. Должен бы, казалось, на дев уж свой взор бросать, обжигая, а решил травить душу дяде беспричинной обидой. Бессовестный ребёнок. Потерянную совесть Атаринке любил искать там же, где его неизвестно чем оскорбили. Уезжая на охоту в одиночестве, Ириссэ неизменно возвращалась с парой феанорингов, и Нолофинвэ пришлось смириться с попытками выжечь ему сердце в его же доме (довольно грубо, мог бы и пирами ограничиться; не прятаться же от него, в самом деле). Примириться с огромным мохнатым спутником троицы было легче – тот хотя бы не винил; помахивал себе хвостом, смотрел умно и иногда, когда не видели принцы, будто бы сочувственно склонял голову и тёрся о бедро носом: крепись, мол. И он крепился. Строгий взор стрелял в упор: при встречах, при прощаниях. Стоило закрыться – колол спину, жёг затылок. Вынуждал смотреть. Бередил. Юный Куруфинвэ травил его, словно зверя. Испытывал терпение. Выжидал. И злился, злился непонятно на что так звонко, что даже Феанаро временами на полубрата посматривал с мрачным подозрением. Тот лишь качал головой: «Не знаю. Даже предположить не могу».       Когда объявили о помолвке Куруфинвэ Атаринке, появилась надежда – хрупкая, но яркая: прекратит. Отпустит. Наигрался. Пылающая стрела вонзилась в горло. Тяжелее, чем когда-либо до этого, принц взирал на Нолофинвэ. Винил. Только покинув залу, нолдо смог вдохнуть полной грудью: стрелы взглядов отчаянных изрешетили гортань и грудину; раскалённый наконечник той самой, выпущенной в ответ на поздравление, воткнулся в мякоть сердца и шипел теперь, портя кровь. Почему, почему, почему?! Он жалел принца, как жалеют всякое дитя, не умеющее ещё понимать себя и своих же чувств пугающееся. Но у всего есть предел. И когда Куруфинвэ, обычаям следуя, благодарил родичей и, имена называя, воздевал кубок – слова падали в вино, смешивались, чтобы выпить можно было залпом всех, – на одном лишь имени Его Высочества Нолофинвэ чаша осталась опущенной. И стало очевидно, что время снисхождения прошло. Мальчишка вырос; с ним выросла и его обида, и сил ждать, когда же она догорит и оставит их обоих в покое, больше не было. Давно следовало поговорить. Зря жалел. (А только ли его жалел? Себе лгать преступно – себя жалел тоже. Не мог вынести этого взгляда, не мог с ним заговорить; тянул, надеялся. И вот куда это привело). — Ваше Пламенное Высочество заигралось, – холодно констатировал Нолофинвэ, появившись рядом с виновником торжества, стоило тому покинуть невесту. – Пир в честь помолвки – не лучшее место для детских обид. Куруфинвэ взглянул сурово; очередная стрела в упор – между ними и пяти шагов нет. Посмотрел мгновение целое в глаза, безмолвно требуя извинений; бросил задумчивый взор на свою наречённую; скользнул взглядом по танцующей с сыном Анайрэ. Нахмурился. — А я и не ребёнок. — Так не веди себя по-детски. Что это было? Оскорбление. Это было оскорбление, и все они это понимали. Закрыли глаза в честь торжества, смолчали – но раз юный принц возмужал настолько, чтобы подобные оскорбления наносить, пусть и отвечает за них соответственно. Вот только отвечать тот не спешил. Покачивал кубок пустой, рассматривая узоры на чужом одеянии, падал в себя всё глубже – искал? Причину искал? Сам уже забыл? Похоже на правду... Дитя дитём. Ещё и пьян – вблизи заметны и покрасневшие кончики ушей, и блеск глаз, и заалевший рот, усиленно сжимаемый в хмурую нить. Внезапно принц схватил его за руку, дёрнул за собой – за одну из колонн витиеватых затащил, к ней же и толкнул; руки по обе стороны поставил заслоном – не уйти. — Ты, – разбито и зло выдохнул Атаринке. – Это был ты. Смертельная обида в его глазах травила сердце, взывала к совести и раскаянию. Но раскаиваться было не в чем. Кто бы его не ранил... — Это был не я. Проспорить так можно было бы часами, возвращая друг другу одни и те же слова. Пьяному юноше этого, наверно, и хотелось – заговорить, вымотать, заставить признать вину. Во хмелю даже такая победа чудится достойной. Нолофинвэ же для этих игр был предательски трезв. И потому он отобрал чужой ход. — Что тебе наплели? Пока не важно, кто, важнее – что именно. Он потратил слишком много времени на молчаливое принятие непонятного юношеского бунта. Но Куруфинвэ неожиданно побледнел. Сник, тоскливой тенью себя став, уронил голову – казалось, уронил бы и себя, если б не опирался на руки. Зло вцепился в плечи, не дав себя коснуться, прижал ударом к колонне. — Это ты... Только ты... Больше никто... Хотелось вырваться и оттолкнуть. Хотелось разобраться и утешить. Ему было плохо, и это разбивало сердце. Но и на нервы действовало достаточно. Глубокий вдох. Ну же, это просто пьяный мальчишка, обиженный незнамо чем незнамо когда. — И что же я сделал? Одна ладонь с плеча скользнула к горлу – так мягко, что даже угрозой не показалась; легла на загривок, сжала, холодя кольцами кожу. Куруфинвэ терпеть не мог смотреть на других снизу вверх – потянул на себя, заставив склониться. Ну же. Довольно с телом играться. Скажи уже. Он снова смотрел строго – собрался, видно. Смотрел обвинительно. И облизывал так глупо пьяные губы. — Ты меня не дождался. Я ведь... – он покачал головой укоризненно. – А ты не дождался. Вот и вся твоя мудрость. Всё смешалось растерянно. Когда Нолофинвэ осознал (все взгляды, все жесты, обиду, тоску, слова), он уже был один. Сказанное в лицо признание жгло хмелём. Анайрэ танцевала с Куруфинвэ, и с ней он был вежлив и ласков. Она не была виновата в том, что стала женой ещё до его рождения. Голова шла кругом. Нолофинвэ покинул празднество сразу же после тоста Феанаро.       А после был клинок у горла, клятва, тьма, пламя. Пламя, пламя, пламя. Льды. Враг. Смерть. Смерть дыхнула в лицо и вырвала из рук родную кровь. Он оказался беспомощен.       Куруфин смотрит строго. Не сожалеет – или делает вид. Словно приняв вместе с именем обязательство, строит из себя Пламенного: жестами, словами, поведением. Больше не ребёнок. Больше не смотрит так, что сердце рвётся. Больше не винит. Но злится, если пробовать с ним как с Феанаро. Конечно же злится. Сам ведь не понимает, как себя ведёт; не видит, не знает. Защищается лицом того, кого считает сильнейшим. Было бы, от кого защищаться. Зима тяжела. Для всех них она будет тяжела ещё долгие годы: одним – память, другим – укор. Заместо шатров возводятся уже первые монументальные строения. Умельцы трёх Домов трудятся ради блага общего. Становится ясно, что благо общее – в уважении границ. С приходом весны Первый дом покинет их: слишком разнятся взгляды, сложно уживаться рядом. Но сейчас – ради блага общего, ради мира – помогают друг другу. Принимали бы ещё некоторые эту помощь. Финголфин появляется в шатре Пламенного Высочества незаметно и неотвратимо. В руках у него – плащ, пропахший костром и металлом. Верный своему хозяину плащ, вечно бросаемый тем то близ их импровизированной мастерской, то где-то у шатров братьев. Добротный плащ – один из подаренных феанорингам в знак примирения. Плащ, который государю уже надоело возвращать. Но жаль хорошую вещь; да и дурную голову жаль тоже. Дурная голова растирает искусанные морозом руки, а на объявившегося гостя смотрит раздражённо. — Оставь у входа. Может, перестанешь уже пытаться меня пристыдить своим благородством? Все и так знают, чей он. Без тебя отдадут. Отдадут, конечно. Если вдруг Финголфина в лагере не окажется. Привыкли уже как-то к этой его повадке – отзвуку трёх лет холода и гибели, когда он уследить старался за каждым верным, за каждым, кто пошёл... Только почему-то в отсутствие государя плащ Куруфина и не обнаруживается где попало. Так уж сложилось. — Покажи, – вместо ответа хмуро просит Финголфин, протянув руки. Просит так, что отказать хочется из принципа; повелительно слишком. Принцип плохо понимает, что такое холод. И пальцы Куруфину пока что дороже всяких принципов. У Финголфина ладони всегда горячие. Они обхватывают бережно, чтобы согреть, не ранив ноющие мышцы. Мороз здесь коварный – пробирается под перчатки, стоит их снять на мгновение снаружи, и кусается зло. И ничего с этим не поделать. Только плащ терять и ждать, когда же придут эти самые горячие ладони. По-детски как-то знать, что позаботятся. Ему же... много не надо. Отец был бы недоволен. — Пришьём перчатки к рукавам. Так не будет морозить, – убийственно серьёзно предлагает Финголфин. Когда дело касается холода или семьи, он теперь всегда почти серьёзен. Однако потерянно-возмущённый вид Куруфина вызывает у него улыбку. — Или ты перестанешь терять плащ. — И как же это поможет? – цедит. — В нём можно согреть руки. Пламенное Высочество фыркает. Но ладоней не отнимает. Значит, согласен. Только косится уж больно недовольно на пресловутый плащ. Размышляет о чём-то. Та глупость юношеская уже давно прошла. Дождался, не дождался... какая разница? Разве они должны друг другу хоть что-нибудь? (Должны. Но то долг иной, кровавый, вернуть который невозможно.)       В ночь накануне ухода Первого дома Финголфин вновь появляется в шатре Пламенного Высочества. Появляется тихо, не зная, застанет ли – приготовления ещё не подошли к концу. Куруфин смотрит строго; защищается незнамо от чего. Ядовито поглядывает на венец нолдорана – то игнорирует его месяцами, а то вдруг замечает и злится, дыбясь всем собой; решение братьев ему не по нраву, и сейчас это колется снова, словно не было времени смириться. На протянутую ладонь он смотрит раздражённо. Как на подачку. Жжётся взглядом. Хмурит рот. И всё же на Феанаро походит лишь отчасти. Финголфин думает, что скверный характер принца когда-нибудь сыграет с ним злую шутку. Но что-то в нём, этом самом характере, есть. — Я думаю навестить вас, как укрепим стены. Дождёшься? Давним воспоминанием нелепым колет грудь. Куруфин щурит глаза, но не находит ни насмешки, ни... да ничего он не находит, кроме этой убийственной преданной искренности их Дома. Голое чувство, которое когда-то хотелось присвоить себе без остатка. А тут – само вдруг бросается в руки. И оказывается тяжелее, чем мечталось ребёнком. Он сжимает горячую ладонь крепко. — Дождусь. Не мудри. Путь будет долгим. Они умеют ждать.