Когда мы были на войне...

Военный оператор был ранен, но вовремя спасен и доставлен в госпиталь. Там его оперировал Илья, и они сблизились, пока Иван находился на лечении. Зима 1942 г. Иван уже успел попрощаться с жизнью. В любом случае, с Юной он точно попрощался. Так, как мог, она сама все увидит на пленке. Она будет счастлива со своим другом-еврейчиком, который оказался ей дороже жениха. Теперь уже бывшего. Иван чувствовал, как холод пробирается под одежду, под кожу, как меркнет свет и уходят звуки. Ни взрывов, ни криков, ни серости неба, ни слепящей белизны снега. Ничего. Иван пришел в себя на грязном полу в тряском кузове грузовика, наскоро перевязанный, среди десятка других раненых. Он с трудом разлепил глаза и не сдержал стона. По нему будто проехался танк. – Очнулся, браток? – раздался совсем рядом откуда-то слева хриплый прокуренный голос. – Не боись, приедем скоро, совсем немного осталось. Иван снова прикрыл глаза, ничего не ответив, сил на бессмысленные разговоры совершенно не было. Пересохшее горло саднило, голова кружилась и болела. Судьба смеялась над ним, и смеялась жестоко. Майский, отдавшись на произвол холода и боли, размышлял, что если там наверху кто-то и был, следил за ним, то сейчас он явно потешался и зубоскалил. Неужели нельзя было просто дать ему умереть там, на поле боя, с камерой в руках? Нет, видимо, кому-то захотелось, чтобы он помучился. Приехали относительно быстро, но вот раненых было много, а врачей – всего ничего, очередь до Майского дошла не сразу. Он лежал в сенях на куче грязной соломы, комкая в руке небольшой пучок, перебирал пальцами и старался забыться, чтобы не концентрироваться на охватившей все тело боли. Тут из глубины барака показался человек. Среднего роста, в заляпанном кровью медицинском халате, он на ходу стянул с лица марлевую повязку и достал из кармана папиросу. Едва взглянув на Майского, он махнул на него рукой и бросил снующей рядом медсестре: – Готовьте следующего, я сейчас подойду. Ивана переместили на стол, напоили спиртом и раздели по пояс. Одна пуля навылет прошила бок, а вторая застряла в плече. Немного бы в сторону, и не валялся бы тут сейчас, не отнимал время у врачей, спасали бы они других, более достойных. – Вы не волнуйтесь, – донесся вдруг голос медсестрички, и вот она сама возникла перед ним, бледная, худенькая, с веснушками и двумя русыми косичками. – Слышите, не волнуйтесь, Илья Евгеньевич очень хороший доктор. Он вас мигом на ноги поставит, вот увидите! Доктор вернулся быстро, в сызнова надетой на лицо повязке. Голос у него оказался негромкий и успокаивающий: – Ну что, брат, сейчас придется потерпеть немного. Кричать разрешаю, от этого легче становится. И Иван действительно кричал, пока ловкие руки хирурга извлекали пулю и проверяли плечевой сустав на наличие отломков. Длилась операция по факту недолго, но для Майского те минуты казались вечностью. Он был на грани обморока, когда эта пытка наконец закончилась. Доктор похвалил его, а через мгновение юркие руки уже зашивали рану. О своей камере, оставленной где-то на поле боя, Майский вспомнил лишь на следующий день, очнувшись после долгого, тяжелого, больного сна. Размытые образы превращались то в бегущих в атаку солдат, то в статистов для съемок фильма. Потом он видел Юну, а за ее спиной – его, Альперина, своего более счастливого соперника. Что ж, для Юны Иван все равно что умер. Пусть так и будет. Он уже не жалел. Лежал на жесткой кровати и думал, что получил еще один шанс. Шанс переосмыслить свою жизнь, творчество, свой киноязык. Теперь он понял, что ошибался. Что красивая картинка для оператора – это не театральные позы и выкрики лозунгов. Кино должно говорить правду, тем более документальные ленты не должны быть ожившим портретом «Выступления Ленина», они должны показывать жизнь такой, какая она есть здесь и сейчас – да, трудной, но настоящей, со всеми ее проблемами и надеждами. Часы тянулись, перемежаясь с постоянными провалами в тяжелую дрему. Его тревожили медсестры всего несколько раз: утренней перевязкой и обязательными приемами пищи. А к вечеру Ивана навестил доктор, который его оперировал. Теперь он был без маски, и лицо его в тусклом свете лампы казалось очень молодым, но ожидаемо и очень усталым. Карие, почти черные, глаза смотрели внимательно и серьезно, тонкий нос был чуть кривоват, будто когда-то сломан, а светло-русые усы завершали образ. Доктор сел на край его кровати и негромко поздоровался. – Как чувствуете себя? – спросил он. Иван хотел машинально пожать плечами, но резкая боль тут же прошила рану и Иван чуть слышно вскрикнул, вскидывая здоровую руку к больному месту. – Тихо-тихо! – доктор осторожно придержал его, укладывая обратно на подушку. – Не нужно лишних движений. Иван тяжело вздохнул, отводя глаза. – Простите. Я хотел… хотел сказать, что пока никаких новостей у меня для вас нет. Все болит и все время спать хочется. Доктор чуть улыбнулся, что не укрылось от взгляда Майского. – Это совершенно нормальная реакция организма. Вам сейчас нужно много отдыхать, – он мягко взял руку Майского в свою и стал считать пульс. А Иван вгляделся в его лицо более внимательно. Илья Евгеньевич был молод, это правда, но старше самого Ивана, которому от роду было всего двадцать два года. Доктору определенно уже перевалило за тридцать, но не сильно. Лицо у него было очень фактурное, вернее даже сказать – красивое. Такой типаж был бы очень подходящим для ролей ученых-интеллигентов и героев-романтиков. Действительно, очень интересные у него были черты. Его бы любила камера… Но вот Илья Евгеньевич отстранился от Ивана и поднялся с постели. – Я еще проведаю вас утром, когда будет перевязка. А сейчас отдыхайте. – Спасибо, доктор, – отозвался Майский, все еще не в силах окончательно сбросить морок своей мимолетной странной фантазии. Лицо Ильи Евгеньевича еще долго стояло перед глазами Ивана, пока его веки не потяжелели и снова не одолел сон. Иван шел на поправку медленно, за что сам себя презирал. Ну в самом деле, это всего лишь плечо, почему оно так долго заживает? Подстреленный бок вон уже практически зажил, хоть сейчас с таким выписывайся! Но рука на перевязи не давала ему этого сделать, в таком состоянии его отпускать не желали ни в какую. – Иван, я вам еще раз повторяю, я пока не могу вас выписать, – устало говорил Илья Евгеньевич, сидя за своим маленьким письменным столом и глядя на парня исподлобья. – Вам пока еще нужен уход, который вы в одиночку себе вряд ли обеспечите… – Илья Евгенич, – Иван сидел напротив доктора и смотрел ему в глаза прямым взглядом, – вы мне только на один вопрос ответьте. Мне важно знать… Понимаете, я ведь оператор. Мне моя рука нужна. Мне они обе нужны так-то… Я ведь смогу держать камеру? Илья Евгеньевич вздохнул как-то слишком тяжело. Это насторожило Майского. – Об этом пока рано говорить, но если вы не будете каждый день порываться отсюда уехать и будете выполнять все предписания – есть шанс, что все заживет и рука полностью восстановится. – То есть… Все же есть вероятность, что она полностью не восстановится? – с опаской уточнил Иван, вмиг растеряв всю уверенность. – К сожалению, да, всякое бывает. Но мы будем совместными усилиями делать все возможное, чтобы этого не произошло. А теперь идите. Иван тут же поднялся и неловко замер. Он хотел еще что-то сказать, но при этом не желал выглядеть спорщиком. Врачу было виднее, что стоит делать с его больным плечом, он знал, что нужно для восстановления. Врача надо слушать, и тогда он быстрее пойдет на поправку. Иван кивнул и вышел из кабинета. Дни шли за днями, и вот уже на смену зиме пришла весна, звенела капелью, пела ручьями, радовала теплым солнцем. Дни затишья сменялись авралами с машинами раненых, когда весь медперсонал сбивался с ног, а Илья Евгеньевич после таких дней потом отсыпался еще половину суток. Вообще, за время, проведенное в госпитале, Иван привязался ко всему медперсоналу, и в особенности – к Илье Евгеньевичу Третьякову. Иван бы даже мог назвать доктора если не своим другом, то приятелем. Свободными вечерами они сидели в его кабинетике, пили чай вприкуску с кусочками колотого сахара, которые хитрый доктор наловчился выуживать петелькой рыболовной лески, затянутой хирургическим узлом, из тумбочки Глафиры Петровны, их сестры-хозяйки. Естественно, она замечала эту пропажу, но не подавала виду, поощряя эту детскость в поведении их лучшего хирурга. В конце концов, у всех свои радости и способы расслабиться. Вот и в тот апрельский вечер они также сидели вдвоем, когда к ним, едва постучав, ворвалась молоденькая медсестра и подлетела прямо к столу Ильи Евгеньевича, протягивая какой-то конверт. – Вам тут письмо, Илья Евгенич! – запыхавшись, возвестила она с широкой улыбкой. Третьяков забрал конверт чуть дрогнувшей рукой и тепло улыбнулся ей в ответ: – Спасибо, Светочка. – Не за что, Илья Евгенич! – выпалила она, мило краснея. – Я пойду? – Идите, – кивнул он и проводил ее добродушным взглядом, пока за ней не закрылась дверь. Иван давно заметил, что эта милая Светочка была влюблена в Илью Евгеньевича, но доктор был счастливо женат, о чем не раз и не два уже заговаривал со своим новым приятелем, и верность жене хранил. В браке супруги имели двоих детей, сына Диму восьми лет и дочку Феню пяти лет. Жена Вера с детьми жила в Москве, куда они с мужем переехали за несколько лет до войны из Куйбышева. Третьяков наконец уделил внимание письму, вчитавшись в слова на конверте. – От жены? – понимающе спросил Майский и хотел уже уходить, чтобы не мешать доктору. Но тот мотнул головой, в недоумении подняв на него глаза. – Нет. От нашей соседки… У Ивана тут же нехорошо засосало под ложечкой от неясной тревоги. – Мне уйти? – спросил он на всякий случай вдруг севшим голосом. Илья Евгеньевич опять замотал головой, уже вскрывая конверт и разворачивая письмо. Он стал молча читать, с каждой секундой все больше бледнея и меняясь в лице. Соседка написала, что его жена Вера погибла. Неизвестный грабитель пырнул ее ножом почти у самого подъезда, убил из-за хлебных карточек и кошелька с мелочью. Также она сообщила, что детей пока приютила у себя. Спрашивала, кому она еще может написать, чтобы сообщить о Вере. Остались ли у детей бабушки, дедушки или еще какие-то родственники. Вдруг они могли бы приехать и забрать детей к себе. – Я ведь говорил ей… Говорил, «Вера, поезжай к матери в Куйбышев, там будет спокойно, и детям с бабушкой будет хорошо»… Но нет, она ни в какую! Говорит, «в Москве безопасно, немцы побоятся товарища Сталина и сюда не придут»… Наивная моя Вера. Не немцы, так свои же ее… Нелюди! Они сидели вдвоем на скамье у самого дальнего барака, вдалеке от чужих глаз, и курили. Прошло несколько часов, ночь была тихая и ясная, приятно радующая теплом для начала апреля. Илья Евгеньевич уже был спокоен. Иван, как мог, поддерживал его, очень переживая за душевное состояние друга. Кажется, Третьяков был искренне ему благодарен за оказанную поддержку. – Я рад, что рядом оказался ты, а не какие-нибудь медсестры… Я бы не вынес сейчас женских истерик и вздохов. – Хочешь, я, как выпишусь, поеду к твоим, буду навещать, приглядывать? – решение было совершенно простым и логичным, Иван не видел причин поступить иначе. – Я был бы тебе очень благодарен. Мне пока никак нельзя уезжать… – Илья посмотрел на Ивана, карие глаза встретились с серыми. – Только долечись сначала, ладно? – Как скажете, доктор, – нервно улыбнулся Иван, но тут же снова постарался стать серьезным, видя, что тот не шутит. В первых числах мая Третьяков в последний раз осматривал Ивана и удовлетворенно пощипывал ус. – Очень хорошо… Вытяни руку, вот так. Майский полностью вытянул руку и не смог сдержать широкой улыбки. – Совсем не дрожит! И нисколько не больно, честное слово! – Ну что ж, значит, тебя наконец можно выписывать, – улыбнулся Илья Евгеньевич. – Ты очень давно этого ждал. – Да это же лучший подарок на день рождения, доктор! – вырвалось у Майского, он тут же прикусил язык, но уже поздно, проболтался. – У тебя что, сегодня день рождения? – кажется, доктор был искренне заинтересован. Иван опустил глаза. – Вчера был. – И ты молчал?! – снова показалось, или доктор слегка недоволен? – А чего тут говорить-то? Ну было и было. Делов-то… Третьяков хмыкнул и покачал головой. – Что ж, ладно. Получай от меня, Иван, свой немного запоздалый подарок, – он сел за стол и подписал долгожданную выписку. Майский заулыбался так широко, как только мог. Правда, уже совсем скоро до него дошло, что, покидая госпиталь, он покидал и доктора. Но при этом он ехал в Москву, а в кармане уже лежал листок с адресом Третьяковых. Мать Ильи Евгеньевича перебралась в столицу к внукам, о чем в свое время уже успела отписать. Все было не так плохо. Они рано или поздно снова увидятся. Иван не хотел прощаться слишком долго. Они крепко обнялись, при этом Майскому пришлось не очень удобно изогнуться, разница в росте почти на голову давала о себе знать. А потом они долго смотрели друг другу в глаза, и наконец Иван кивнул сам себе и негромко сказал: – Ну, увидимся в Москве, доктор. Ты обязан вернуться живым, слышишь? Третьяков покривил рот в вымученной улыбке и тоже кивнул. – Да. Встретимся после победы. И они встретились.