Крылатый гусар

      — …Погуляем над Морланкуром, а после обеда — в Шварцвальд… Эх и красота там сейчас! Тетерева токуют… "Взобраться на вершину, где лес от солнца пьян, и глянуть вниз в долину сквозь тающий туман — охотнику отрада, охотнику отрада!" Спасибо Шуберту, отличную песню написал. По ко́ням, Крылатый Гусар?       — По коням, Красный Барон! — усмехнулся Вернер Фосс, вернувшийся из госпиталя под Рождество после тяжёлого сентябрьского ранения в лёгкое. Он узнал, что произведён в обер-лейтенанты, на следующий же день после едва не ставшего последним боя. Манфред, дравшийся за него тогда с яростью и изобретательностью тигра, растерзавший пятерых из семи англичан, против которых десять минут огрызался в одиночку двадцатилетний Фосс — Манфред, видно, ринулся писать рапорт с просьбой немедля повысить друга в чине, как только привёз его, измученного кровавым кашлем, на аэродром, сам донёс до госпиталя и лично сдал на руки врачу. Тот же Манфред — уроженец Силезии, земли исторически польской — кстати вспомнив, что до начала лётной карьеры Вернер был гусаром, не шутя предложил ему принять прозвище "Крылатый Гусар". Оно тут же закрепилось в полку; навещая Фосса в палате, товарищи взирали на него — один против семерых аж десять минут выстаивал! — с благоговейным изумлением.       Вернер, буквально перед самым уходом на войну успевший проглотить трилогию Сенкевича, розовел и, улыбаясь, старался приосаниться, что у него получалось даже в положении лёжа на больничной койке.       Пестротой фюзеляжей-доспехов напоминая рыцарей перед турниром, трипланы с тевтонскими крестами на корпусах и крыльях поднялись в воздух. Взяв курс на холмы Морланкур, "Летающий цирк" вновь понёсся на свои грозные гастроли. Вскоре пилоты услышали, как перед нейтральной полосой их приветствовала криками пехота.       Левым ведомым Манфреда был его младший кузен Вольфрам. Правым — Вернер. Один на сапфирово-синем "фоккере", второй на серебристо-голубом, они образовывали словно ещё два крыла алого командирского самолёта. Чуть выше слева и справа шли две пары машин; центральным в замыкающей тройке был белый с широкой опоясывающей зелёной полосой триплан обер-лейтенанта Геринга.       Попутный ветер, словно опять решив послужить германской короне, весело подгонял их к австралийским позициям, слегка бодая под крылья и в корму, как игривый жеребёнок.       Наконец впереди зачернели быстро приближающиеся точки. Старые знакомцы — горбуны "сопвичи".       Началась обычная потеха, то есть кучная свалка, в которой мгновенно распались оба строя. Англичан было тринадцать человек — и, разумеется, по закону вернерова везения сразу трое прицепились к голубому триплану. Одного тут же отвлёк на себя Манфред, завертевшись как волк и коротко-зло огрызаясь на обе стороны. Двое, одновременно погнавшись за Фоссом, целых три минуты толкались, пытаясь выйти на него так, чтобы не помешать взаимно, и наконец после его лихого иммельмана чуть не влетели друг другу в борта. Шарахнулись, еле успев разминуться, но левый от очереди Вернера увернуться уже не успел. Теперь сам Фосс сел на хвост оставшемуся — но, поскольку тот за время гибели товарища шустро ушёл с удобного для атаки внешнего круга на внутренний, понадобилось сделать бочку на правое крыло, чтобы зацепить и этого. Враг заметно дёрнулся, получив очередь в топливный бак, и в языках огня, с огромным хвостищем чёрного дыма провалился вниз.       Вольфрам, памятуя наказ кузена, в гущу "собачьей свалки" не совался и разбирался на периферии с каким-то, судя по поведению, тоже новичком. Дрались вяло, с нулевым счётом. Оба на всякий случай осторожничали, изредка совершая более-менее ловкий манёвр и коротко постреливая без особой надежды на успех.       Геринг азартно гонялся за довольно опытным, похоже, соперником. Или соперник — за ним, не разберёшь. У остальных всё пока тоже было не критично. Уворачивается кое-кто, но все целы. Фосс шуганул длинной очередью настырного бритта, норовившего сесть на хвост семнадцатилетнему новичку с морской фамилией Леер, прикрыл отход последнего и поискал глазами Манфреда.       А, вот он. Низко мчится, подбить могут… Перед ним канадский самолёт с белыми кленовыми листьями на крыльях петляет в бегстве так, что придумаешь такую траекторию разве с панического перепугу и чёрта с два по столь вертлявой мишени попадёшь. Углубляются, подгоняемые коварным попутным ветром, прямёхонько в австралийские позиции! А самого Манфреда пытается взять на мушку другой канадец, с большими алыми кленовыми листьями на крутобоких белоснежных сердцах, украшающих крылья и борта.       "Ну-ка отцепись от него, приятель…"       Изящно завалившись на правое крыло, серебристо-голубой "фоккер", в свою очередь, сел на хвост преследователю Рихтгофена. Кажется, предводителю группы. Интуиция у канадца оказалась развита на диво: только Вернер изловчился поймать его в прицел, как чёртов "сопвич" будто догадался о неладном и вильнул влево — Фосс еле успел удержать пальцы на пулемётах, чтобы вместо врага не подбить друга. Разозлился с испугу и уже собрался погнаться, вызвать на яростный поединок, как вражья пехота вздумала палить навстречу. "Вот вам!" — мысленно рявкнул Фосс, разрядив вперёд-вниз с небольшим наклоном оба пулемёта. Прямо по курсу заткнулись, но слева и справа после секундной заминки опять заговорили; впрочем, пули проходили над Вернером между средним и верхним крыльями, не причиняя вреда.       Красный триплан, когда под ним со стрекотом промчались очереди, встрепенулся. Барон, оглянувшись на друга, словно только сейчас понял, что внизу небезопасно и по нему самому с земли стреляют. Он бросил преследование и рванулся вверх, но тут же вновь дёрнулся — будто овод ужалил в правый бок. Вернер этого не заметил: Манфред продолжил подъём, хоть и самую чуточку медленнее. Бегло взглянув на друга — видно, повреждён мотор, но не до потери работоспособности — обер-лейтенант воодушевлённо ринулся на канадца, который, к чести его, улепётывать не думал и любезно поднялся в небо ради удобства манёвров (не фоссовых, своих, но Вернер от этого выигрывал недосягаемость для пехотных пуль). Закружились, зарубились секунд на пятнадцать, Фосс обзавёлся царапиной на шлеме прямо над макушкой и успел цапнуть врага под нижнее крыло, от чего тот, кажется, стал маневрировать слегка осторожнее — но не хуже. Противник был достойный, очень сильный, Вернер такие поединки на равных любил. Хотя, конечно, равенства между ним и его сбитым соперником в итоге всё-таки никогда не получалось.       Он по какому-то бессознательному слабому любопытству глянул вниз, на безвредные теперь для него окопы…       Вскрикнул отчаянно. Схватился за сердце. Забыл про бой, про опасность, про всё… Если бы канадец не изумился, увидев врага окаменевшим с судорожно прижатой к груди рукой, в практически неуправляемой, слепо летящей вверх машине, он бы одной точной очередью окончил земной путь немецкого юноши-аса из Крефельда, лихого крылатого гусара по имени Вернер Фосс.       Но очереди не прозвучало. Вернер очнулся и, белый как саван, дрожащими пальцами вернул управление истребителем. Медленно, как во сне, повернул вниз.       На тёмно-коричневом, голом поле, ещё глубже на британских позициях, он явственно различил алый самолёт. Самолёт, без огня полыхавший невыразимо ярко и отчётливо. Алый от носа до хвоста, до кончиков крыльев единственный на всём фронте алый, как тюльпаны и артериальная кровь.       Сбит!       Ранен? Умер?       Алый самолёт только-только заканчивает посадочный пробег. Цел. Приземлился сам. Он замирает и не движется. Мгновение всё тихо, и время тоже словно застывает. А затем к машине, будто вырастая из земли, бегут муравьями враги.       "Не дам!"       Друга надо спасти. А то, что там столпились какие-то другие люди — это ни на что не влияет. Люди… много… они чужаки, но они держатся вместе, и они тоже друзья… на фронте все друзья, иначе не выживешь… Наверное, они не будут препятствовать, если он вызволит своего друга?       Вернер, находившийся, должно быть, в каком-то помешательстве, бестрепетно направил триплан на посадку.       И австралийцы, уже испуганно-восторженно столпившись вокруг знаменитого самолёта, где сидел в полуобмороке, поникнув головой, истекающий кровью барон, вдруг подняли взгляды: приближающийся рокот мотора послышался вновь. И увидели, как, едва остановив серебристо-голубой с оливковым капотом "фоккер", выскочил из кабины юноша и побежал прямо к ним, побежал так, словно жизнь его зависела от этого бега. По его мальчишескому лицу текли слёзы, он бежал, стуча форменными сапогами, спотыкался с разгону, взмахивая руками в попытке удержать равновесие и не падая только потому, что в падении уже начинал следующий скачок. Он бежал, задыхаясь от собственной быстроты, хрипя оскаленным, будто у запалённой лошади, ртом — и союзная пехота, сама не понимая отчего (чувствуя только, что рядом с ней совершается великое), расступилась с бессознательным почтением перед молодым немцем. А он, расшвыривая с пути тех, кто не успел достаточно отойти, прорвался к алому красавцу-триплану, выхватил из-за голенища острый нож и, вскочив на нижнее крыло, держась за борт, полоснул по держащим сбитого товарища ремням безопасности. И, схватив друга за плечо, начал вытаскивать.       — Что ты делаешь, Вернер… — медленно прошептал Рихтгофен. — Тебя же…       — Не раскисай, риттмайстер, — покровительственно-грубовато отозвался Фосс, точно он, а не Манфред был старшим в их дружбе. — Давай, вспомни: "Гвардейца красит красный цвет, но только не такой!.."       — "Пролил он красное вино, и кровь лилась рекой", — послушно, как ребёнок, продолжил барон уайльдовскую "Балладу Редингской тюрьмы". — А до любимой я не доживу.       — Лжёшь. И можешь потом хоть на дуэль меня вызвать за то, что я тебя во лжи обвинил, — безапелляционно ответил Вернер, вытащив наконец его из плена кабины. Быстро расстегнул кожанку и серый китель, ножом взрезал рубашку. — Ого… Похоже, где-то рядом проходит та самая вена, которую если повредить, то капут. С воротами название почему-то созвучное…       — Воротная? — предположил Манфред, которого Вернер начал туго бинтовать сперва полосами из рубашки, а затем обоими белыми как снег шарфами, своим и командирским. — И она задета?       — Нет. Ты что, не слушал? — кажется, всерьёз рассердился Фосс. — А, моя вина, не сказал: не просто смерть, а смерть очень быстрая. Если б эту вену задело, крови в кабине море разливанное получилось бы. Ты бы только приземлиться успел, и то не факт. Та-а-ак, орден Перевязки готов. Потерпи-ка… Ух…       И, поднатужившись, Крылатый Гусар поднял Красного Барона на руки и направился к серебристому триплану. Австралийцы, в тупом шоке наблюдавшие за действиями странного немецкого офицера, расступились вновь и даже не попробовали остановить его.       На пути Вернеру встретился канадский лётчик, тот самый, с которым обер-лейтенант вёл дуэль, так невежливо с неё уйдя. Тот самый, что преследовал Манфреда. Молодой ещё, с приятным и совсем не злым лицом.       — Брат? — тихо спросил канадец по-немецки.       — Друг, — ответил Вернер, не останавливаясь и не оглядываясь. Беспрепятственно, чувствуя себя одним на всём этом поле, дошёл до самолёта, помог туда взобраться барону, бессильно опустившемуся на дно кабины, завёл мотор и после обычного разбега поднялся ввысь.       И несколько секунд всё было хорошо, пока кому-то из австралийских пехотинцев не пришла в голову мысль стрелять. Мысль оказалась заразной, и все те, кто так почтительно пропустил Фосса к сбитому Рихтгофену, открыли огонь. Тщетно канадский пилот — видимо, человек благородной души — старался остановить их.       Пуля ударила в корпус триплана. Мотор чихнул. Но продолжил работать.       "О, расстрелять бы вас всех!" — в бессильной ярости подумал Вернер, которому только и оставалось продолжать подъём да молиться с бранью пополам, чтобы очередная пуля не угодила ему куда-нибудь опасно, не попала в двигатель вторично, не продырявила топливный бак — или, того страшнее, не добила бы Манфреда.       Желание исполнилось. Нет, не в смысле пули (хотя и с отсутствием метких пуль пока везло). Белый как снег "фоккер", опоясанный широкой поперечной зелёной полосой, ранее круживший в танце с англичанином, вдруг увидел взлетающего Фосса — увидел, как его серебристо-голубой триплан вдруг качнулся в воздухе, словно сомневаясь, подняться ли дальше — и, изловчившись, ударил очередью по врагу, ринулся вниз на помощь, уже не заботясь о противнике, который бочком-бочком захромал к своему аэродрому.       Дождь пуль обрушился на австралийцев. Те бросились на землю, но Геринг удачно взял такой угол снижения, что пули его стучали даже по лежащим целям и пробивали их насквозь. Отстрелялся, пронёсся дерзновенно низко, чуть не задевая шасси по трупам и живым, развернулся, заправляя патронники снова… Враги вскочили, часть из них, будто вспугнутые курицы, сломя голову ринулась под защиту окопов. Некоторые вознамерились сопротивляться и, поднявшись, даже успели навести винтовки на баварца (пусть тот уже повернулся носом, но за такое короткое время зарядить пулемёты просто не сумел бы) — как по ним, скашивая, хлестнула очередь: хитрый Герман, предвидя смертельно опасные секунды перезарядки, специально расстрелял боезапас левого курсового не до конца. А затем, решив, что это присказка, а сказка впереди, сместился к окопам (предварительно ударив по пехотинцам с дальней линии, чтоб не целились) — и зарокотал вдоль, поливая свинцом и пехотинцев, и зенитных пулемётчиков, которые просто не успевали повернуть свои орудия, выставленные дулами на бруствер, по линии траншеи. Нечего наглеть, чёрт возьми…       Серебристо-голубой триплан, о котором забыли все (кроме Геринга, который обиду, нанесённую своим, как раз помнил, а при виде мелькнувшего на периферии зрения алого самолёта, обречённого на разграбление, разбушевался вовсе), без помех набрал высоту.       А разъярённый пилот белого "фоккера" мчался, мчался, строча попеременно из обоих пулемётов и, отпустив даже управление послушной машины, свободной правой рукой бил из табельного "люгера" по бегущим врагам. Казалось, он обезумел, как взбешённый видом охотника вепрь. И сейчас это очень походило на ту часть лесной забавы, когда охотник из ружья промахнулся и нож уронил, а зверь ещё только вошёл во вкус.       Но, уча чужую пехоту уму-разуму, молодой обер-лейтенант выстрелы считал и одну пулю в магазине оставил. Вдруг собьют, как командира? После такого в плен попадать живьём как-то не больно хотелось.       "И-и-и!" — мысленно залихватски вскрикнул Геринг, цапнул пистолет в зубы, от души оттарабанил напоследок из правого курсового и, рисуясь, свечой, как коня на дыбы, дёрнул "фоккер" под прямым углом в небо.       Первые, решающие пять секунд австралийцы по нему даже не стреляли. Затем опомнились, открыли нестройную пальбу, но только продырявили в паре мест левые крылья и поцарапали борта. Геринг уже было обрадовался, как заметил, что снизу садится ему на хвост вражеский самолёт с алыми кленовыми листьями на крыльях и бортах — и, убрав "люгер" в кобуру (с пистолетом во рту очень неудобно шипеть ругательства), завертелся волчком. Канадец был тот самый, что сел на поле рядом с машинами Рихтгофена и Фосса — и его-то Герман, поливая пулями австралийцев, на виду́ из ви́ду и упустил. Да, кстати о пулях: патроны кончались. Оставалось по одному разу заправить каждый пулемёт. Выждать момент — а если и минуты через две-три не удастся (топливо тоже не было бесконечным), то быстро и с достоинством стратегически отступить. Таран как "оружие последнего шанса", конечно, всегда был, но чисто теоретически и не прельщал от слова совсем: Геринг был храбр, но в меру. И вполне разумно считал, что лучше выжить и драться за фатерланд ещё много раз, чем помереть с врагом и больше в спасении родной земли не участвовать. А этого всё-таки лучше сбить! Зар-раза, только отцепись, уж я тебе на хвост-то сяду!..

***

      — Уходим, — непререкаемым тоном сказал Вернер, пусть гордый барон взором молил его подождать хоть до конца схватки белоснежно-зелёного "фоккера" с канадцем. — Не для того моя птичка чуть не угробилась тут на радость вражьей пехтуре, чтобы врачу достался твой хладный труп! — и дал газ, осторожно двигая ногой: боялся повредить другу. — А то и оба трупа сразу, только не врачу уже, а австралийским ублюдкам! — и зло кивнул на убегающие назад чужие позиции, на холмы Морланкура, где смерть — горькая, нежданная (как и всегда в бою, увы!), обидная смерть с земли — едва не унесла величайшего из асов мира. И где он, Фосс, осмелился дать костлявой в ухо, вырвал добычу у неё из лап и ушёл невредимым. Благодарный Герингу за помощь, он не имел ни права, ни просто возможности попробовать героически-глупо свести её к нулю: в тесной кабине "фоккера" много не навоюешь, когда шевелить и руками, и ногами тебе невольно мешает тяжелораненный товарищ.       Манфред с усталым, тихим вздохом уронил голову и обмяк. Вернер в испуге дёрнулся было к нему — но только зубы стиснул до скрипа и яростно, порывисто, с тугой упрямой силой нажал на газ ещё, ещё и ещё. Будто двигатель, и без того работавший на максимуме, мог приложить не замеченную ранее чуточку мощи и быстрее помчать к госпиталю серебристо-голубой триплан с такой смешной — усатой, устрашающе большеротой (в полёте из-за вращения винта), бровасто-глазастой — физиономией на оливковом капоте.       Тёмная кровь пропитывала импровизированную повязку на боках Рихтгофена, пятная словно вином белую ткань шарфов. Не артерии — и то хорошо, и то хорошо, убеждал себя Фосс. Его самого друг до госпиталя дотащил, когда в прошлом году, двадцать третьего сентября, в грудь пулю словить довелось — и он друга дотащит. А то, что сам был ранен в лёгкое, причём прямо, а не в живот справа наискосок, и крови потому гораздо меньше вытекло — это неважно. Не стоит про такое думать, у Манфреда рана ничуть не опаснее. Он, Вернер, смог выжить (сознание в полёте от кровопотери не терял, но это всё мелочи! это мелочи!) — выживет и Манфред.       Страшно… Как же страшно…       От тяжести тела Рихтгофена у Фосса затекли ноги. Под крыльями голубого триплана проплывали — стремительно проносились! — квадраты полей, уходящие за горизонт ряды изгибающихся траншей, большой лес, только оперяющийся нежным пухом листвы, не видной ещё с воздуха. Да и не до листвы Вернеру было. Метр за метром, десятки, сотни. Всё меньше километров. Ближе, ближе…       Быстрее! Быстрее! Быстрее!       Он нажимал на газ ещё и ещё, словно шпорил измученного коня, который хоть и живое существо, и вовсе не раб, а товарищ и друг, но всё-таки должен через боль добежать вовремя, даже когда сил нести всадника уже не остаётся.       "Только бы не мёртвым, только бы не мёртвым… Кровь натекает… Господи, он же успел спасти меня: и перевязал, и довёз! И я его перевязал — хорошо, туго! Он не имеет никакого права умирать, когда я уже тащу его домой! Слышишь ты, слышишь, Манфред?! Ах, да быстрее, быстрее… Манфред, ты ведь точно так же боялся не успеть, когда ясным, красивым вечером сентября вёз к нашим меня? Уверил, что я до госпиталя доживу, а сам боялся, теперь-то знаю… Мне было больно, из-за этой дыры в лёгком я кашлял и пытался казаться веселее — а ты улыбался, как старший брат и, может быть, действительно верил, что моя рана не смертельна. И всё равно где-то очень глубоко боялся, что я не в пути, так в палате ослабну, задохнусь наконец и умру… А у меня, Манфред, чёртова ты свинья, даже уверенности нет, что ты до сих пор жив! Манфред! Нельзя же так! Да быстрее же, только быстрее…"       Фосс чувствовал, что в глазах у него печёт и по щекам текут горячие слёзы. Попеременно он то молился, то почти с ненавистью ругал друга, то просил и подгонял, будто живую, широкококрылую машину. Какая-то насмешливая, злобная сила так и тянула разрыдаться от отчаяния и страха, от количества крови, от того, что Манфреду, быть может, уже не в силах помочь никто, что этот тяжёлый обморок утянет раненого, как душная промокшая парусина, в смерть. И одно для них обоих будет слабое, жалкое утешение: умрёт Красный Барон не сбитым, не на земле — в воздухе, где так долго и грозно царил.       — С небес — в небеса, путь известен и прям… — прошептал Вернер слова, сами собой сложившиеся в как будто стихотворную строчку. — С небес — в не-бе-са…       Рихтгофен застонал, не приходя в сознание. Его тело напряглось, и Вернер в испуге наклонился к нему, чудом не стукнувшись о приборную панель: решил, что это последнее усилие не желающих навеки расслабляться мышц. Но Манфред боролся лишь с обмороком, не со смертью, и наконец открыл глаза. Мгновение смотрел удивлённо, не понимая, что же случилось такого, что друг столь испуганно вглядывается в него. Затем на лице мелькнула, да так и осталась мучительной гримасой тоска: вспомнил барон, что враз лишился и сил, и знаменитого по обе стороны фронта самолёта, и только беспримерная, безумная, самоубийственная отвага младшего товарища не дала в плен попасть. В плен!       — Господи… Господи, Вернер, от какого позора ты меня спас…       — Ты меня повышаешь в чине, я пока только ангел, — улыбнулся Фосс на его шёпот и снова с силой вдавил газ, но уже не от отчаяния, а от могучей надежды. Оставаться в сознании порой значит отвоёвывать себе жизнь.       — Не богохульствуй, — даже в таком разбитом положении Манфреду удалось вложить в укор достаточную долю суровости.       — Слушаюсь, герр риттмайстер! — сидя вытянулся в кабине юный обер-лейтенант. — О, мы уже прибыли!       Он зашёл на посадку так осторожно, как будто триплан был из тончайшего фарфора. Мягко потянул за тормоз. К остановившейся машине торопливо шёл Лотар фон Рихтгофен.       — Вернер, что случилось? Ты ранен? — с беспокойством спросил он, из-за высокого бортика кабины ещё не видя старшего брата.       — Не я. Манфред. Сбили. Я его вытащил из самолёта и вот привёз. Помоги мне его опустить на землю, Лотар, и несём быстрее: я перевязал, но рана опасная: в правый бок, живот прострелен…       Через десять минут хода до госпиталя и три часа операции Лотар, задравший рукав до плеча при первых словах доктора о необходимости переливания крови, сидел у изголовья брата, от тревоги бледный едва ли не больше его, и слушал нехитрую повесть Фосса о драме на холмах Морланкур.

***

      …Три минуты уже прошли, а воз и ныне там. Опытен канадец, ни разу ещё в прицел не попал, а Герингу самолёт от носа до хвоста исцарапал. Герман уже весь извертелся как акробат на трапеции и, что греха таить, от мыслей о победе начал переходить к мыслям о том, выдастся ли вообще момент дать тягу. Ни быстро, ни с достоинством, ни стратегически отступить не получалось, поздно: противник как-то понял перемену настроения молодого баварца и собирался отпустить его не иначе чем в свободный полёт на тот свет. Геринг почувствовал, что ему становится неуютно.       Очередь свистнула, вспорола кожанку и китель, оцарапала левое плечо. Герман за порванную одежду возмутился и с новыми силами пошёл на боевой разворот. Не удалось поймать в прицел, конечно, кто бы сомневался. Наудачу выстрелил с отчаяния — промах, разумеется. Похоронно щёлкнули затворы опустевших пулемётов.       И тут он увидел, как в поединок вмешивается на своём сапфирово-синем триплане лейтенант Вольфрам фон Рихтгофен, в полку просто "Ульф". Почти новичок, которому — Геринг, как и все остальные, слышал на инструктаже перед полётом — старший кузен строго-настрого велел не лезть в эпицентр боя. А Ульф взял и влез, чтобы помочь ему, Герману.       И как-то сразу подумалось, что если кузен Красного Барона сейчас погибнет, а он, обер-лейтенант Герман Геринг, останется жив, то лучше на базу и вовсе не возвращаться…       Бело-зелёный триплан выждал момент и, взревев мотором, вломился в круг, который описывали друг за другом Вольфрам и канадец. Враг, проходя слишком близко, увернуться не успел. Баварец ударил шасси по его верхнему крылу, круша фанеру, и, зацепившись за какую-то конструкцию, сам вместе с противником кувырком полетел вниз.       Через три секунды панического страха Геринг почувствовал, что вновь свободен, и управление машиной удалось вернуть. Но вдруг что-то затрещало: правое верхнее крыло, видимо задетое одной из очередей в бою, надломилось. Это был точно конец: с пробитым топливным баком ещё полетаешь, без крыла — могила. Гибнуть в обломках было неохота; Герман, пока ситуация не вышла из-под контроля, неловко приземлился. Выбрался. И, смутно вспомнив, что хранил последнюю пулю для себя — а уже подбегали разъярённые солдаты противника из дальних окопов — безотчётно ринулся к канадцу, который с трудом смог вылезти из разбитого самолёта (по случайности находившегося рядом с местом посадки белого "фоккера"), и со всей ненавистью к врагам Германии, с ненавистью умирающего выстрелил в чужое молодое лицо. Если самому так и так погибать, не лучше ли потратить последний заряд на того, кто иначе сядет в новый самолёт и, судя по мастерству, убьёт не одного ещё, не двух твоих товарищей? Хоть пользу фатерланду на прощанье принесёшь…       Австралийские пехотинцы завопили. Геринг резко развернулся к ним и набычился. Те замерли невольно, притихли.       "Ну, жрите, гиены! — подумал Герман, поустойчивее расставив ноги. Левой рукой он стиснул дуло разряженного "парабеллума" (будет как кастет или дубинка, хотя очень вряд ли враги дадут перейти в рукопашный бой) — правой, чуть отведя назад, держал за лезвие широкий нож с тяжёлой, словно специально созданной для метания рукоятью. — Я сдохну, а этого прикончил и ваших пострелял порядком. Берите, берите же кайзеровского лётчика, ублюдки! Ну, что не подходите?"       Было страшно. Очень. Но руки не дрожали. Геринг чувствовал: как только австралийцы отомрут — разорвут на куски, и повезёт, если с использованием ножей. Сердце как будто заледенело. Он ждал. Метнуть нож, конечно, не удастся — расстреляют с безопасного расстояния. Но даже в пламени дракона с неуязвимой чешуёй рыцарям, наверное, умирать было чуточку легче, когда у них в руках оставался хоть вовсе несерьёзный кинжал.       Австралийцы наконец начали переглядываться, делать движения, смахивающие на попытку вскинуть винтовки — но как-то настороженно, пока несмело. Герман уже заскучал. Чего они ждут? На этот-то раз, когда немец не Красный Барон и никто не спешит приземляться на помощь — чего? Или Фосс в одиночку за весь бедовый "Летающий цирк" сегодня зрителей потешил — до сих пор всё отойти не могут?       Как выяснилось в следующую секунду, насчёт отсутствия подмоги Геринг пессимистично ошибся.       Стремительно нарастающий, давящий на уши с такого близкого расстояния, взрыкнул над головой рокот мотора. Враг мигом отмер, в небо яростно взметнулись десятки стволов. Но им словно кто-то вдруг перехватил глотки: пальба медлила. Лейтенант проследил за взглядами австралийских солдат — и увидел с невольной дрожью, как сапфирово-синий триплан Вольфрама практически сразу из пике круто заходит на посадку метрах в ста от места падения геринговой машины.       Да что это такое?! Чем думает мальчишка?! Летающий цирк, чёрт возьми! Два снаряда в одну воронку не падают: здесь и сейчас безумный подвиг Фосса не повторишь, враг же уже очухался — и озлился с неудачи, как голодная стая жюль-верновских красных пампасских волков! Сцапают дурня или изрешетят прямо сейчас, всадят все магазины в медный лоб! Улетай, идиот, ни к чему двоим подыхать, меня одного хватит, если судьба!       Австралийцы прицелились — и, не спустив курков, вытаращились на нового визитёра с тихими возгласами изумления. Герман очнулся от мыслей, глянул…       Да, Вольфрам вёл себя как-то странно! Не сел и не перешёл на шасси, а приближался на "максимально бреющем" (кажется, родилось название нового вида полётов) в ювелирно-математически выверенных двух дюймах над землёй, едва не чиркая массивными колёсами по пробивающейся траве. Как он удерживал тяжеленного крылатого скакуна в этом будто бы позёрском, трюкаческом положении, упорно не поддаваясь искушению подняться хоть немного или сесть наконец — Герман не знал. Но ему захотелось то ли заругаться, то ли расхохотаться, когда Ульф, находящийся уже лишь в сорока метрах спереди-справа, левой рукой отпустил управление и суматошно замахал, раздирая горло и лёгкие в крике:       — На крыло-о-о! На крыло-о-о!!       Его вопль, напоминая пронзительный визг дерущейся пантеры, сбивался на "А-а-а!", отчего крик получался какой-то совсем уж дикий: "На крыло-о-а-а-а!!"       "Мать твою. Летающий цирк…" — подумал молодой баварец, когда понял. А метров до "фоккера" оставалось не более тридцати, да ещё вправо — с десяток…       Мгновение он стоял, понимая, что сделать это практически невозможно. А затем отмер. Без крика, чтобы не сбить дыхание, не выпустить с воздухом из сердца отвагу, швырнул во врагов нож и пистолет, придав себе своеобразное ускорение, и легко-длинным кошачьим прыжком ринулся прямо на самолёт Вольфрама. Это было всё равно что пытаться вскочить на летящий полным ходом встречный курьерский, но Геринг сейчас не думал ни о чём. Сосредоточился, не чувствуя, как замирает сердце от вида накатывающей машины, и пружинисто бежал.       — Он сумасшедший, что ли?       — Самоубийца…       — Его размажет.       — Ой, что сейчас будет… — громче, чем следовало, испуганно-любопытным тоном зрителя на гладиаторских играх пропищал какой-то юнец.       "Цирк будет, чёрт подери", — зло пообещал Герман, услышав последнюю оптимистичную фразу. Он злился и на себя, и на ситуацию, и это заставляло кровь как будто пузыриться шипящими толчками.       В ладонь ему мчалась круглая деревянная перемычка между концами крыльев. По коленям готовилось ударить нижнее крыло. По лбу — среднее. Вскочить на нижнее, только бы встать твёрдо на нижнее и держаться за перемычку, а там уж ничто не снесёт…       Три метра! Два! Один! Ну, матерь божья, выручай…       Он оттолкнулся от земли, как только его пальцы коснулись прохладной перемычки, и даже не вскочил, а взлетел на среднее левое крыло, вспрыгнув опорной правой ногой на нижнее и от разбушевавшегося адреналина подтянувшись на руках так молниеносно-легко, что сам не заметил, как уже лежал грудью и животом поперёк прохладной гладкой синей поверхности. Сила инерции чуть не скинула его носом вперёд — но Геринг уцепился крепко и даже ухитрился, аккуратно елозя, устроиться для баланса вдоль крыла, так что ноги (а немало грязи и глины с поля перекочевало на его сапоги) теперь упирались в чистый фюзеляж чуть не перед лицом у Вольфрама. Мысленно извинившись, Герман замер, теперь цепляясь за благословенную перемычку обеими руками — и чувствовал, как в горле встаёт комок страха и восторга и мышцы живота каменеют, когда триплан тяжело, гудя мотором от напряжения при удержании равновесия, начал медленно набирать высоту. Один миг слабости в руках Ульфа — и самолёт перевернётся, и смерть обоим… Один прогиб — и ты погиб. Подхват Геринга на крыло видели все находившиеся на поле солдаты противника, брызнувшие в разные стороны ничком, чтобы не попасть под случайный удар — и понятно, с каким любопытством, вновь невольно забыв о вражде, они ждали, что будет в финале этого второго за пятнадцать минут беспримерного трюка! Хлеба и зрелищ, чёрт подери…       Летающий цирк оправдывал своё имя сполна: Вольфрам смог не рухнуть и тоже, как отчаянный Фосс, успел подняться достаточно высоко, прежде чем проклятые австралийцы спохватились и заколотили по движущейся мишени изо всех стволов (ладно хоть после герингова гуляния людей в окопах стало поменьше). Одна-единственная непромазавшая малокалиберная пуля, словно в отместку за устроенную в окопах бойню, клюнула баварца в мякоть предплечья, пробив среднее крыло. Ну, могла и куда посерьёзнее попасть, подумал Герман. Например, в двигатель или топливный бак. Или, не приведи господи, в Вольфрама. Но последний, судя по тому, что обернулся и показал горе-стрелкам язык, был совершенно точно цел. Мотор, рокотавший без перебоев и кашля, также на здоровье не жаловался.       Ульф, выпрямившись и застыв в кресле с сосредоточенно-бесстрастным, ничего не выражающим лицом, был бледен от напряжения. Корпус и крылья синего триплана мелко и часто подрагивали, как дрожали натянутыми струнами руки пилота. Геринг не шевелился и даже почти не дышал: признаться, он вообще дивился, что крылья "фоккера", ломающиеся порой на испытаниях чуть не от порыва ветра, держат тяжесть человеческого тела! Но даже в мыслях он дивился очень тихо: мало ли, дойдёт до кого на небе или в аду — мигом решат, что да, и вправду обер-лейтенант Герман Вильгельм Геринг какой-то уж слишком везучий… Так что всё идёт как надо, всем доволен, ничего необычного. Думать только о том, как же это забавно: лететь зайцем на крыле! А что, у него действительно иногда возникали такие хулиганские, детские мечты…       Англо-канадцы и свои уже мирно направлялись восвояси. Обе группы потрёпаны, но кроме тех самолётов, что уже были сбиты, иных потерь у противника Геринг не заметил. А свои, слава небесам, все живы, удаляются тремя двойками в ряд. И как будто парни совсем новые: не видно среди них знакомой пары друзей, неразлучной в бою со дня возвращения Фосса в строй, не видно алого и серебристо-голубого трипланов. Первый сбит — второй на всех парусах спешит домой, чтобы довезти друга или хотя бы его тело. Белоснежный тоже уже не поднимется на сломанных шасси — а его всадник, который был готов на всё, кроме тарана, пассажирствует после этого тарана на крыле сапфировой машины, чей пилот явно обладает скрытой силищей Портоса. Самолёт тысячу один раз перевернуться к чертям мог! Не шутка, когда у тебя на одном крыле — семь десятков килограммов, а на другом — нуль! А у Вольфрама руки словно железные, держат и держат управление, будто усталости нет в них совсем.       Ох, хоть бы кто-нибудь по возвращении наорал за брошенный табельный пистолет и потерянный самолёт… Хоть бы риттмайстер оказался не настолько опасно ранен и выговор сделал, пусть тихо, но поругал бы… А то ощущение такое тягучее, полусон-полуреальность, даже не понимаешь, давит это на тебя или нет… Выйти из этого состояния поможет нагоняй. Впрочем, это же виноваты только "похмелье" после адреналинового выброса и рана: в руку, вроде несерьёзно, а крови на крыло натекло, и сейчас её ветер сдувает…

***

      — Дураки. Все трое, — медленным и слабым шёпотом вынес вердикт Красный Барон, матовой бледности которого позавидовала бы обиженная Смерть.       Крылатый гусар Фосс попытался скрыть улыбку. Дождавшиеся конца операции и сменившие Лотара на посту сиделки Вольфрам, единогласно прозванный в полку "Ульф-Портос", и Геринг, гордо принявший от него в честь тарана шутливо-грозное прозвище "Летающий Вепрь", вытянулись перед койкой Манфреда и браво рявкнули:       — Так точно, герр риттмайстер!       — Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы начальство своим разумением не смущать, — процитировал Петра Великого самый юный из четвёрки, Вернер, и тут же получил локтями в бока от Ульфа и Германа и просьбу Манфреда наклониться пониже, дабы он, Манфред, мог дать ему, Вернеру, хороший щелчок по лбу.       Фосс притворился, что не слышит, и так мастерски выполнил указание русского царя-реформатора, что Рихтгофен-младший и Геринг прыснули, а Рихтгофен-старший с большим трудом удержался от не рекомендованного доктором хохота.       — И то правда, главный дурак среди вас я, — признал Красный Барон. — Полез прямо под пули, а вы по цепочке спасать ломанулись… Армия на таких, как вы, держится.