***
Хорошо тепло голландки и душистых еловых поленьев после грязной серой печки да тонкой березовской лучинки. Хороши меха, парчовые ткани и даже корсет жесткий, сжимающий хрупкий стан, будто тиски железные. Хороши кольца да серьги яхонтовые, что звездами горят в розовых мочках. Отошла Александра подальше и взглянула на себя в полный рост в золоченое зеркало. Стан ее тонок, волосы черны, будто ночь, щеки румяны, словно яблочки спелые. И шрамов от оспы на лице не видно более… Нет, не увяла еще ее красота, не застыла под сибирскими сугробами, не растворилась в ледяных ветрах! Не устоять теперь никому, не устоять против княжны Меншиковой!***
Танцы, смех, шум, гам стоит невообразимый… Летят, летят по залу легкие ножки в парчовых туфельках, летят да каблучками постукивают, чтоб слышали все: жив, жив еще дух Меншикова! Жемчужная улыбка на алых устах, кудри на покатых плечиках вьются-змеятся… А глаза горят огнем: бойтесь теперь, Долгорукие, бойся, Остерман, бойся, Петр Алексеевич. Спалят они вас дотла, за всю злобу злобой сполна вам отплатив… Рука в руке, ткани разноцветные пестрым костром вьются вокруг императора, поднят волевой подбородок, личико свежее да чистое навстречу открыто. Смотрит Петр, смотрит и глаз отвести не может. До чего ж хороша дочь опального князя! И как это он раньше не разглядел? Смеется, будто колокольчик звенит, кудри черные дразнятся, вьются, хохочут, словно свежий ветерок ласкаются, а в руки не даются… И будто бы и нет ничего вокруг, кроме этих локонов, этих глаз, смеха да рук мягких… Невеста царская, Катерина Алексеевна, злобой сочится, брови соболиные супит, сердито глядит на соперницу. Чай, и ей внимания женихова хочется, а пуще того — восхищения всеобщего. А за ней батюшка ее, Алексей Григорьевич, стоит. Стоит да зуб на княжну точит. «Ох, не к добру вернулась дочь пирожникова, не к добру! Как бы не отвадила она мальчонку от нашей фамилии…»***
— Чего же тебе еще, Сашка? Император тебя жалует всем, что пожелаешь. Тканей, серебра да драгоценностей не счесть… Цветы зимой каждый день бог весть откуда везут, а тебе все мало, мало! — Не драгоценностей, братец милый, я желаю, не цветов, не тканей ярких. Долгоруких да Остермана мне сослать надобно! Без этого мне жизни не будет, да души батюшки с Марьюшкой не успокоятся! — Гляди, сестра, гляди. Как бы нам с тобой в том обозе сызнова не оказаться. Вспоминала ли Александра, летя во весь дух на коне рядом с самодержавным отроком, о словах брата? Затмевали ли ее разум поцелуи, дарованные юным царем? Не затмевали. И не вспоминала. Веселилась она, смеялась, плясала да стреляла метко, но холодно было сердце княжны. Не откликалось оно на вирши ² любовные, что посвящал ей император, не билось чаще в ответ на его признания… «Улыбайся, Александра, танцуй, да помни: ты дочь светлейшего князя!» А царский двор в это время начал судачить: конец пришел власти Долгоруких! Сашка Меншикова не иначе как императрица некоронованная да невеста необрученная, невенчанная… Говорили, что и не женится вовсе Петр Алексеич на Катерине своей, будто вот-вот падут Долгорукие, Рюриковичи, рассыплются в прах у ног дочери пирожника…***
— Я ведь всем добра хочу, Алексашенька! Чтоб никто обижен не был, чтоб счастливы были все… Неужто не понимают они? — Вам бы правление в свои руки взять надобно, и тогда никто вам свою волю навязать не посмеет, Петр Алексеевич! А всех обидчиков — в Сибирь, в кандалы… — Вижу я, Алексашенька, как все вокруг меня паутину плетут, пресмыкаются, лебезят… Одна ты у меня осталась, тебе одной я верю. Ты возлюбленная моя, свет очей моих. Навеки… И вздрогнула княжна от тех слов. И забилось сердечко ее часто да трепетно. Нет, не всесильный император перед ней и не самодержавный царь, а юноша несмышленый, ушедший в омут обмана и страстей с головой. Вот-вот проглотит его этот омут, задохнется он в нем, не выплывет…***
Ударили суровые крещенские морозы. По утрам они щипали нос и щеки, а по ночам разрисовывали окна и пороги дверей чудны́ми узорами. Хороша была зимняя Москва! Светла да легка, будто лебедь. Хороши были ее разукрашенные терема, ее белокаменные палаты. Хорош был и юный царь, что принимал парад в честь водоосвящения на студеной реке, на Москве-реке… Бой барабанов, марш гвардии, звон колоколов, пестрая толпа из дипломатов, князей, графов да послов иностранных… И все взгляды ее обращены на отрока-самодержца. А его глаза смотрят лишь в одну сторону, ловят черные искорки очей, лукаво поблескивающих из-под меховой шапки, из-под темных мягких кудрей… Не невеста перед ним, не жена — дочь опального князя воспламенила сердце императора… А ее сердце? Что чувствовало оно, когда светлые глаза юного Петра смотрели на ее алевшее от мороза личико? И от мороза ли?***
В покоях душно и тихо. От высокой печки-голландки пышет жаром так, что плюнь — и зашипит она. Напротив нее в горностаевой мантии, подаренной императором, сидит княжна Александра. Глаза ее бархатные мокры и темны. Уже два месяца минуло с похорон Петра Алексеевича, внука великого преобразователя и последнего потомка Романовых по мужеской линии… А ведь еще недавно выезжал он на охоты, кружился в танцах да веселился на балах… Внезапная кончина его от оспы потрясла всех царедворцев… и Александру. Она все помнила. Помнила, будто вчера это было: и матово-бледное лицо его, и истошные причитания царской невесты, Катерины Алексеевны, и протяжный звон колоколов Успенского собора… Помнила, как узнала о его болезни. Должна была усмехнуться: все теперь, государь-император! Несправедливо, по наговорам, бросил ты в огонь тех, кто зла к тебе не подпущал, так и сам сгоришь теперь… Но не усмехнулась. Смахнула со светлого лица градины-слезинки и пала пред иконами: «Господи, пошли исцеления рабу Твоему Петру!..» Отчего теперь не может она спокойно заснуть? Все думает, думает о нем и молчит, ночи напролет глаз не смыкая? Вот и выходит, что не Петр, не Долгорукие, не Остерман, а сама она страдает… Что ссылка, что привольная жизнь — все едино теперь ей, все одно. «Не раз помянете вы дни опальные, яко блаженные!.. Подале от двора царева живите. Не совладать вам…» Прав был батюшка: не совладала она. С сердцем своим не совладала… И через пару лет, стоя у алтаря подле супруга своего, барона Густава Бирона, младшего брата любимца самодержицы всероссийской, Анны Иоанновны, не могла забыть о том… Не могла ни о чем забыть… — Коли ты, душа моя, сына мне подаришь — Петером назовем! — шепчет барон. — Петером? — Таково желание государыни нашей. Петером. Петром. Петрушей…***
Тишину покоев пронзают всплески воды и причитания повитух и служанок. Уже третий час не могут они сбить жар у баронессы, которая должна вот-вот разрешиться от бремени… Тихие толчки во чреве заставляют ее протяжно выдохнуть и закрыть глаза. Вот и все… И чудится ей, будто что-то светлое и чистое, словно облако, подхватывает ее под руки. Летит она вперед, летит легкой бабочкой, назад не оглядываясь. Летит, будто сызнова на том балу оказалась… Умирает баронесса Бирон с легкой улыбкой на бледных сухих губах. Враги ее повержены: известие о кончине князей Долгоруких, сосланных в Сибирь императрицею Анной Иоанновной, примчалось с гонцом на вороном коне еще пару лет назад, а Остерман… Что Остерман? Стар он, да и время его давно уж вышло… Сердце и душа ее теперь спокойны.***
Что есть любовь? То нетерпение сердца? То счастье от сладостного мига долгожданной встречи? Готовность на пожертвования? Нежность? Сострадание?.. Как распознать ее? Как понять?.. Что есть судьба? Предназначенное свыше? Или выбор? Творцы ли мы своей судьбы? А быть может, мы лишь идем вперед, принимая все как известное заранее, предначертанное для нас?..