До конца

      — Поцелуй меня.              Миша замирает в неуверенности, пытаясь понять – ослышался ли, или может это шутка какая? Колька в их юные лётные годы всегда был мастак пошутить. Да не так, чтобы анекдоты какие там рассказывать, пошлые, или просто глупые, а шутил серьезно — отводил в сторону, крутил головой по сторонам, заговорщически склонялся и сообщал с важным видом что-то такое, чему сперва ни за что не поверишь. Тогда Коля отнимал руку с Мишиного плеча, и обиженно-оскорбленно констатировал "Не веришь мне!". Миша опускал глаза, хмыкал, ловил вот-вот норовящего убежать Колю ("Ведь я к тебе с такой новостью — а ты.. Эх! Ничего, есть ещё другие друзья-товарищи, которые и послушают и руку подадут"), заглядывал в его честные глаза и просил объяснять основательнее. Коля тут же менял обиду на милость, потому что знал, как Миша ему доверяет и даже легким недоверием обижать не хочет, а значит на этом этапе шалость можно было считать выполненной — вот уже Мишка и сам кивал, хлопал его по плечам и находил какие-то жизненные подтверждения необычной новости. И правда, Коль, мы ведь на прошлой неделе опоздали на занятия по аэродинамике, хоть и не нарочно, но там преподаватель — сам знаешь какой — по струночке поставит, если что не по нему. А значит, запомнил. Значит, рассердился. Значит, точно — экзамен даст.              И Коля с торжествующим видом сразу же втягивал его в не терпящие отлагательств дела: зайти за учебниками, прихватить в столовой сверток бутербродов и идти прямиком в библиотеку, пока не поздно. Правда, где-то уже на третьей улице и повороте к ларьку с мороженым, Коля не выдерживал, начинал всё шире и веселее улыбаться глядя на озадаченного друга, и наконец кололся, что всё выдумал.              Поначалу Миша задыхался от возмущения, но быстро отходил – всё-таки ничего дурного Коля не делал, никогда не шутил так, чтобы это кому-то, а тем более Мише, навредило, и в конце концов, как было обижаться на него? Через пару-тройку таких розыгрышей, Миша на свое удивление пришел к умозаключению, что Коля его насквозь видит. Каждый раз спланированные шутки Коля проворачивал, когда у товарища было не всё спокойно на душе – то вираж не возьмёт на тренировке, то с Фаей поссорится – Миша молчал, а Коля будто чувствовал. И всякий раз, таким хитрым обманом вытаскивал его из себя и тяжелых мыслей, вытаскивал в шумные весёлые парки, в скрытые зеленые дворики с маленькой площадкой и мячом, иногда и к самой реке, если у них было достаточно времени. Там, за разговорами и смехом они и становились ближе. Поэтому Миша продолжал подыгрывать и верить во всякие Колины небылицы, привык, что это был просто его особенный способ заботы – врать во благо и смотреть как-то понимающе-нежно, по-братски, но словно бы неизмеримо больше (но в качестве небольшой отместки, Миша всё же Колю за учебники усаживал – хоть летал он лучше всех в группе, но получалось у него скорее интуитивно, чем по науке).              Вот и сейчас Миша заглядывает в глаза напротив, пытаясь разглядеть в них узнаваемую напускную серьезность или хотя бы проблески былой хитрости. Да нет, тут не до шуток. Он беззлобно хмурится, всматриваясь в знакомое Колино лицо, силясь понять, разгадать, как когда-то его умел разгадать Коля, что там в его душе и как работает. Но Коля стоит перед ним в немецкой форме, с птичками на желтых петлицах и, как с немецким плакатом, Миша не может ни черта в нём прочитать.              Коля смотрит на него загнанно, тяжело, чуть опустив голову. И заметно, как нездорово сильно у него стали выделяться скулы.              — Коль..              Собственный хриплый голос обрывается, не зная что сказать. В голове начинают путаться обрывки мыслей, цепляться друг за друга, из этого роя сложно что-то выудить, и Миша клонит голову в пол, смещает внимание на чужие выхолощенные сапоги. Он не понимает, что Коля задумал, но это точно не похоже на игру. Он должен сейчас же сосредоточиться и, как Коля раньше умел его убеждать, так же найти слова и убедить его бежать любыми уговорами, пусть они уже с час времени топчутся у этого окна и на этой теме, а Коля мечется по аудитории и отметает все доводы. Когда под раздражающее хлопанье красной тряпки за окном, Мише удается выйти из мысленных мертвых петель к необходимости побега, он пробует начать ещё раз, коротко вдохнув, с готовностью горячо убеждать и объяснять. Но тут же спотыкается, только встретившись глазами с Колей.              Затравленный взгляд напротив бьет точно под дых. Кажется, что ещё секунда, и Коля пошатнется, осядет на пол, скорчившись от боли. С таким надломленным отчаянием вперемешку с последней надеждой смотрят раненые дикие звери, попавшие в капкан, измученные и обессиленные от потери крови и страшной пытки. Близкие шаги охотника и звук затвора больше не пугают их и означают лишь желанное освобождение от долгих мук. Миша не раз в жизни чувствовал себя охотником. Ещё в детстве ему доводилось ходить по сухим Тамбовским лесам, равнинным, и оттого ещё больше путанным, стараясь не отстать от деда и поднося ему дробь по первому знаку. Став постарше, стрелял и сам, и силки умел ставить, и следы зверья различать. Войну можно было сравнить с такой же охотой: фашисты в воздухе сначала сплошь были волками и лисицами, кто постарше и поопытнее, с ними было тяжело, тактику приходилось корректировать на ходу, но это и воспитывало. Другие скорее сами были охотниками и тогда на первый план выходила защита своего неопытного выводка. С Колей Миша летал редко, такие были рваные, пыльные дни, что и не вспомнишь под вечер всех, с кем поднимался сегодня в воздух, но и себя и его скорее причислил бы к охотникам. Сейчас же на него смотрит пойманный, насильно посаженный на цепь волк.              Миша наблюдает, словно завороженный не в силах двинуться, как в мутно-голубых, влажных колиных глазах что-то гаснет. Быстрое движение ресниц, дернувшийся нервно уголок тонкой линии сжатых губ – и Коля ускользает. Он всё ещё здесь, совсем близко, но болезненная уязвимость начинает растворяться в застывшем воздухе, а на смену ей постепенно приходит уже виденная Мишей холодность и проскальзывает в выражении ядовитая уверенность. Коля мелко дрожит, но весь будто подтягивается, с усилием распрямляет плечи, что до этого были сжаты в ожидающем напряжении. Под кожей на лице живыми трещинами пробегают желваки.              Мишу вдруг пробивает тревогой. Он оттаивает, запоздало осознавая, что только что видел перед собой Колю, настоящего, просящего помощи, такого, которого и в прошлой, довоенной жизни никогда не видел перед собой настолько отчетливо. Сейчас его со стремительной неизбежностью заменяет неизвестный, отрешенный человек. Его взгляд становится совсем безжизненным и сквозным, и Миша решается, с силой сжимает кулаки, в один быстрый шаг убивая дистанцию.              Поцелуй выходит сухим. Колким. У Коли губы прохладные, всё ещё сжатые, и Миша напирает, успевая каким-то третьим чувством решить “будь, что будет”. Отчаянный поступок в ответ на такую же отчаянную просьбу. Он старается вложить в поцелуй всё связанное с Колей в его жизни. Всё, что так тяжело лежало на сердце и чем невозможно было ни с кем поделиться. Что было сложно сказать вслух словами, но сказать как-то необходимо.              “Никого ближе и родней тебя нет и не было.”              “Я не знал, как жить, когда тебя сбили. Всё поверить не мог.”              “В городе бродил по нашим местам. Из отпуска сбежал обратно на фронт, не выдержал. Мстить.”              Миша чувствует, как Коля с силой сжимает его за рукава на плечах, царапая кожу. Мелькает понимание – сейчас оттолкнет.              “Когда ты зашел в аудиторию, еле усидел, чтобы сразу не броситься к тебе. Я так рад, что ты жив, Колька.”              Коля судорожно вдыхает, подаваясь навстречу.              “Полетели со мной. Полетели домой, родной мой, Коленька, Коля. Я не полечу без тебя, не брошу, только соглашайся.”              Становится горячо и вязко. В переносицу утыкаются колины ресницы и от осознания близости все мысли вышибает напрочь. К лицу приливает дикий жар.              Коля берёт инициативу, ещё сильнее скручивая в руках гимнастерку и кажется, что рукава на плечах затрещат по швам. В коротких паузах тягучих движений Миша пытается вдохнуть, сбивается, прикусывает не свою губу и неловко отстраняется.              Они упираются лбами, тяжело дыша. Коля наконец расслабляет кулаки и просто кладет их приятным весом ближе к мишиной шее, не давая отступить назад. Но Миша и не пытается. Он с трудом приоткрывает глаза, и понимает что мир перед ним плывёт, словно от алкоголя. Сглатывает – да и во рту усилился привкус немецкого пива. Дрожащими руками, он наощупь находит согнутые локти Коли и хватается за них, возвращая себе ощущение устойчивости. В голове удивительно тихо, и только что произошедшее, такое странное и в теории невообразимое, представляется единственно верным решением, как в старых лётных задачках на тактику воздушного боя.              Стоят в тишине с пару минут. Коля оживает первым, отлепляется, но не отдаляется. Снова заглядывает в глаза, но уже совсем иначе – так как прежде – нежно, так нежно и печально, что Миша задерживает дыхание, боясь спугнуть.               — Спасибо.              Легкий шепот холодит щеку. Миша понимает, что хочет поцеловать его ещё раз, только бы знакомый Коля не уходил и не появлялся Коля другой, чужой и ненастоящий. Светлая голова склоняется в сторону, и Коля утыкается носом куда-то в область шеи и ключицы, на что Миша отвечает, аккуратно и крепко обнимая его. Он чувствует его греющую тяжесть и размеренное дыхание на плече, и сам начинает умиротворенно дышать в такт, одной рукой зарывается в стриженные, обгорелые волосы, прижимается к прозрачному виску, с проступающими венками.              И его сердце сжимается от боли.               — Мишенька, Миша, как ты сюда попал? Зачем ты здесь оказался, господи, Мишенька..              Тихий, горячечный голос сбоку он больше осязает кожей, чем слышит через плотный звон в ушах. Прямо перед его глазами, на открывшемся изгибе бледной колиной шеи, что всё это время скрывала рубашка и китель, теперь было отчетливо видно фактурный, багрово-красный, как засохшее вино, синяк. Чуть поодаль начинался ещё один, более тёмный, коричневый, стыдливо прячущийся за воротом и, видимо, уходящий к бугорку позвонка.               – ..Нельзя, ни за что нельзя, они же убьют тебя, Мишенька.. Родной мой, хороший, не смей, они убьют, как же ты попал сюда, зачем..              Поверх страшных пятен, точно цепью или какой-нибудь надписью на неизвестном языке шли четкие, свежие и налившиеся отметины чьих-то ногтей. У Миши в тошноте кружит голову. Он уже видел такое на Коле, правда лишь однажды и мельком, но знал уже тогда, что это был далеко не единственный раз, когда отец его бил.              Под жаркий, надрывный шепот, из которого уже мало что можно различить, Миша осторожно накрывает израненную кожу похолодевшей рукой, а другой ещё шире обхватывает согнутую спину и крепче прижимает Колю к себе. Всхлипы постепенно затихают и за тишиной возвращаются звуки улицы и крики на немецком.              Миша с ненавистью смотрит в окно поверх колиной макушки и клянется отомстить.               — Я тебя вытащу.              Я буду бороться за тебя до конца.