Tak być musi, bo ciągle tli się w nas ten ogień, Wieczny ogień, który jest nadzieją. Andrzej Sapkowski, «Miecz Przeznaczenia».
Снег падает невозможно медленно — будто и не падает, а нисходит на землю новым покровителем. Чинно, величаво, тяжело, точно на надгробие. Такой окровавленное поле укроет — и не вспомнит никто, чему свидетелем была земля. Нет, пожалуйста, только не так. Не говори о беде, не сейчас. Лошади трясут гривами, фыркают, возница нетерпеливо ёрзает на месте, покашливает и глухо бормочет себе под нос, то и дело оборачиваясь через плечо. Чёрное небо глубокое и далёкое, но отчего-то давит так, что дух захватывает, а взгляд тёмных оконец жмущихся друг к другу домишек спящего города как будто добавляет: «Не жди света. Ни сейчас, ни сегодня, ни завтра, никогда. Будет путь твой теперь одинок и тёмен». Ливси невольно вздрагивает, изо всех сил надеясь, что для чужих глаз это остаётся незаметным, и делает попытку улыбнуться. Время неуловимо уходит, ещё немного — и между ней и этим местом разрастётся непреодолимая пропасть, но нужные слова предательски не идут. Да и что, в самом деле, ей говорить? «Я вернусь, милая, обязательно вернусь. Вот воспылает всё адским пламенем да засыплет города пеплом, да наступит после вечная зима, но я… через какие угодно тернии пройду, но возвратиться к тебе сумею, что бы ни произошло с нашим миром. А со мной…» Прячет глаза. Ком в горле слишком велик и плотен, чтобы его можно было легко сглотнуть. — Мне страшно, — честно признаётся Трелони и крепче сжимает руки доктора. Страшно, ещё как, они обе это знают, и слова, произнесённые полушёпотом, отдаются в голове набатом. Однако же Трелони не может заключить Ливси в крепчайшие объятия или рухнуть пред ней на колени и ухватиться подол платья, беспрестанно повторяя, что не готова отпустить её в пекло войны. Нет… она бы сделала это, и будь проклята репутация семьи, будь проклят отец со своими нравоучениями, мать, картинно схватившаяся бы за сердце и изобразившая вселенское страдание, будь прокляты все знакомые и незнакомые со всеми своими словами и предрассудками. Джоанна Трелони не задумываясь сделала бы что угодно, лишь бы её Ливси осталась рядом. Но Ливси всегда смущённо опускала взгляд и тихо повторяла: «Не могу». Джоанна не спрашивала, почему. Отчасти потому, что знала ответ, отчасти из нежелания лишний раз заставлять Ливси усомниться в правильности своего выбора. Если она решила — то пусть оно будет так, как пожелает её душа. То, что Трелони не всегда была согласна с доводами Ливси, ничуть не делало последнюю неправой. — Не страшно, милая. Нет-нет, — Ливси находит в себе силы улыбнуться и с верой заглядывает в родные глаза. В свете солнца, — она знает как никто другой, — они отливают янтарём, но сейчас, на сумрачной улице, кажутся тёмным печальным омутом. «Не отпущу», «не уходи», «я не смогу защитить тебя отсюда» — вот, что говорит этот взгляд, что говорит эта душа. Ливси всё понимает. А страшно будет потом, когда всё кончится: когда мы будем знать, как оно бывает. Когда на наших плечах будет лежать ответственность за то, чтобы оно не повторилось. Сейчас же… я не знаю. — Дейзи, — Джоанна прижимается вплотную, и только сейчас Ливси замечает, как она дрожит. — Я люблю тебя. Значит, с тобой ничего не случится. Прошу, никогда не переставай верить в это. Пусть это будет тебе защитой. Ливси молчит. Отчего-то только сейчас образы проясняются и хочется говорить, говорить, говорить; слова кружат голову и почти до физической, — стальной пружинкой где-то в горле, — боли просятся быть высказанными. Но уже не сейчас. Точка поставлена, итог подведён, ритуал прощания совершён, а дольше — только больнее ведь. И ничего не случится. — Да, — почти шёпотом, нехотя размыкая объятие. — Пора. И оглянуться не успеешь — уже вновь на пороге буду. «До встречи» — ненадёжно, страшно; «прощай» — невыносимо жестоко; «не переживай» — ничем никому не поможет. И Ливси не говорит больше ничего, только коротко кивает, напоследок сжимает чужую ладонь и неохотно отстраняется, не стремясь обменяться ещё одним взглядом, внутренне почти молится, чтобы не показаться слишком резкой. В самом эпицентре души здравый смысл отбивает атаку сомнений. Но остаётся позади спасительное тепло, чересчур громко для напряжённого сознания хлопает дверца кэба, ход лошадей кажется слишком, невозможно стремительным, и долгий путь сливается в череду наполненных риторическими вопросами к самой себе мгновений.***
Одним из первых осознанных открытий в жизни Ливси было то, что являло собой простую истину: что-то хорошее, а иногда и вовсе прекрасное, происходит всегда случайно — в те моменты, когда менее всего такого ждёшь, а то и не ждёшь вовсе; а потому, когда в жизни и появляется что-то действительно важное и чудное, не возникает даже маленького предположения, что всё-то, оказывается, случилось наилучшим образом, и не о чем большем мечтать. Может, оттого и слабовато она помнила, в какой точно момент рядом появилась Трелони: где-то на подкорке прочно укоренилась мысль, будто бы она была в жизни Ливси всегда. Весьма загадочный персонаж — эдакая гремучая смесь Грации, и, два к одному, Офелии с Гамлетом. Природное озорство, мягкий характер и что-то взрывное, полу-бунтарское, полу-трагическое чуть поглубже (однако ж, впрочем, всегда готовое выплеснуться на свободу, если так было нужно). При первом взгляде на такого человека у кого угодно возникли бы подозрения — ведь не может так быть, чтобы человек почти всегда оставался радостным: не случается же так, что плохого в жизни не происходит… происходит. Всегда. И Трелони выбирала оставлять видимой для окружающих ту часть себя, которая была безопасна и для них, и для неё самой. У Ливси был иммунитет к подобного рода маскарадам и напрочь отсутствовал страх перед личностями иного покроя. Ливси вздрагивает, когда кэб подскакивает на ухабе, и мелко озирается, совсем незаметно для сидящих подле. Образы рассеиваются, воспоминания шуршат страницами метафорической книги, возвращаясь на прежнее место. Прошлое остаётся прошлым. Снаружи усиливается метель, снежинки кружатся в беспорядочном вальсе и исчезают во мгле ещё не рассеявшихся утренних сумерек. Растают ведь ещё, глупые, невпопад пробегает непрошенная мысль, заставляя чуть поёжиться. Ливси ниже склоняет голову и крепче прижимает к себе маленький чемоданчик. Смыкает веки, отчаянно ища что-то, за что могла бы уцепиться, чтобы в одночасье не стать такой же снежинкой. Они шли по набережной, стоял холодный вечер, то ли конец ноября, то ли начало декабря — и не вспомнить уже, — но в голове ясно крутилось: такой мороз обычно под самое Рождество бывает, а тут и снега-то вовсе нет, безобразие… Трелони прятала руки в пушистой муфте, а Ливси, ещё не избавившаяся от привычки активно жестикулировать во время абсолютно любой беседы, для себя не видела в подобном никакого смысла, как бы ни краснели ладони. — Ну и чего ж это она так просто выболтала свою тайну? Знала ведь наверняка, каким последствиям быть, если бы узнал кто из тех, кому оно не надо? — вопросительно-дискутирующие интонации Ливси всё ещё были безбожно ребячьими. Она познавала через несогласие и имела талант говорить так, что неважно, что именно — убедительно звучало бы в любом случае. — Да ну тебя… мне наоборот откликнулось, — пожав плечами, Трелони тихо хихикнула и, на мгновение остановившись, отчего-то бросила взгляд на тонкий ледяной покров речной глади. — Это ведь всё-таки любовь, а что её сдержит? Даже если весь мир скажет, мол, да неправильно всё это, нездорово, — ты же её не удержишь никак. Себя изведёшь, а всё равно взаперти не оставишь. — Разве любовь? — вдруг поумерив пыл, тихо переспросила Ливси. В привычной почти спорящей манере, но осторожно, готовая слушать. — Он ведь всё-таки её пасынок, и при живом-то муже и отце… да, конечно, была там ложная весть о смерти, но всё равно. Слишком страстно как-то. — А я считаю, что любовь, сильная очень. Что страсть — так она в любви тоже есть, — чувствовалось, что вот не всё сказала, что хотела, но пока не получалось подобрать правильных слов. — А не будь там любви — то трагедией бы не назвали и в театре играли ну совсем в других… тональностях, что ли… понимаешь, да? — Понимаю, — не торопя и без нажима, но Ливси всё ещё было интересно. Возможно даже уже не по причине собственной любознательности, а из желание услышать чужие мысли. — Но не всё. — Прям и не всё? — Трелони перехватила её взгляд и наигранно нахмурилась. «Её Высочество принцесса Вредина скажет что-то интересное», — решила про себя Ливси и выставила перед собой руки в жесте, в её понимании означающем капитуляцию. Трелони, с её-то нравом и манерами, частенько принимали либо за необременённую глубиной ума дочурку знатных родителей, либо за гордячку немереного самомнения. И ни одно, ни другое не оставляло места для предположения о том, что в определённом месте она могла бы остановиться и сказать больше и искренней, чем кто-либо другой. — Если бы она любила его, с ним бы ничего не случилось. А так однобоко как-то получается, не находишь, Анна? — Ну, положим, тут ты совсем неправа. — Почему? — Ну вот, ты погляди, — они продолжили путь, и ветер в спину только подгонял. — Ведь это любовь запретная, которая чем сильней — тем больнее человеку от того, что она есть, от того, что он так или иначе её в себе несёт. И принимать её тоже очень тяжело; немудрено, что он её отверг. Так просто вышло, что сама любовь здесь хуже проклятия — вот обоих и погубила. — А как же жертвенность с её стороны? Разве по всем канонам не должно было быть жертвы во имя любви? Позволила погубить его, переживая за судьбу своих же детей, напоминаю. А то, как покончила с собой в конце… совсем не то. Я не поняла, где ты любовь увидела. — Ну совсем не поняла! Чего ж ты? — Трелони вынула по-детски пухлую ручку из муфты только затем, чтобы картинно махнуть ею в сторону Ливси и смешным рывком спрятать обратно. — Жертва, она разная может быть, и вот то, что в конце — оно ведь про раскаяние! Само его суть, сами её слова… себя Федра в жертву принесла, себя! Она изнемогала и знала, что её признание Ипполиту могло её погубить, и была к этому готова — раскаяние подтверждает. И вовсе не гналась она за клеветой на него, хоть и гневная, страстная и жестокая. Грех глаза застлал, да и не понял её никто. Чёрно-белые они все люди, глухие и подслеповатые, жалко их. — Значит, и любовь была, и жертва, и яд она приняла, потому что вправду виновато ей было… — Ливси ускорила шаг, повыше подняв воротник. После их небольшой остановки холод стал злее и приставучее. — Но тогда, выходит, и любовь однажды не спасёт, потому что вдруг окажется смертельным проклятием? И она приносит боль, и она делает только хуже? Лёгкая, но ощутимая встряска, копошение и бормотание рядом. Пробуждение. Ливси сидит, не открывая глаз, напряжённо всматриваясь внутрь самой себя, пытаясь что-то разглядеть. Но книга захлопнулась с пробуждением, и она уже не может вспомнить ответа на свои вопросы. Идёт время, и вскоре всё выкручивается, изламывается, и становится страшно. И кажется, будто жизнь и впрямь театр, только все актёры — мишени, а пуль и пороха хватит на каждого, во всех смыслах, и нет ни музыки, ни разноцветья декораций, ни зрителей. В этой постановке участвуют все. Кличи, крики, выстрелы, пушечный грохот — всё превращается в один мучительно-нескончаемый день. Смазанные силуэты, оружие, ночные костры, кровь, раненые, убитые. Образы преследуют наяву и во сне, витают в воздухе и живут под веками, не давая им сомкнуться настолько, чтобы больше не видеть того, что мучительно изводит рассудок. Ливси перестаёт считать и дни, и вообще хоть что-либо из того, что вдруг стало её маленьким миром — мысль о том, что в нём любой подсчёт приносит больше скорби, чем отрезвления разума, становится сильней всех остальных. А как сможет спасти кого иного лекарь, что не в ладах с самим собой? Существовать. Просто существовать. Оставаться живой не только физически. Вспоминая о летящих в темноту снежинках — стремительная жизнь, стремительный конец, отсутствие того, кто вспомнит, — Ливси старательно перебирает алые нити в поисках путеводной, притом будучи уверенной в том, что отчасти уже давно безумна. Они чаще умирают, чем вновь подымаются и идут дальше — и как здесь не свихнуться? И хочется кричать до надрыва связок, смеяться до слёз и саднящей боли, рвать на себе волосы, бросаться на землю, терзать самоё себя и бежать, бежать, бежать — в никуда, просто ради того, чтобы не стоять на месте. Кажется, нелепый пузырь самообмана почти замыкается, заключая внутри. Кажется, кажется… Мой свет… Я знаю, что ты всегда ждёшь меня, и я ни за что не посмею себе страшиться идти вперёд и унывать, зная, что ты светишь мне издалека. А война не заберёт тех, кто верит не в неё, а в своё намерение. И даже если завтра мне не суждено проснуться или меня сразит пуля, я продолжу нести наше знамя. Безумие, оно снедает тех, кого некому спасти. А в моей тихой жизни есть ты, и я навек под твоим крылом, даже если ты так далеко, что ни дотронуться и ни увидеть. Ливси перестаёт считать дни, Ливси думает о снежинках, Ливси больше не знает, всё ли ещё жива. Ей снится шорох страниц, холодный ноябрьский вечер, под завязку забитый зрителями театр, странный разговор на набережной, смешливый взгляд из-под вуали, собственный противный голос. Они всё ещё чаще умирают, чем вновь подымаются и идут дальше. Нелепый пузырь самообмана почти замыкается, но он всё ещё слишком хрупок. И звук, с которым он схлопывается, тонет в грохоте момента, когда ветер становится стремительной волной, мир вдруг начинает крутиться с бешеной скоростью, а её, потонувшую в этом хаосе, присыпает окровавленной землёй. И больше никаких мыслей и никаких снежинок, только тьма и затихающий гул чего-то похожего на крик.***
Юный золотой свет по эту сторону покрытого, пожалуй, вековым слоем пыли окна кажется тускловатым и словно не до конца реальным. Один только лучик, нашедший лазейку в виде крохотной пробоины в старом стекле, тепло касаясь лица, не даёт забыть, что за стенами госпиталя есть жизнь. Жизнь? Ливси почти хочется улыбнуться, но в этом усилии больше нет смысла, и она просто глупо хлопает глазами. Глупо ли… Тёплая ладонь мягко касается лица, и как-то всё ещё никак не выходит поверить в существование этого до боли знакомого янтарного взгляда напротив. Здесь слишком тяжело, слишком душно, слишком дурно — чрезмерно много боли и страдания знают эти стены, и оттого давят так, что ни сказать, ни вдохнуть. Ливси улыбается и внутренне казнит сама себя за эту кривую, некрасивую улыбку. — Да безнадёжна, мисс, — уже не в первый раз за прошедшие несколько минут повторяет фельдшер и отворачивается, закуривая трубку. — Забудьте, как страшный сон забудьте. Такие уже не возвращаются. Только молчит ведь да улыбается. Смеётся иногда сквозь слёзы. И всё… — Оставьте нас, — не оборачиваясь, тихо отвечает Анна, наклоняясь ближе к Дейзи. — Прошу. Всё так некрасиво и неправильно, думает Ливси, хотя она всё ещё безнадёжно мало понимает в отношении происходящего. О том, какой час, какой день, какой месяц и что за место, она только слабо догадывается. О том, что Джоанна Трелони, получив тревожную весть, вопреки воле родни, но в духе своего безрассудства, вскочила на коня и отправилась в богом забытый госпиталь в глуши — не знает вовсе. Ливси шумно вздыхает и порывается наконец что-то сказать, но Трелони качает головой и прикладывает палец к её губам. Не сейчас. Шорох страниц не ранит, в памяти вновь оживает один вечер в самом конце ноября, толкотня и гудёж шёпота на галёрке театрального зала, разговор на набережной, полный веры во что-то своё и сокровенное голос рядом, собственные красные от мороза руки. — Но тогда, выходит, и любовь однажды не спасёт, потому что вдруг окажется смертельным проклятием? И она приносит боль, и она делает только хуже? Короткое молчание и задумчивый взгляд. Чуть виноватая полуулыбка. — Знаешь, родная, я вот этой ночью видела сон, который уж повторялся бессчётное число раз, а я всё не знала, надо ли мне рассказывать его тебе, потому что сама никак его не истолкую. Там была ты. Ты раз за разом выходила в центр поля меж замершими войсками, безоружная, смелая, такая чистая, и свет лился через твой взгляд, исходил от своих рук, стелился позади с каждым шагом. И все офицеры и солдаты раз за разом складывали оружие и уходили с миром. И не было ни боли, ни огня, ни окровавленных небелых флагов. И мне так легко и тепло после этого сна было… наверное, всё можно пережить, если просто верить в то, что мы живы, и помнить, что мы — свет. — Это странно… но что-то в этом есть. — «Что-то»? — На пророчество похожее. — Тогда страшно, не думаешь? — Мы будем верить и помнить. Зима ведь тоже для кого-то страшна, и по осени кто-то слёзы льёт. А весна вернётся. Трелони помогает Ливси подняться и осторожно ведёт за собой. Пройдя сквозь ад, ты выйдешь другой, но, оставшись человеком, будешь в растерянности, не зная, что теперь с этим делать. Но это вовсе не страшно, пусть ты и знаешь, как оно бывает. Это твоя маленькая победа, и дальше — только жить. Ливси безмолвно кивает и позволяет себе неслышный искренний смешок сквозь неестественную улыбку. Счёт дней не внушает страха, снежинки — просто снежинки. Мы живы, мы свет, а смерть — её уж не будет.