Материнское сердце

Долго еще сидела Катерина Михайловна у окна в своей горнице, отослав всех девок и не зажигая свечей, вглядываясь в снежную дорогу, куда умчался царский поезд, увозя с собой и ее ненаглядного Феденьку. В руках она держала и перебирала золотые бусины тех самых сережек — подарка государева. Ее ничуть не расстроило и не обидело поведение сына, наоборот с умилением думалось, что все такой же он как и в детстве был, уж не терпел, ежели не ему гостинцы были! Расстроил ее лишь запрет государев сережки эти Феденьке отдать, раз уж они ему так глянулись. «Строг больно Иван Васильевич с ним…» — думала Катерина. Поняла она и то, что извинения Федькины пред ней тоже по воле царя были, потому как прекрасно знала своего сына: ему самому и в голову бы этого не пришло. Да и необычного ничего в его поведении не было ни для матушки, ни для батюшки: увы, порою Федька даже с родителями обращался не слишком учтиво. Зато как внимательно государь слушал о детстве федюшином! Говорить о Феденьке Катерина могла сколь угодно, это была ее любимая тема, однако далеко не все слушали ее с таким неподдельным интересом. «Любит, значит… иначе б не слушал с этаким вниманием» *** Вспомнилось ей то, о чем она рассказывала: до того Федюша хорошенький да пригоженький был, что с рук его чуть ли всеми днями не спускали! Алексей Данилович даже ворчал: «Да дайте вы мальчишке походить самому да побегать!» Но какое там! Кормилица передавала его с рук на руке нянюшке, которая уж какой-нибудь игрушкой диковинной его развлекала, а как Феде наскучивало и он начинал хныкать, так другая мамка сажала к себе на колени, катала, потешки и песенки запевала. Чуть Феденька нахмурится иль губки скривит, тут же его ласкают, утешают, сладеньким угощают, чтобы зареветь не успел, не дай Бог. Уж больно батюшка Алексей Данилович гневался, да наказывал нянек строго, когда ребенок невесел или хуже того — плачет. Все только и делали, что восхищались, как сынок боярский пригож на диво, да какие глазки, да щечки, да кудряшки! Ох как приятно и сладко было Катюше речи эти слушать! Однако нет-нет да и ревность ее уколет — и скорее к себе на руки мальчика своего забирает. И, видит Бог, уж легче было и вовсе его с рук не спускать, потому что пока любопытный Федюша не спал и ковылял по дому, никто не знал покоя. Его ручки тянулись ко всему самому блестящему и запретному, что только было в богатом тереме, и он громко выкрикивал свое первое слово: «Хатю!» — и это было приказом. Едва желаемое подносили ему, он отталкивал эту вещь и вопил: «Не хатю!!! Не хатю!!!». Но стоило только убрать ее, как Феденька вновь отчаянно верещал: «Дай! Дай! Мое!» и перепуганная нянюшка неслась как на крыльях, пока он не успел закатить истерику. А истерил и кричал маленький боярин так, что начинал задыхаться, пугая тем всех окружающих и матушку пуще всего. В радость родителям обожающим было сынка своего долгожданного нежить да баловать, с рук ему сходили все капризы, шалости и проказы — иногда и весьма злые. Увы, не замечали они, что портили мальчика такой слепой любовью. Слушаться Федя никого не желал, даже и батюшка, что на поле боя полками двигал, иной раз с сынком своим справиться не мог. *** Так и сидела Катюша, подперев щечку румяную рукой, и вспоминала те, самые счастливые свои времена. Уж очень ей не хотелось, чтоб Федя вырастал так быстро, все казалось ей, да и сегодня даже тоже, что дитя он еще, а меж тем время шло неумолимо. Долго размышляла она, как так вышло, что вот, во грехе живет он, а сердце ее вроде и спокойно при том. Своими глазами видела и ушами слышала, как счастлив Феденька. А про женитьбу уже и Алексей Данилович разговоры вести перестал, особливо после сватовства того неудачного. Грозен государь, гневлив, на расправу скор, а — посмотрела сегодня Катерина как на Федю он глядит, — и страх как рукой сняло. Оттого и дала свое благословение на союз этот, грешный да небогоугодный. Может и неправильно оно, да только счастье и довольство сына Катюша превыше всего ставила. А уж слова Государя пуще всего успокоили, отчего-то верила она ему. — Матушка, чего сидишь впотьмах? — Акулина Степановна заглянула к ней, держа в руке подсвечник с толстой оплавленной свечой. За это время на улице уже стемнело, а Катерина даже и не заметила, что вместо белой снежной равнины за окном одна темнота, — дай огонь зажгу? — Ох, Акулька… зажги, милая, задумалась я чего-то, — она даже рада была, что верная служанка нарушила ее одиночество. — Ох и умаялась я, — Акулина зажгла все свечи и присела на сундук у двери, — не каждый день Государя встречать приходится-то! Но лицом в грязь не ударили, так государю наши угощения понравились, что я Демке и с собою две корзины пирожочков да блинков наложила. Катерина молча кивнула, болтовня кухарки ее успокаивала. — Ох и красив государь, статен, высок, а лик как солнце! Демка-то рассказывал мне, а тут счастье эвон какое — своими глазами увидеть, не верится даже! Будет чего внукам рассказать! — Это Федюше спасибо, — улыбнулась Катерина горделиво, — всегда знала я, что он семью нашу прославит! — Ох, высоко Федор Лексеич, соколик наш, взлетел… — добавила Акулина отчего-то смущенно. — Ладно, ступай, Акуля, да Малашку мою кликни, ко сну пора бы готовиться… Давно так покойно не спала Катерина Михайловна, как в ту ночь. Чувствовало сердце материнское, что счастлив ее мальчик, в холе, неге и в руках надежных, а о большем и мечтать нельзя.