“Вы сегодня нежны, Вы сегодня бледны, Вы сегодня бледнее луны… Вы читали стихи, Вы считали грехи, Вы совсем как ребенок тихи. Ваш лиловый аббат Будет искренно рад И отпустит грехи наугад... Бросьте ж думу свою, Места хватит в раю. Вы усните, а я вам спою. <...>” Александр Вертинский
*** Дом штандартенфюрера CC (IV отдел РСХА) фон Штирлица Макса Отто. 1945 год.
В гостиной воспылал пожар. Воздух будто бы стал плотнее, от чего горло обоих перехватывало и дыхание сбивалось, точно от железного обруча, внезапно сдавившего грудь. В гостиной пламенело, пламенело всё сильнее недовольство. Приятный спор, кажется, перерос в большое и не слишком приятное недопонимание. — Бесспорно, его идея объединяет людей, немецкий народ, особенно если они её так отлично понимают... — Как те мальчишки из Гитлерюгенда? Они тоже всё отлично понимают и осознают? — Штирлиц хмурился, поджимая губы, и это не значило ничего хорошего. Голос звучал непривычно громко и вызывающе - это было особенно удивительным, зная, что обычно он довольно певуч и тих, точно у поэта. — Вы сами в это верите, Фридрих? — Дорогой Штирлиц, — в неком весёлом раздражении начал Шелленберг, но далее стал серьёзнее, защитно складывая на груди руки. — Думайте, пожалуйста, что и кому вы говорите, — в голосе невольно появились стальные начальничьи нотки. Штирлиц прищурился, а следом вздёрнул одну бровь, понимающе кивнув. К чему именно это было Вальтер сначала не понял, однако, когда увидел на чужом лице страждущий оскал, осознал. Макс был "параноиком", как сам он в шутку назвал себя как-то раз. А каждая шутка содержит в себе долю правды, Шелленберг понял это давно, потому не стоило говорить двусмысленно на такую тему, особенно после далеко не первого бокала хорошего крепкого конька. — Прикажете меня наконец отправить в Гестапо, — один уголок губ Отто был всегда немного опущен, когда тот не улыбался, но сейчас с ним поравнялся и второй. — В качестве обвиняемого, а затем прямиком к вашим адъютантам. Чтоб под новым ракурсом веснушки разглядывать? Вальтер вздрогнул, отвёл глаза в сторону и болезненно нахмурился. Он понял, что Макс его до сих пор боится. Или начал бояться снова после лёгкого напоминания, произошедшего на днях, о том, что может случиться, если Штирлиц будет играть скрытно против него. Ну вот, отвернулся к камину, весь ощетинившись. Но ведь то необходимо было для дела - его переговоров, не терпящих сомнений - поэтому обвинять начальника внешней разведки было не в чем, даже если забыть о звании (о нём, кажется, теперь вспоминали, лишь когда нужна была официальная санкция на что-либо). Однако всё это не должно было затрагивать их личную, полностью скрытую от чужих глаз, сторону жизни. Верно, во всём виноват выпитый за вечер алкоголь. От него они оба стали чувствительнее. И, конечно, то, что Шелленберг начал позволять своему подчинённому слишком много. По крайней мере, именно так бы подумал Вальтер, если бы не знал, какими трудами он же и смог добиться выхода из формальностей с Максом и его доверия. Именно поэтому фраза Штирлица, произнесённая секундами ранее, ударила довольно сильно, прямо под дых, заставляя хмурить брови, будто от физической боли. — Убью ли я вас? Нет, не сегодня, Макс, — он попытался смягчиться. — Не сего-о-одня... Вы опасный человек, знаете? Опасный. И иногда глупый. Мне можете говорить, если не всё, то многое. Знаете ведь, что я с вами полностью согласен. Но в другой ситуации меня рядом может и не оказаться, или я буду просто бессилен. Бессмысленно разглядывая догорающий камин, Штирлиц спустя дюжину секунд вновь принял более сосредоточенный, нежели расстроенный, вид. Его внутренности неприятно сдавила совесть. Зря он так. Не надо было грубить Шелленбергу. Не только из-за формальностей, но просто у них были не те отношения, в которых бы были допустимы подобные детские недопонимания. Да и, так или иначе, держать себя в руках никогда не бывает лишним. А Отто был поспешен и поэтому неправ. С такими мыслями он, ничего не говоря, подошёл к столику перед креслом, и рука потянулась в сторону бокала, но на половине пути остановилась. Вальтер также молчал, внимательно наблюдая за чужими движениями. — Хватит с меня на сегодня, пожалуй, — выдохнул в итоге паузы Штирлиц, а после присел в кресло, на подлокотнике которого располагался его собеседник. — Прости, — он поморщился и сжал переносицу двумя пальцами. — Прости, — перешёл в шёпот. Шелленберг вздохнул и кивнул, немо принимая извинение, а затем положил ладонь Максу на плечо. — Пойдём уже в постель, вы явно устали, — немного улыбнулся Вальтер, постаравшись заглянуть в омут чужих глаз, как бы то не было тяжело, напоминавших сейчас весеннее грозовое небо, — Там у меня точно не получится тебя убить, даже если бы я очень захотел, да и ваши уроки благонравия будут не к месту, — и Отто улыбнулся тоже. Уже в спальне они подняли тему полегче и наконец переоделись в домашнее; погасили везде свет и легли в одну кровать, совсем рядом друг с другом. — Не смотря ни на что, вечер выдался хорошим. Но завтра мы не пьём, а то я скоро познакомлюсь с мальчиками Мюллера, — не без иронии. А в ответ ему фыркнули. — И вы уже третий день забываете про свои лекарства, так не пойдёт, — перешёл на заботливый шёпот. — Вы, Вальтер, мне нужны здоровым, бодрым и лоснящимся! — оба тихо засмеялись. Чуть ли не целомудренные касания кончиками пальцев скул и висков, аккуратные поцелуи в губы и щёки, что крепко впечатывались в самые тайные уголки души; нежное «Доброй ночи, mon cœur. “Et pourtant je t’aime encor' et pour toujours”» и тихий неизменный ответ: «“Ne me laisse pas seul sans ton amour”, Вальтер». Вот, что замечательно завершило их день. И все остались по крайней мере удовлетворены. Это было их негласное правило - ложится вместе, лишь при условии, что все острые обиды притуплены. А не столь острые обязательно будут решены утром. Никогда не знаешь, что может случиться. В этой войне привыкаешь жить так, словно вы последний день видите друг друга, а недосказанностей между ними и так достаточно, так пусть хотя бы обид, что грузно лежали бы потом на сердце долгое время и мучительно давили, не будет. Правда порой Шелленберг думал о том, что такой обычай не имеет особого смысла, ведь недосказанности и ложь будут пострашнее обид, однако одна из бомбёжек, которая застала их несколько месяцев назад около конспиративной квартиры, смогла заставить Вальтера понять и окончательно принять это правило: в момент, когда кусок кирпича угодил Максу прямо в голову, и созерцания того без сознания и истекающего кровью, Шелленберг не думал о каких-то там нераскрытых тайнах, нет. Пытаясь поскорее разбудить своего подчинённого, чтобы как-то отвести его и себя в безопасное место, в голове были лишь две вещи - страх потерять полезного сотрудника и страх потерять дорогого ему человека, даже не простившись (от последней Вальтер искренне удивился тогда). Штирлиц был согласен с таким мнением. И хоть он молчал и врал насчёт многого из-за своей миссии и реального происхождения, что были важнее абсолютно любой другой вещи в его жизни, правило всё же старался соблюдать, возводя его в ранг принципов. Конечно изначально тяжело было решиться на такое в принципе, но за неимением альтернатив, природный перфекционизм брал верх - если и решиться, то сделать надо всё по уму, чтобы в итоге каждый остался в выигрыше. Или хотя бы не оказался в подвале с главной проблемой в голове - грубое слово, сказанное пару дней назад. Про большее Штирлиц не думал - с таким кандидатом в мужья сердца о выгоде Делу оставалось только мечтать, ведь Шелленберг, даже в самые острые мгновения, старался всё контролировать, включая себя, и делал это искусно, так что хоть на грамм полезной информации можно было не надеяться. А, возможно, то было к лучшему. Можно было позволить себе небольшие вольности. Ведь, как верно как-то подметил сам Исаев, если бы не его начальник с двусмысленными переглядываниями на Принц-Альбрехтштрассе или приёмах, вечерами на двоих в компании хорошего коньяка и интересных бесед, их колкие замечания во время споров и такие же примирения, то Максим бы окончательно потерял себя, потонув в беспросветном одиночестве и бремени заданий Центра. Ночь сегодня особенно тиха. Над Берлином во всю властвует Нюкта, погружая витиеватые улицы города в сумрак ночи, несколько приглушая свет даже от уличных фонарей, дабы они не мешали свечению небесному. Вечный спутник ночи Гипнос подносил людям сладкое забвение в ласках мрака и особенного воздуха уходящей зимы. Не придавались божественным дарам лишь только некоторые: солдаты, борющиеся с дрёмой, пьяницы-скитальцы, беззаветно влюблённые или существа, совместившие в себе всё это. Фортуна, в свою очередь, избавила жителей от ночных налётов, даже непогоды, и только луна да неусыпные звёзды всё серебрили пустые брусчатые дороги, деревья с только наливающимися почками, металлические крыши авто и притихших домов. В спальне же была абсолютная темнота: ни намёка на наружный серебряный простор. Плотно зашторенные окна словно отрезали её обитателей от внешнего мира, его цвета и звуков, создавая свой собственный. И этот новый обособленный мир решил разрушить всеместное спокойствие. Штирлиц настороженно дёрнулся, не совсем ещё отошедший ото сна, когда его слуха достигли тяжёлое дыхание и нечто вроде сдавленного стона боли, схожее чем-то с писком во время плача. — Вальтер? — он приподнялся, невольно зевнув, на ощупь нашёл чужое плечо и тут же ощутил под пальцами дрожь. Не медля больше ни секунды, Макс потянулся к прикроватной лампе и включил её. Тревожный жёлтый свет тут же озарил постель. Шелленберг, весь сжавшись, лежал на боку и сильно вжимал руку в верх своего живота, сминая белую с голубоватыми полосами накрахмаленную ткань своей ночной рубашки. Лицом он уткнулся прямо в простыню. От такого вида сердце очнувшегося от долгого забвения маленького и всего боявшегося Севы неприятно сжалось, будто бы грудная клетка стала крохотной и того гляди совсем раздавит оное. Сделав глубокий вдох и выдох через нос, чтобы успокоиться, Макс положил ладонь на прохладную щёку Вальтера и повернул его к себе. На чужом, но ставшим необычайно родным, лице застыла гримаса боли, а кожа щёк и губ, обычно розовая, словно канадские яблоки в октябре, сейчас была совершенно штукатурная, выделяющая все, даже мелкие, морщины, и с лёгким желтоватым оттенком, “Скорее всего, мне кажется это из-за света лампы,” — подумалось Штирлицу. — Макс, — просипел Шелленберг, морщась. Его самого, верно, разбудила боль только недавно. — Макс, помоги, кажется, меня скоро стошнит из-за этой чёртовой... — он зашипел и хрипло выругался. Но Штирлиц будто окаменел, не способный двинуть ни одним мускулом. Реальность на секунду показалась полуночной галлюцинацией, дурным ведением, всем, чем угодно, но никак не реальностью. В недрах памяти что-то зашевелилось. Что-то из далёкого юношества. Тогда ещё он жил и путешествовал с отцом, который был человеком уверенным и сильным, так что странно... Хотя всё-таки каждый может время от времени ломаться. И даже сильный, рано или поздно, сбросит свою маску, обнажит свою пяту. Всегда такой гибкий, томный, при этом начальственный Шелленберг разительно отличался от того человека, который сейчас лежал рядом. Он не был хуже, он был другим, хоть и быстро становился настолько же любимым. Но Макс всё же отчего-то мешкал. Почему? Невиданное - растерялся. Тогда Вальтер, харáктерно сжав губы, сам принял сидячее положение, а затем попытался встать, держась за живот в районе желудка и одновременно с тем сдерживая желание снова сжаться от боли и поддаться рвотным позывам, не дойдя до ванной. Однако в этот момент Штирлиц очнулся. Быстро поднявшись с кровати, он помог Шелленбергу, благо это сложностей не вызвало - тот сильно похудел за прошедший год и оттого был довольно лёгким. Так они дошли до двери в ванную. Шелленберг цеплялся за холодную раковину и его откровенно выворачивало. Стоял кисловато-терпкий запах желчи, которая занимала изрядную долю от извергаемого, помимо, конечно, выпитого и съеденого накануне. Штирлиц стоял в дверном проёме и взволнованно смотрел на чужую сгорбленную спину, впервые за долгое время ощущая свою полную беспомощность. И нарастание желания обнять, успокоить, пожалеть: хотелось хотя бы чуть-чуть ослабить боль Вальтера, однако то было невозможным. Хотелось заживить, забрать и перенести на кого-то другого все его болезни, но невозможным было и это. Оставалось лишь пытаться заставлять упрямого Шелленберга слушаться его личного врача, который неделю назад прописал какие-то новые лекарства и объявил, что его пациент наконец-то идёт на поправку. Тем временем Фридрих, промыв рот водой из-под крана, болезненно застонал, стараясь медленно хоть относительно выпрямиться. Сплюнул остаток, попросившийся наружу из-за такого движения, снова промыл горевший от разъедающей всё кислоты рот. Опёрся плечом на стену. — Макс... — голос, обычно мягкий и чистый, окончательно охрип. Небольшими шажками он вышел из ванной и тут же был подхвачен под локти большими крепкими руками, не направлявшими, но поддерживающими. — Пойдёмте в гостиную, пожалуйста, — и они пошли. Без лишних споров. Лекарство нашлось непочатым рядом с графином для коньяка. — Не стоило мне тебя волновать, — сказал тихо Отто, поглаживая Шелленберга по спине. — И так всё вокруг неспокойно, ещё я язык за зубами не держу. — Я люблю ваш пыл в спорах, — Вальтер старался не двигаться, ибо нашёл позу, в которой терпеть болезненные ощущения было проще всего. Они сидели на диване и пили слабозаваренный Штирлицем чай. На часах было уже около половины третьего утра или, как бы сказал Макс, два часа тридцать семь минут. — Но иногда вы заигрываетесь, соглашусь и, так уж и быть, прощу вас. — Повторяю, я ваш раб, а рабов не стыдятся, и раб оскорбить не может, — задумчиво продекламировал Штирлиц, проведя кончиками пальцев по нижнему краю растрёпанных волос Шелленберга. — Опять что-то от ваших никому неизвестных швейцарских бардов? — хмыкнул Вальтер больше риторически. — Хорошо, что вы так хлипко держитесь только со мной и хорошо, что это так только в спорах, а не в работе или, тем более, постели, — в голосе проблеснула нотка игривости. — Шутите. Значит, стало полегче. — И это не зна-ачит, что меня нужно оставлять здесь одного, а самому идти в тёплую уютную кровать, — недовольно протянул Шелленберг, ощутив движения со стороны. — Я ведь тоже хочу. — Не оставлю, — Штирлиц уселся поудобнее и поцеловал чужой висок. — Вдруг замёрзнешь. Да и без тебя она не такая уж и уютная. — Льстите вы, также как спорите - совершенно безбожно.***