Абсолютно точно принято к сведению

      Собственные пальцы иссушенными ветками застывают в пространстве. «Сука. Сука-сука-сука».       Пространство это ограничено раскалённым воздухом и чужим внезапным присутствием (телом). Сбивающим с ног жела–       Горячей рукой. Даже сквозь ткань, даже сквозь кожу неумолимое тепло лесным пожаром проникает в кости, отравляет кровь. И, будто ненасытному мало одного стихийного бедствия, – чёртов палец скальпелем парит над грудью, голодной псиной вгрызаясь в гниющее сердце: один раз, второй. «...четыре извиняющихся взгляда Арсения, пять извиняющихся взглядов Арсения...».       Поглощаемый болотом возбуждения, в конец отчаявшийся, мозг не унимает попыток выкарабкаться. Цепляться за последнее рациональное перед падением в бездну. Но, на первых порах обалдевшему, на вторых, – давящему ехидную улыбку, лицу предателя не перебить визжаний крови где-то в ушах. «Несмотринесмотринесмотри».       Веки с завидным упорством бабулек в очередях держатся за последнюю возможность выжить. Стоят насмерть, не желая вязнуть в зовущей трясине. Бессмысленно: поражённая огнём бошка, кося под Малевича, чёрным квадратом туманит последние остатки разума.       А ведь какое-то время – секунд пятнадцать – им действительно удавалось. Пока он не решает открыть глаза. «Штаны всё-таки дурацкие».       Только поэтому взгляд сбегает ближе к концу сцены, тупо пялясь в пол – всё лучше чем столкнуться с лживой влюбленностью где-то рядом. Нужно лишь потерпеть всего пару минут.       Уже через секунду хочется кричать.       Сколько это длится? Сколько ещё у него получится острой палкой забивать змеиную мысль о чужих, греховно давящих на его бёдра, бёдрах. И не проще ли забить этой палкой себя? «Улыбается же, сучёныш».       Той улыбкой, какую хочется видеть только вдали от сцен и камер.       Не проще ли дать здравому смыслу сдохнуть? Не проще ли вернуть висящим мёртвым грузом рукам автономию? Нет? «Нет,» – и эта мысль будто уже и не его – его мысли громкие и равные, эта же – шипящая и гнусно чёткая.       Тихая.       Потому, наверное, что всё дальше чувствуются треклятые бёдра, всё большим холодом сочатся ядовитые руки. И столь желанный глоток целительной свободы приносит лишь пустоту.       Разрушающую мысль: «Хочу». Верить, желать, уповать. Чтобы сняли каждый кадр царящей на сцене феерии. Ведь она – блядство. Блядство чистой, кристальной – практически святой: хоть бери и глаза промывай – воды.       Видеть. Знать, что вспороть его грудь – утонуть в кислоте (убедиться, что от этого хренова пальца остались остались лишь крошащиеся кости). Знать, что спина и плечи его испещрены острыми лезвиями (любоваться глубокими шрамами, украшающими смуглую кожу).       Видеть, вашу мать! Видеть движение – без эпитетов, ладно? – губ в непосредственной, душащей близости. На глазах тысяч людей.       Вернуть пустой, полный всего и сразу, взгляд.       Очень хочет...

...вернуться к работе.

      Дышать ровнее. Донести, показать насколько он хороший актёр. Насколько справляется. Задеть. Пьяные речи – неразборчивый бред, но он знает, насколько метки бывают выстрелы из междометий . Без пошлых подтекстов, да. Даже в их случае, да. Знает – на своей шкуре отметинами сотней рубцов – вкус смертельно мучительных воспоминаний.       И придраться ведь трудно, правда ведь? Все обусловлено Историей, правда ведь?       Правда. А потому, они снова идут дальше.       Приняв очередную дозу, заражаются новым импульсом жить. Слишком много внимания вредно для кожи: чужие взгляды снимают скальп; слишком много гомона негативно сказываются на слухе: он лично знает, лично лечил тех, у кого непрекращающимся потоком открывались кровотечения. Можете верить Диме на слово. Дима врач.       Дима знает.